– Ты бы и голову потеряла, если бы она не была у тебя прикручена.
Умирающие мужчины снова зашевелились, когда в палате появилось это видение юности. Дама-посетительница в костюме-двойке из овечьей шерсти сложила руки на груди, неодобрительно выставив в его сторону носок замшевого мокасина. Мальчик в костюмчике прошел по палате, молча подбирая попадавшиеся ему на глаза материнские вещи, он волочил брошенную шубку, как мокрое полотенце. Его бабушка улыбалась ему. Точно так же она улыбалась, когда по воскресеньям смотрела телик, не особо обращая внимания на то, что происходит на экране. Вид у нее был ничуть не печальный, подумал Шагги, она казалась умиротворенной, смирившейся. Он сел на один из пустых стульев рядом с ней, взял ее худую руку в свою. Они оба посмотрели на Агнес, которая оступилась, слезая с кровати. В тусклом свете лицо его деда обрело цвет сгущенного молока. Кожа казалась тонкой, как желтая липучка от мух, и была так туго натянута на костлявый кэмпбелловский нос, что Шагги на ум пришла куриная дужка.
Агнес села на другой стул рядом с матерью, взяла ее другую руку.
– Сейчас не время для посетителей, – сказала Лиззи.
Голова Агнес дернулась.
– Ма, мне это тяжело. Я с трудом набралась мужества прийти.
– Ну, судя по твоему виду, сейчас тебе мужества не занимать.
– Я только-только прикончила все свои запасы. Как только все это завершится, я пойду на поправку. Я даже поступлю в АА.
Она лгала, и ее слова отдавали фальшью.
– Я никогда не любила этих ААшников. Туда приходят люди с самого дна. Дай Господь тебе силу воли. Ты должна ею воспользоваться, чтобы спасти себя.
Три поколения долгое время сидели молча, сплетя руки, как звенья одной цепочки. Кольца Агнес с их дешевыми камнями были такими же большими и синими, как костяшки пальцев Лиззи. Агнес вытащила обрывок туалетной бумаги из рукава джемпера, отерла глаза, протянула бумагу Лиззи, которая сделала то же самое и передала бумагу Шагги. Он сложил ее так, чтобы остатки туши и сопли оказались внутри. Агнес сунула руку в свою черную сумочку и вытащила две банки лагера. Она открыла их с пенистым всхлипом, аккуратно бросила ушки в сумочку.
– Я думаю, что не справлюсь с этим. Неужели они все меня бросят?
Лиззи взяла из руки Шагги белую туалетную бумагу и стыдливо прикрыла полуобнаженную красотку на банке.
– У меня такое ощущение, будто он только-только вернулся с той треклятой войны. Слишком рано ему снова уходить.
Шагги смотрел на женщину в овечьей шерсти, чей рот укоризненно скривился при виде открытых банок лагера. Он повернулся к матери, чтобы сказать ей об этом, но заметил, что Агнес пребывает где-то далеко, не в этой палате с ними. Она ни слова не слышала из того, о чем говорила ее мать. Шагги поправил пуговицы на бабушкином шерстяном пальто, чтобы пластиковые цветочки располагались правильно: листочки внизу, а лепесточки наверху. Он ждал, а женщины между тем все говорили и говорили, не слыша друг друга.
Старик лежал в кровати и едва дышал. Воздух с хрипом выходил из пораженных опухолью легких. Агнес со злости так сжала челюсти, что фарфоровые протезы взвизгнули, как две трущиеся друг о друга тарелки.
– Какую я совершила глупость, уехав с этим ублюдком Шагом. – Она закурила две сигареты, дала одну матери. – Я скажу об этом папе, когда он проснется.
Именно эти слова и заставили Лиззи сосредоточиться. Она сделала глубокую затяжку, аккуратно выдула дым в лицо Вулли.
– Твоему отцу уже никогда не станет лучше.
Агнес похлопала по кровати.
– Это не про моего папочку. Он через пару дней будет как огурчик.
– Агнес! Доктора сказали, что он больше не вернется домой.
Агнес отхлебнула пива из банки. Шагги видел, как слезы растворяют старые слои туши и черными ручейками стекают по щекам матери.
– Почему мы должны так вот лежать и покорно принимать все, что с нами происходит в жизни?
Лиззи пожала плечами.
– Какой сейчас может быть прок от твоих стенаний?
После этого они надолго погрузились в молчание. Время наступило такое позднее, что уже перешло в раннее. Женщина в овечьей шерсти наконец ушла, а вскоре после этого сестра Мичан принесла им матовые кружки для лагера, а вызывающие пустые банки убрала. Сестра ничего не сказала, и тогда Агнес поняла, что конец, вероятно, близок. Сестра дала Вулли еще морфина, дала Лиззи кубик льда для его губ, а потом задернула тяжелую штору, отгородив их четверых от остальной палаты. Ноги Шагги онемели от жесткого стула, но он знал, что шума из-за этого лучше не поднимать.
Агнес медленно начала трезветь в тишине. Чтобы унять дрожь, они принялась читать каталог «Фриманс». Она с начала февраля загибала уголки некоторых страниц, чтобы подготовиться к следующему учебному году в августе – Шагги вытягивался и рос как на дрожжах.
– Как ты будешь управляться без него? С деньгами и всем остальным? – поинтересовалась Агнес, наполняя их кружки, на это раз не торопясь.
Лиззи пожала плечами.
– А как ты управлялась?
Агнес посмотрела на отца.
– Не хотелось бы рассказывать.
