Это были худшие приметы. Агнес оплакивала свои потери, но все еще была далека от бессознательного состояния. Она сажала его и рассказывала свои истории, только при этом она злилась, а не грустила. Держа перед собой пачку окурков, она проводила пальцем по телефонной книге и заставляла его набирать номера, которые зачитывала.
– Пять-пять-четыре, шесть-три-три-девять.
Мальчик, прижимая трубку к уху и слушая гудки, надеялся, что никто не ответит. Лицо у него серело, когда в трубке раздавался незнакомый голос.
– Слушаю?
– Здравствуйте. Бога ради, извините, что беспокою вас. – Агнес одобрительно кивала ему со своего кресла. – Я ищу человека по имени мистер Кам Маккаллум.
– Кого?
– Кама Маккаллума, – повторял мальчик. – Он жил в Деннистауне между девятьсот шестьдесят седьмым и девятьсот семьдесят первым. Он работал кондуктором автобуса в Ист-Энде, на маршруте между Джордж-сквер и Шеттлстоном. У него была сестра по имени Рени, которая вышла замуж за человека по имени Джок.
Голос, сбитый с толку этой до странности подробной информацией, отвечал:
– Извини, сынок, здесь нет никаких Камов Маккаллумов.
– Понятно. Спасибо огромное, сэр. Извините, что побеспокоил.
Агнес раздраженно шипела из гостиной и заставляла его звонить следующему Маккаллуму в справочнике.
Совсем плохо становилось, когда они находили того, кого искала Агнес. Человек на другом конце провода говорил:
– Кто это? Я – Кам Маккаллум. Что вам надо?
Сердце мальчика падало.
– Понятно. Не могли бы вы подождать минутку, мистер Маккаллум. Я передаю трубку.
Брови Агнес недоверчиво взлетали. «Это он?» Мальчик прикрывал ладонью микрофон и кивал.
– Хорошо, – говорила она, беря кружку с лагером и новую пачку сигарет. Он подавал ей телефон, как послушный секретарь, и Агнес устраивалась так, словно мистер Маккаллум мог увидеть ее. Держа новую сигарету длинными пальцами, она подносила трубку ко рту.
– Ты сссукин сссын, – шипела она вместо представления.
– Что? Кто это говорит? – отвечал человек.
– Тыыы, еееебаный гряяяязный бляяяядовооод.
В конечном счете человек бросал трубку. Он всегда бросал. Агнес глубоко затягивалась, делала большой глоток из чайной кружки. Нажимала кнопку повторного набора и улыбалась, слыша быстрый ответ.
– Не смей вешать трубку, когда я с тобой говорю. Не смей, сучий потрох, бросать трубку, когда я тебе звоню.
– Ты что еще за пизда?
– Думал, тебе все сойдет с рук, да? То, что ты делал с той молоденькой девчушкой. Ублюдок. У тебя, скотина, нет сердца, верно?
Кам Маккаллум снова вешал трубку и, если ему хватало ума, выдергивал вилку из розетки. Агнес скользила пальцем по именам в телефонном справочнике, как по меню, искала, что может утолить ее голод. Она двигалась по алфавиту в поисках следующего человека, который ее обидел. Брендан Макгоуэн.
– Ты пока подожди, я должна рассказать тебе про этого говнюка. – Она поворачивалась к Шагги, подпирая подбородок трубкой. – Потеряв меня, он совершил самую большую ошибку в своей жизни.
Она могла допоздна сидеть за телефонным столиком, а потом могла сидеть там в кромешной тьме. Единственным ее источником света был кончик сигареты. Шагги садился рядом с электрическим камином и слушал ее ругань. Он боялся включать свет, надеясь, что в темноте она заснет, тогда как горящая лампа привлечет ее внимание к нему, словно свет – мотылька.
Со всеми этими мыслями Шагги плелся из школы домой, потом внимательно слушал у противосквознячной двери, надеясь, что она не будет плакать, или слушать музыку кантри, или сидеть, готовая к телефонным сражениям. Даже от гула тишины его кишки снова сворачивались в узел. Он как-то раз слышал этот звук и поверил в него – в оглушающее шипение небытия. Он прокрался в дом, чтобы прислушаться получше, веря, что его ждут хорошие новости, позволил рукам расслабиться. Он увидел Агнес на полу в ее черной обтягивающей юбке и хорошей зимней шубке. Она стояла на коленях, словно в молитве, но тыльные стороны ее ладоней были прижаты к линолеуму, а голова была целиком засунута в духовку большой белой плиты, принадлежащей муниципалитету. Звук небытия оказался обманом. Шипение тишины было шипением газа, который уносил ее прочь.
