– Ты ел чего-нибудь? – спросила она. – Могу тебе овсянку сварить. Даже молоко могу тебе подогреть, если хочешь.
Человек со слезящимися глазами не ответил. Шагги увидел, как он отхлебнул что-то из старой кружки и продолжил подсчитывать результаты скачек. Шагги пытался не представлять себе здесь своей матери.
Анни открыла тонкую дверь в задней части дома и затолкала Шагги внутрь. Спальня походила на розовый дворец. Здесь едва поместились две односпальные кровати, на каждой лежало по одеялу с диснеевскими принцессами, а вдоль стен стояли узкие полки, на каждой выстроилось по дюжине радужных пони. В комнате было безукоризненно чисто.
– Извини за раскардаш, – сказала Анни, опускаясь на трехфутовый розовый ковер между кроватями. – Я стараюсь поддерживать тут порядок, но это нелегко, когда он сидит целыми днями в своей грязи. – Она похлопала по ковру рядом с ней, и Шагги втиснулся в узкое пространство на полу. – Что твоя мать делает, когда напьется? Она тоже вот так тупит?
– Нет, она сначала напивается, а потом начинает злиться, – сказал он. – Я боюсь, как бы она чего не сделала с собой.
– Типа не убила себя?
– Да. Иногда я перед школой прячу все таблетки в ванной. Я знаю, мой брат каждый день уносит с собой на работу бритву. – Он накрутил на палец розовую петельку на ковре. – Но больше всего я беспокоюсь, как бы она не сделала себе хуже. Она теряет достоинство. Люди ее вообще больше не хотят знать. Моя сестра из-за нее живет среди чернокожих за миллион миль отсюда. Мой старший брат пытается накопить денег и уехать.
Анни засунула руку под кровать и вытащила старую книгу-раскраску. Он почувствовал разочарование, увидев, что цвета она подбирала хорошо, но вылезала за линии.
– Когда шахта закрылась, мне пришлось остаться здесь и приглядывать за папкой, – сказала Анни. – Мамке было наплевать. – Она полистала страницы. – Не хочешь пораскрашивать? – спросила она вдруг.
Шагги отрицательно покачал головой. Он глаз не мог оторвать от полок с радужными пони, которые поглядывали на них со счастливым выражением на мордах.
– Хочешь поиграть с моими лошадками? – спросила Анни. Она внимательно наблюдала за ним, но он отрицательно покачал головой и напустил на себя равнодушный вид. – Мамка присылает мне их на Рождество и Пасху. Иногда она присылает точно такие, как и в прошлый раз, а потому я знаю, что ей это до лампочки.
Анни залезла на одну из узких кроватей.
– Вот, смотри: твоя мама заплела для меня у него гриву. – Она протянула Шагги малиново-розового пони. У лошадки была длинная фиолетовая синтетическая грива и такой же хвост, они были аккуратно заплетены и заканчивались бантиком из пластиковой клипсы от хлебного пакета. Анни схватила несколько других пони и спрыгнула с кровати на пол. Они все были из разноцветной пластмассы, у каждого нарисованы длинные ресницы и веселые улыбки.
– Ты бери Ириску, Сахарную Вату и Цветочка, а я – Ягодку, потому что она моя любимая. Остальные хотят украсть у Ягодки ее хорошенькие заколки для волос, но она самая быстроногая.
Пластмассовые пони напоминали толстеньких игрушечных собачек, но Шагги смотрел на них, как на волшебство. Анни позволила ему играть с лошадками, сколько его душа пожелает. Они разговаривали высокими мультяшными голосами, гоняли лошадок по покрывалам, расчесывали их гривы крошечными щеточками так, что пластик начинал трещать от статического электричества.
В конце концов Анни надоели пони, она забеспокоилась и заерзала. Ее тонкая рука принялась искать что-то под кроватью. Из-под розовых кружевных оборок она вытащила пепельницу из устричной раковины с кучкой сигаретного пепла. В пепельнице лежали два или три окурка. Анни приоткрыла окно, закурила кривую сигарету, чуть-чуть затянулась и выпустила дым в щелку. Она кивнула в сторону отца.
– Извини, у меня от него нервы расшатались.
Она предложила влажный окурок Шагги. Он надул губы и церемонно покачал головой. Анни пожала плечами и с глухим стуком соскользнула на пол, держа окурок в зубах.
Шагги гнал Сахарную Вату за Ягодкой по манежу из магнитофонных кассет, когда Анни вдруг спросила:
– Шагги, ты правда трогал письку Джонни Белла?
Ушибленная сторона его лица снова вспыхнула, когда он вспомнил Бонни Джонни, мальчишку из стиральной машины. Ему вдруг захотелось бросить игрушки девочки, оттолкнуть их от себя, словно они были свидетелями его грязных дел.
– Нет, – солгал он.
– Ну и как? – спросила она, словно и не слышала его ответа. Сигарета свисала из уголка ее рта, пока она лепила на бок пони наклейки в виде звездочек. Она делала это с выражением обыденности и скуки на лице, автоматически, как любой состоящий в профсоюзе труженик.
– Я сказал: никогда.
Она крепко зажмурила левый глаз, защищаясь от едкого дыма, поднимающегося от сигареты.
– Ну и хорошо. Я бы тоже сказала, что никогда. Но я трогала письки. Трогала у мальчишек О’Хини и у Франа Бьюканана.
– Но тебе всего девять лет! – сказал Шагги. Он теперь отодвинулся от пони. – А те мальчишки учатся в старшей школе.