Лиззи позволила мальчику прикорнуть у нее под боком, она прижала его к себе рукой, убедилась, что он спит, и только тогда проговорила:
– Мне нужно сказать тебе кое-что, Агнес. Не хочу, чтобы ты отпускала критические замечания на мой счет. Я не вынесу, если ты меня осудишь.
Агнес подалась к матери.
– Ты о чем? Ты не больна?
Лиззи отрицательно покачала головой.
– Я тебе спуску не давала. Я сама это знаю. – Лиззи помолчала, словно ждала возражений от Агнес, но та не стала возражать. – Большой Шаг меня всегда раздражал, но тебе я спуску не давала сильнее, чем следовало бы.
– Ничего. Ты была права, что не давала.
– Нет, я побывала в твоей шкуре. И, наверное, надеялась, что ты будешь жить лучше.
Лиззи снова проверила, спит ли мальчик, и только тогда начала свою историю. Глаза Шагги были крепко закрыты, но он не спал. Он очень внимательно слушал слова бабушки.
Лиззи набрала полную грудь воздуха и задержала дыхание, насколько смогла, потом выдохнула и заговорила снова.
– Как бы ни было трудно, Агнес, жизнь должна продолжаться, если не ради себя, то хотя бы ради них. Таков материнский долг.
Она возила шваброй с серой веревочной насадкой по лестнице многоэтажки, периодически останавливая свой танец, чтобы голыми руками отжать насадку. Она гоняла воду со ступеньки на ступеньку, а потом выгнала последнюю маленькую волну с площадки на улицу. Едкий запах хлорки и сосновой смолы щипал ей глаза. Лиззи вытащила тяжелое жестяное ведро на улицу и вылила грязную воду на склон холма. Полуодетая малышня, визжа от удовольствия, заскакала и заплясала на берегах новой речки.
Остальную часть утра она провела, стирая простыни в маленькой детской ванночке Агнес. Она бы никогда в этом не призналась, но ей не хватало старой доброй общей прачечной. Она любила этот ритуал; прачечная была местом, свободным от мужчин, от малышни, местом, где женщины могли поделиться своими проблемами, о которых не поговоришь в церкви. Она платила деньги, получала свою раковину и клала туда свои занавески и рабочую одежду. Грязь смывалась в кипящей воде, а женщины стояли полукругом и кипятились по пустякам, полоща грязные сплетни. Если что-то происходило в Джермистоне, то прачечная непременно об этом знала.
А теперь Лиззи знала, что говорят о ней. Теперь они ждали, когда она заберет белье с пресса для отжима, потом с радостью с ней прощались, а когда дверь за ней закрывалась, они принимались грызть ее доброе имя, как собака косточку.
Она выдавливала грязь из одежды, а потоки воды хлестали через край жестяной ванночки. Она проклинала эту грязищу, но теперь ей хотя бы не приходилось стирать его вещи. Теперь ей хотя бы не приходилось стирать вещи Вулли Кэмпбелла. Да она все равно и представить себе не могла, как может его комбинезон поместиться в крохотной ванночке. Там бы просто места для воды не осталось.
Раскрасневшаяся Лиззи полоскала белье, когда вдруг заметила, что Агнес крутится у нее под ногами, а ее белые носочки с оборочками впитывают воду из мыльных луж. Лиззи подняла дочку с мокрого пола, опустила на кухонный стул и перевязала бархатный бантик в ее волосах.
– Ты, наверно, опять проголодалась?
Лиззи нахмурилась, когда принялась шарить по кухонным полкам. Еды там не было никакой: горстка картофелин с глазками, кусок жесткого сала и куль муки, откуда она настолько выгребла содержимое, что его могло сдуть ветром. Она поискала за пустой хлебницей, взяла старую коробку мыльной стружки с нижней полки, чуть-чуть наклонила ее – оттуда выкатились припрятанные яйца. Они были коричневые и крупные, без малейшей крапинки. Она отрезала кусок сала, разбила яйца на черную сковородку, и они роскошно растеклись по донышку и заскворчали в пузырящемся жиру. Она повернулась к Агнес, заговорщицки приложила палец к губам. Пухлощекая девочка посмотрела на мать, приложила пальчик к своему розовому ротику и попросилась к мамочке на ручки.
Лиззи усадила Агнес к себе на колени, и они вместе съели с одной тарелки яичницу из припрятанных яиц. Желток был такой густой и жирный, что Лиззи чувствовала, как он обволакивает ее зубы, и видела, как он склеивает губы ребенка. Счастливая и сытая, она некоторое время покачивала Агнес на колене, слыша, как ребята на улице играют в индейцев, слыша сирену Прованского газового завода[77], призывавшую рабочих возвращаться на места. Лиззи задумалась: а чувствует ли человек, возвращающийся на газовые башни, стыд? Хотя бы капельку стыда. Она помнила, как чувствовал себя Вулли перед тем, как сказал ей, что больше не вынесет.
День выдался ясный. Из открытого окна до Лиззи доносилась целая гамма звуков – тихие приглушенные голоса, радостные вопли и визги, когда маленькие индейцы нападали на тупоголовых ковбоев. Потом тональность резко изменилась. Что-то другое привлекло внимание малышни, они теперь охали и улюлюкали, и что-то перемещалось вверх-вниз по улице со скоростью, превышающей пешеходную. Многие голоса повторяли одни и те же слова, передавая их из уст в уста, словно по испорченному телефону. Лиззи юркнула за тюлевую занавеску, стараясь подсмотреть одним глазком. Другие женщины беззастенчиво высовывались из открытых окон. Малышня выкрикивала новости матерям, и женщины поворачивались и делились вестями с темными комнатами у них за спиной.