Агнес стояла рядом, когда он открыл свой альбом. Из конверта в конце альбома он вытащил длинный лист бумаги, развернул его, и она увидела на нем то, что ей показалось бесконечным рядом цифр. Смущаясь, он ловко прикрыл от ее глаз телефонный диск и медленно набрал длинный африканский номер, тот самый номер, который Кэтрин категорически запретила ему сообщать матери. Это вызывало у него чувство глубочайшего одиночества.
Агнес пыталась выудить из него как можно больше информации, но он был скуп на слова. Она напрягала слух, пытаясь услышать голос Кэтрин. Из влажного коридора в Питхеде голос дочери казался пением канареек, парящих в воздухе. Она хотела представить себе Кэтрин среди роскошных ковров из тропических цветов, красивые имена, которых она никогда не выучит по книгам, которых никогда не прочтет. В глубине души она надеялась, что ее дочь счастлива. Она надеялась, что Кэтрин позовет ее, попросит, чтобы Лик передал ей трубку, и она сама сможет сказать дочери, как она нужна здесь, дома.
– Кэтрин, это я. Лик, – сказал он. – Извини. Я с телефона мамы. Да. Она вообще-то сама здесь, стоит рядом. – Он подозрительно оглядел Агнес с головы до ног. Последовала пауза. Агнес услышала возбужденный крик Кэтрин. – Не волнуйся – я никогда. Как я тебе и обещал. Тебе нравится в Южной Африке? – Пауза. – Нет, он в порядке. Чуть не провалился тут в яму с концами, но в порядке. Все еще немного странный. Ну ты же знаешь – странно странный. – Он изогнул запястье и прошепелявил в трубку: – Джеральд Фицпатрик, а Патрик Фицджеральд[84]. Типа того.
С другого конца провода донесся смех. Агнес подтолкнула его.
– Так я вот что, Кэтрин. Дональд там далеко? Нет, я ничего не проверяю, я просто… В общем у меня плохие новости. Дело в том, что бабушка умерла.
Еще одна долгая пауза.
«Она плачет?» – жестом изобразила Агнес.
Лик отмахнулся от нее.
– На прошлой неделе. Ее сбил автобус. Двухэтажка. Быстро все произошло. Да она уже умом была не того. Да. Отлично. Нет. Слушай, я не знал, как тебе сказать, но дедушка тоже умер. Это не шутка. Клянусь тебе. Мы не хотели тебя расстраивать. Недели три – около того. – Он начал говорить сквозь зубы. – Да, это было мое решение не говорить тебе, вообще-то это все последствия того, что ты остаешься один в этом гребаном говне, тебе нужно принимать все эти сраные решения. – Снова долгая пауза. Агнес показалось, что она слышит плач Кэтрин, или ее извинения, или и то, и другое вместе. – Значит, ты приезжаешь домой? О! Ого. Ого. Хорошо. Ого. Отлично. Что ж, мои поздравления, наверно.
«Она меня не спрашивает?» – проговорила Агнес одними губами, стараясь не выдавать отчаяния.
Лик вздохнул.
– Слушай, Кэт, ты с мамой не хочешь поговорить? Трезвая. По большому счету. Печально. Я думаю. О’кей. Непременно. О’кей. Нет. Я понимаю. Как тебе больше нравится. Спасибо.
С этими словами он повесил трубку.
Агнес, не отдавая себе в этом отчета, протягивала руки, пока Лик не отключился. Он пожал плечами и заговорил, обращаясь главным образом к ковру.
– Она была слишком расстроена, чтобы говорить. – Он потер больную челюсть. – У них на обед южноафриканская колбаса. На палочке с кусочками фруктов. Гадость, да?
Семнадцать
Ее тело свешивалось с края кровати, и, судя по странному углу, Шагги понимал, что алкоголь крутил ее всю ночь, как Катеринино колесо[85]. Он повернул набок ее голову, чтобы она не захлебнулась подступающей рвотой. Потом поставил ведро из-под швабры рядом с кроватью и осторожно расстегнул молнию на спине ее кремового платья, ослабил застежку на бюстгальтере. Он снял бы с нее и туфли, но она была босая, а ее ноги без обычных черных колготок пугали своей белизной и наготой. На ее бедрах виднелись новые синяки.
Шагги расставил три чайные кружки: одну с водой из-под крана, чтобы смочить ее пересохшее горло, вторую с молоком, чтобы утихомирить ее беспокойный желудок, а третью со смесью выдохшихся остатков «Спешиал Брю» и стаута, которые он собрал по всему дому и вспенил вилкой. Он знал: эту смесь она выпьет в первую очередь, чтобы смирить крик своих костей.
Он склонился над ней – послушал дыхание. От нее несвеже пахло табаком и сном, поэтому он пошел на кухню и наполнил четвертую кружку отбеливателем для ее зубов. Он вырвал страничку из своей домашней работы «Папы Империи» и написал на листочке мягким карандашом: «ОПАСНО! Зубной отбеливатель. Не пей. Даже случайно».
Он услышал, как тихонько закрылась входная дверь. Лик снова опоздает на работу. Он всегда неохотно покидал защитный кокон своей кровати; пока он не вылезал из-под одеяла, его день оставался неиспорченным. Шагги посмотрел в щелочку между занавесками, увидел сутулые плечи брата, идущего по дороге. В сторону школы потянулись первые шахтерские дети. Те мальчишки, что крутились рядом с ним и толкали его, когда им становилось скучно, приходили пораньше, чтобы погонять в футбол на забетонированной площадке. Шагги нашел ее синюю шариковую ручку и, как бухгалтер, прошелся по пунктам своих домашних обязанностей, добавив витиеватым росчерком ее имя – миссис Бейн. Запись в блокноте смотрелась странно.