– Мне десять с тремя четвертями. – Анни выдохнула длинную струйку дыма и добавила к ней идеальное изящное колечко. – Они меня просто затащили туда, где на старой шахте стоят лебедки, и дали хлебнуть «Бакфаста»[87].
– И ты не сказала отцу Барри? Их бы за это полиция упрятала в тюрьму.
– Нет. – Анни загасила окурок и положила голову на кровать – теперь она успокоилась. – Оно того не стоило. «Бакфаст» – чистая дрянь.
Ее беззаботность потрясла Шагги. Он снова подумал о матери, о том, как она побывала здесь с отцом Анни и его никотиновыми пальцами. Он знал, ей здесь жутко не нравилось, но все равно она пришла. Его вдруг обуяла ярость.
– Ты почему это сделала? – набросился он на Анни. – Почему девчонки всегда позволяют мальчишкам делать то, что тем захочется?
Ее сиреневого цвета пони грациозно скакал кругами. Анни теперь оторвалась от игры и впервые за это время не знала, что ответить.
Снаружи залаяла немецкая овчарка. Шагги почувствовал, что весь передвижной дом накренился, когда собака поднялась и спрыгнула с крылечка.
– Чо за херня! РЭМБО! Рэмбо!
Анни перепрыгнула через кровать и выскочила из крохотной спальни. На стоянке началась потасовка: две собаки с визгом и рычанием сошлись в схватке.
Шагги больше не хотел здесь оставаться. Он не хотел больше притворяться, что нет ничего зазорного в том, чтобы играть в девчоночьи игры или трогать мальчишек в начальной школе за их грязные места. Он не хотел походить на лимонадную девочку. Он не хотел быть похожим на Агнес. Он хотел быть нормальным.
Он поднялся на ноги и взял свой рюкзак. Анни кричала на Рэмбо, требовала, чтобы он отпустил другую собаку. Он слышал быструю невнятицу из телевизора – скачки продолжались. Шагги не хотел представлять себе Агнес в этом доме, он не хотел думать о том, как этот мужик лапает ее никотиновыми пальцами, как она потом заплетает Анни косы – и все за банку теплого «Спешиал Брю».
Это так разозлило его, что он расстегнул молнию на рюкзаке и сунул туда двух пони.
Всю учебную неделю перед последним звонком желудок Шагги завязывался узлом, и он поднимал руку и самым вежливым образом спрашивал разрешения выйти. Мягкотелый отец Юэн про себя проклинал маленького парнишку, который делал это словно по часам. Поначалу он просил мальчика подождать – еще пятнадцать минут, и учебный день закончится. Шагги, всегда послушный, кивал, поморщившись, и садился, чуть наклонившись набок, всем своим видом показывая, что его одолевает отчаянная, неотложная нужда. Его дергания и пыхтение вскоре начинали отвлекать других детей, и отец уступал.
Потом в учительской мягкотелый отец шутил о том, что шахтерская диета из вареной капусты и мясного фарша может сделать для священников. У вежливого мальчика, единственного, кто знал различие между «разрешите» и «мне надо», случались спазмы желудка почти каждый день в четверть четвертого в течение всего школьного года. Отец Юэн мог часы по ним сверять.
Таким образом Шагги последние минуты школьного дня проводил сидя на низеньком унитазе. Он на всякий случай спускал брюки, но со временем понял, что у него просто несварение. Его жгла желчь предчувствия, усиливающийся страх перед тем, что может ждать его дома.
Прежде Агнес довольно часто оказывалась трезвой, но спазмы так никогда полностью и не прошли. Для Шагги периоды трезвости были мимолетными и непредсказуемыми, упиваться ими в полной мере он никак не мог. Что же касается любой хорошей погоды, то она неизменно сменялась дождем. Так что он давно бросил вести счет хорошим и плохим дням. Измерять ее периоды трезвости днями было все равно что наблюдать, как пролетают хорошие выходные: когда за ними наблюдаешь, они всегда слишком коротки. И потому он перестал считать.
Мальчик не помнил, как в нем произошли эти перемены.
В какой момент спазмы прекратились и все изменилось, было неясно. Он помнил, что возвращался как-то раз домой из школы в ноябре и остановился перед калиткой – он всегда останавливался. Все маленькие приметы говорили ему о том, что его ожидает дома. Этим вечером занавески были плотно задернуты, чтобы не впустить холод, свет включен. Его желудок ожил в надежде. Шагги чуть-чуть приоткрыл входную дверь, чтобы услышать, что происходит внутри. Он знал, к чему прислушивается. Стенания и плач предвещали плохую ночь, ее тесные объятия и жуткие рассказы о мужчинах, которые ее сломали. Если же раздавался звук гитар и грустное меланхоличное пение под музыку кантри, то теплое дерьмо начинало смачивать его трусы.
Если его мать разговаривала по телефону, это не всегда было плохой приметой. Тогда ему приходилось протискиваться в пространство между входной и противосквознячной дверью и внимательно слушать, затаив дыхание, интонации ее голоса, прижимая ухо к холодному рифленому стеклу. Чтобы заполучить выпивку, она не всегда плакала, или кричала, или глотала слова. Она могла уже быть пьяной. Выпитое делало ее чрезвычайно вежливой, она начинала говорить с притворным милнгевийским прононсом и обилием многосложных слов. Она вытягивала губы и использовала слова вроде «определенно» и «прискорбно».