Он провел за этим занятием около часа и поднял голову, только когда почувствовал запах разожженных очагов, доносящийся из поселка. Запах горящего угля подсказал ему, что день клонится к вечеру. Им нужно было до захода солнца пересечь черное море – в темноте прогулки по терриконам становились делом небезопасным.
Он рубил и пилил, жалея, что Шагги еще маловат, что он такой мелкий нытик и носильщик из него никакой. Медь сама по себе была тяжелая, но резиновая изоляция вообще весила тонны. Оголять провода прямо здесь, на виду, грозило неприятностями. Тут как-то поймали двух питхедских ребят помоложе – они воровали медь и получили за это такие штрафы, что даже если бы им удалось снять провода со всего поселка, они бы не расплатились.
Лик несколько раз обмотал себя обрезиненным проводом немалой длины, словно альпинист перед подъемом в горы. Подобрав свой ломик, он пересек тусклые полосы света и нырнул в темное зимнее предвечерье. Он подбадривал себя мыслями о комнате, которую снимет однажды на сэкономленные медные деньги – он уже начал их откладывать – на самом верху Гарнетхилла[70] близ Школы искусств Глазго. Еще и на небольшую подачку для братца-доносчика осталось бы. Он чуть не улыбался, возвращаясь на свет дня, но там, где его должен был ждать Шагги, стояла тишина. Доносчик исчез.
Шагги мог бы заняться швырянием камней. Веселое занятие. В прошлый раз он целый час потратил, пытаясь докинуть камень до высоких окон. В конечном счете ему это удалось. Разбитое стекло грохнулось на землю с оглушающим звоном. Лик выскочил из темноты и устроил брату выволочку.
Но сегодня он принялся ходить широкими кругами, часто останавливаясь, чтобы ухватиться за пустоту в паху брюк и расставить ноги по-ковбойски – пошире. Он сосредотачивался изо всех сил, пытаясь представить тело, как у Лика, у которого, казалось, совсем не было никаких изящных или подвижных суставов, как вдруг увидел человека. К тому времени, когда Шагги осознал опасность, этот незнакомец бежал, оставляя за собой шлейф шлаковой пыли. Когда Шагги понял, что и ему нужно бежать, человек успел миновать огромные копры и был уже совсем рядом.
Шагги должен был предупредить Лика. Он должен был наблюдать и немедленно сообщить брату, когда возникнет опасность. Человек быстро приближался, и Шагги посмотрев в глубь здания, где царила темнота, побежал в другую сторону.
Он удирал, а пустой рюкзак болтался у него за спиной. Первый террикон он взял с разбега, атаковав его сбоку, погружаясь в шлак по колено и неприлично попукивая резиновыми сапогами. Добравшись до вершины, он увидел, что человек взбирается по склону холма широкими шагами, как это делал Лик: погружает в угольную пыль ногу, пока не находит опоры, а потом перемахивает через сыпучий шлак. Шагги повернулся на гребне черной дюны и побежал что было сил. Он ощущал решимость незнакомца, он чуть ли не чувствовал, как руки преследователя хватают его за ноги. Когда он летел вниз по противоположной стороне, шлак с ревом пополз за ним, и он, подняв клубы пыли, свалился в пространство между двумя терриконами. Его преследователь появился наверху. Шагги смотрел, как тот стоит на фоне темнеющего неба, как в такт с тяжелым дыханием поднимаются и опускаются его плечи, как сжимаются от досады кулаки.
Шагги побежал по черной плоской земле, но человек припустил за ним, как пустельга за мышонком.
Шлаковые холмы заканчивались, впереди лежали только кочковатые торфяные поля. Человек мог соскользнуть с террикона и легко поймать его, поэтому мальчик прибавил скорости – он пробежал по сланцевому и заросшему сорняками шлаку, пересек линию, где трава одержала победу над шлаком и начались заброшенные поля. Он спотыкался, прислушиваясь, не раздается ли сзади шорох сорняков. Но больше шагов за собой он не слышал.
Шагги добрался до густых зарослей желтой травы и мешком рухнул на нее. Человек стоял на вершине последнего холма, его плечи вздымались и опускались, и он, сложив ладони рупором, прокричал: «Я тебя достану, помяни мои слова, воровской сучонок!» С этими словами он исчез.
Шагги лежал неподвижно в высокой траве, пока не уверился, что человек ушел. Он пролежал так долго, что промок спереди: торф поспешил отдать ему оставшуюся от последнего дождя влагу, мертвая земля в этой воде не нуждалась. Шлаковое море лежало между ним и поселком, и его преследователь залег между ним и домом. Мультяшный монстр, жестоко расправляющийся с ним, живо возник в воображении Шагги, когда он подумал, что будет, если преследователь доберется до него. Шагги не хотел быть похороненным навсегда в шлаковом море. Ему хотелось вернуться домой. Он почувствовал прилив тепла от земли, когда описался.
Зимнее предвечерье быстро сходило на нет, серое небо раскинулось толстым флисовым одеялом. Шагги начал обходить терриконы, держась края болота, которое их окаймляло. Шел он медленно, его ноги стали синюшными от краски индиго, которую вымывала из его брюк напитавшая их жидкость. Он подошел к широкому кратеру в земле, просевшему участку в форме сковороды в том месте, где темно-серая земля провалилась, как середина плохо пропеченного пирога. Путь по наружной границе терриконов был долгий. Если бы он мог срезать по прямой, то был бы дома через считаные минуты. На дальней стороне кратера просматривалось тусклое свечение поселка, согревающее низкие тучи, как прикроватная лампочка. Шагги как мог помолился за себя и спустился в кратер.