Часы с радиоприемником, подмигивая ему, показывали, что времени у него достаточно, чтобы незамеченным проскользнуть на утреннюю мессу, и потому он развернулся на вращающемся стульчике, сцепил руки и принялся терпеливо ждать. Туалетный столик пребывал в полном порядке, как ей нравилось. Когда белая горячка отпускала ее, она опрокидывала на него свою шкатулочку для украшений и протирала каждую вещицу, независимо от ее стоимости. Иногда она раскладывала все безделушки на туалетном столике, и они играли в ювелирный магазин. Она позволяла ему придумывать новые сочетания для нее, подбирать сережки к подходящим ожерельям. Играть было легче, пока она еще не заложила лучшие свои вещицы.
Он посмотрел на ее отражение в зеркале – ее спина то вздымалась, то опускалась. Шагги открыл трубочку с тушью и втер черные чернила в серые трещины на своих школьных ботинках. Потом он этой же косметической щеточкой провел по своим ресницам. Его красивые ресницы превосходно выделялись на его лице.
Агнес поднялась с кровати, как скелет в парке аттракционов. Он попытался засунуть щеточку назад в трубочку, но она никак туда не вставлялась, а потому он воровато затолкал тушь за зеркало.
Но Агнес не смотрела на него. Состояние опьянения проходило, и это заставило ее встать на ноги, и теперь она неподвижно застыла у кровати, одна ее грудь наполовину вывалилась из чашечки бюстгальтера, который и сам выбился из-под вчерашней одежды. Потом она опустилась на колени рядом с кроватью, словно собиралась помолиться перед сном.
Ее мальчик, вероятно, ушел в школу. Она знала, что раньше он стоял там на страже, как попавший в ловушку призрак, но, когда она открыла глаза, он исчез. Она поднялась и села на край кровати, поставила ведро с водой у себя между колен и попыталась утихомирить бешеный пульс, стучащий в висках. Рвота поднималась по ее пищеводу, и она склонилась над ведром, выгнув спину, как кошка, отрыгивающая комок шерсти. Она попыталась притянуть ниточку воспоминаний к себе и принялась осторожно разглядывать все изображения, которые ее мозг прикрепил к этой ниточке. Она увидела стул, часы, пустой дом. Увидела себя – вот она прошла из кухни в гостиную, потом вернулась в кухню, потом она стояла на коленях и соскребала ногтями пыль с плинтуса. Она снова увидела часы, потом включился свет в окнах поселка, занавески отдернули, и мальчик вернулся из школы.
В остальном ее мысли перескакивали с одного на другое, как стираное белье, трепыхающееся на веревке. Был телефон и такси, было бинго и сидение в одиночестве. Она пила и пила, она не выигрывала и опять пила, и опять не выигрывала, и женщина рядом с ней спросила, не заболела ли она, а Агнес спросила, есть ли у нее маленькие дети, и женщина ответила, что нет у нее маленьких детей, и отвернулась. Потом такси – но не Шаг – повезло ее домой, но остановилось у неосвещенного въезда на шахту. Она едва разглядела лицо водителя, а потом она закричала и стала задыхаться в парах его лосьона после бритья, а потом осталась только паника.
Рвота открылась, хлеща бешеным потоком. Лицо Агнес побагровело. Брызги покрыли ее руку, часть кровати и черную кожаную сумочку на полу. Держась липкой рукой за край кровати, она легла на подушку, дыхание с хрипом и бульканьем вырывалось у нее из груди, словно она тонула. Боязливо и мягко скользнула она по простыням сухой рукой к паху, легонько надавила, ощутила в этом месте какую-то новую боль. Потом ее снова вырвало.
Ей понадобилось какое-то время, чтобы набраться достаточно сил и сесть. Ей ужасно хотелось принять обжигающую ванну, но полупустой счетчик означал, что вода будет всего лишь чуть теплой. Погрузившись в неглубокую воду, она увидела синяки на внутренней стороне бедер и черные размером с оладью рубцы, глядя на которые можно было подумать, что плоть под ее желтоватой кожей умирает. Вода вскоре совсем остыла. Агнес пробирала дрожь, пока она вытиралась и надевала чистый джемпер. Ей еще хватило сил побрызгать волосы лаком и наложить немного синих теней на веки, после чего она рухнула в кресло и замерла, как восковая статуя королевской особы.
Она не шелохнулась, и когда раздался легкий, бодрый стук в дверь и звук длинных ногтей, выцарапывающих отчаянное приветствие. «Аг-нисс! Аг-нисс. Это всего лишь я». Джинти Макклинчи уже стояла рядом с ней, задавая свой вопрос:
– Можно к тебе? – Она посмотрела на неподвижную женщину, втянула воздух сквозь зубы и пискляво рассмеялась. – Ах, детка, у тебя вид, как после хорошей пьянки. Я это проходила. Можешь мне поверить.
Из всей ее родни в Питхеде от нее единственной пахло жирным ночным кремом и духами от Элизабет Арден. Она завязывала узлом платок на голове в солнечные дни и любила обувать свои крошечные ножки в удобные туфли без каблуков. А еще Джинти носила медальон с изображением Святого Христофора, а если изрекала какое-то суждение о тебе, непременно клялась на Библии. Если Агнес, выпив, погружалась в уныние и печаль, то Джинти становилась резкой и язвительной. Она любила сидеть и решать мировые проблемы, говорить людям, в чем те ошибаются. После двух банок лагера ее маленькие глаза сужались до размеров глаз въедливого судьи на состязаниях по приготовлению варенья. Она была мегерой, и ходили слухи, что в поселке нет такого дома, из которого ее не выгоняли.