Земля просела приблизительно на десять футов, не больше, но стенки кратера были крутые, и, скользя вниз по шлаку, он не знал, сумеет ли выбраться наверх. Под ногами у Шагги что-то хлюпнуло, когда он приземлился на дно. С безопасной, хотя и крошащейся площадки у стены он вытянул ногу и прощупал поверхность дна. Она была сырой и липкой, но более или менее твердой, словно скользкий кусок мыла. Он поставил на ровную поверхность одну ногу, проверил. Выдержала. Он поднял ногу, посмотрел на отпечаток резинового сапога, который, помедлив недолго, словно по волшебству, исчез прямо на глазах.
Он смело сделал два быстрых шага по ровной поверхности, остановился и поспешил вернуться к каменистому краю. Он смотрел, как исчезают призрачные следы. Его словно преследовала собственная тень, и здесь он видел доказательство этому. Улыбка загорелась на его холодном лице, и он на мгновение забыл про свои натертые бедра. Он раскинул руки и принялся описывать круги по влажной серой склизкой поверхности, танцуя со своим призрачным партнером. Он начал тихонько напевать себе под нос.
До противоположной стороны кратера даже в резиновых сапогах бегом можно было добраться менее чем за минуту. Подпрыгнув, он двинулся по осклизлой грязи. Шлеп-шлеп… Он делал короткие быстрые шаги по дну кратера, шлеп-шлеп… красные резиновые сапоги шлепали, словно толстая рука ударяла по толстому бедру. Звук его шагов отдавался от стенок кратера и эхом разносился по яме. Первым делом он заметил изменение тональности.
Звук становился медленнее. Ниже. С вязкого шлеп-шлеп звук сменился на влажные причмокивания, словно кто-то стучал обратной стороной ложки по остывшей овсяной каше. Пройдя половину расстояния, он почувствовал усталость. Слякоть стала расползаться и засасывать его сапоги. Ему приходилось выше поднимать колени, отчего его движение замедлилось, к тому же ноги он поднимал, а сапоги оставались в жиже, тогда он стал растопыривать пальцы на ногах, впивался ими от безысходности в резину, словно когтями.
Неожиданно его охватила паника, и он изменил курс. Когда он обнаружил, что не может вытащить ноги из грязи, от крошащейся площадки его отделяли уже четыре роста Лика. Он вылез из своих резиновых сапог, отпрыгнул от своей маленькой красной обувки. Теперь, босой, он понял, какую совершил глупость; грязь на ощупь была как вода в ванной. Он сделал еще пару-тройку шагов и остановился. Он чувствовал, как грязь заглатывает его ноги, словно прожорливая пасть – эскимо. Эта пасть снова стала пожирать его. Ему не выбраться, подумал Шагги.
Если ему суждено умереть, то он хотел умереть в своих сапогах. Он представил себе ее лицо, когда его найдут без сапог, представил ее сандалии «Доктор Шолль» и следы, которые они оставят на его трупе. Он добрался до красных сапог, засунул в них ноги. Ухватившись за голенище одного, он попытался вытащить его вместе с ногой, но, когда он поднял одну ногу, другая увязла в мокрой пасти еще сильнее. Сапог засосало до застежки, выше его голени, почти до колена. Его брюки намокли. Он смотрел, как вода заливается внутрь через край сапог, чувствовал ее пальцами ног. Наконец он сдался, выпрямился и, поскольку не знал, что еще ему делать, снова начал петь.
– «Верю я в детей воюющих, хорошо учите их, пусть поют еще. – Шагги смотрел, как угольная грязь наполняет другой сапог, шанс бросить красные сапоги был упущен. – Покажите крысату, что на их пути».
Он стал петь громче, подражая песне, которую услышал по радио.
– «Я не буду больше прятаться, пусть другие мимо катятся, я живу, как сам хаааачу, все мне в жизни паплечу».[71]
Из темноты раздался приглушенный голос.
– Ебана? Как ты? Уитни Хьюстон. Здесь.
Шагги не заметил тени на краю кратера, даже теперь он не мог разглядеть Лика на фоне угольного неба.
– Какого хуя ты тут делаешь?
Шагги изо всех сил зажмурился.
– ААААА, ТЫ ХЕРОВ УБЛЮДОК С ЯЙЦАМИ, ГОВНО ГОВНЯВОЕ, СКОРЕЕ! ВЫТАЩИ МЕНЯ ОТСЮДА, ЕБАНЫЙ ТЫ ПАЛЬЦЕСУЙ!
В темноте он услышал какую-то возню на земле, хлюпанье тяжелых ног по грязи.
– ДА ШЕВЕЛИСЬ ТЫ УЖЕ. – Он прислушался – ноги боролись с ползучим шлаком. – ВЫТАСКИВАЙ МЕНЯ ОТСЮДА, ПИЗДЮК.
Хлюпающий звук стал ближе, он услышал знакомое дыхание – Лик стал ругаться себе под нос. Он ухватил младшего брата за рюкзак и, крякнув, вытащил его, как тощий садовый сорняк. Шагги почувствовал, что его извлекли из грязи, а потом уронили назад – на ее поверхность. Теперь Лик ухватил Шагги за капюшон куртки, как за поводья, и потащил на твердую почву.