Это научило его не доверять тишине.
Что касалось хороших примет, то лучше всего было услышать звуки с кухни, хлюпанье и дрожь стиральной машины, бряканье металлических ложек в раковине, бульканье супа в большой кастрюле. В такие дни он, счастливый, стоял в коридоре, стирал со стен конденсат, пока она не обнаруживала его там, немного одуревшего от радости, рисующего влажные узоры на белой фактурной штукатурке.
Кроме мальчишек Макавенни, самыми задиристыми в школе, казалось, были ребята из тех семей, где отцы еще имели работу. Пищу там готовили в микроволновках или жарили в панировочных сухарях, индивидуально отмеренные порции заворачивали в фольгу. Их родители были моложе и позволяли детям есть что им вздумается и когда вздумается. И эти дети дразнили других, морщили носы, если видели, как кто-то ест стовис или фарш, и говорили, что от тех пахнет гнилой капустой. Когда они говорили это Шагги, он зарывался лицом в рукав своего школьного джемпера и глубоко дышал. Вареная капуста и голяшка, картошка и овечий фарш для него были деликатесами, он чувствовал себя счастливым, когда ел их.
Случались дни, когда он приходил домой и слышал чужой голос. Тогда он крался по коридору, пока не выяснял, кому этот другой голос принадлежит. Порядочные люди давно перестали к ним заходить. Чем дольше они жили в Питхеде, тем с большей вероятностью каждый следующий гость оказывался плохим человеком.
Среди худших были питхедские дядьки – нервные мужики с трясущимися руками, облысевшие и, казалось, неизменно пребывавшие навеселе. Они заходили узнать, как она управляется без мужика. Приносили шоколадные батончики и полиэтиленовые пакеты с банками лагера и сидели в доме, не снимая курток.
Шагги знал, что, приходя из школы, разрушает их коварные планы. Время от времени какой-нибудь дядька, питая надежды постоянно обосноваться за откидным столом, демонстрировал напускной интерес к мальчику, подсовывал ему через засыпанный пеплом стол шоколадку. Спрашивал, как у него дела в школе, не хочет ли он поиграть на улице.
Когда он немного подрос, они оставили это занятие, перестали улыбаться ему фейгиновским лицом[88]. Теперь, когда ему стукнуло десять, они видели в нем почти что мужчину и сидели с недовольным видом, поскольку Шагги разрушал их грязные планы.
Если еще оставались невскрытые банки лагера, то Агнес сажала Шагги на диван рядом с гостем. Она откидывалась на спинку кресла и щурилась в сигаретном дыму, глядя как гость нервно елозит на стуле. Она разглядывала их между глотками лагера, словно они были занавески и постельные покрывала, а она пыталась подобрать одно к другому. Она рассказывала гостям, какой у нее умный Хью, как он успевает в школе. Они слушали и кивали, видя, что рушатся их намерения оседлать вечерком его матушку. Некоторые тратили кучу денег, чтобы довести ее до нужного уровня сговорчивости. А теперь их неуклюжая, потная ебля перед телевизором, показывающим вернувшимся из школы детишкам мультики, отменялась.
Если дядьки приходили еще раз, то они вели себя мудрее – приносили дешевые футбольные мячи, пластиковых воздушных змеев, разные игрушки, чтобы выманить Шагги на улицу. Истинно страждущие давали ему кучку грязных монеток и предлагали сходить в кино на часик. Шагги смотрел с непонимающим видом на потных дядек и, как кондуктор автобуса, ссыпал грязные монетки в школьный рюкзак, вежливо говорил «спасибо» и включал шумный телевизор.
Но так случалось, только если к его возвращению домой они все еще сидели в гостиной. Если они уже были в ее спальне, то мальчик не получал никаких денег и никому не приходило в голову спросить, кем он хочет стать, когда вырастет.
Какими бы плохими ни были эти дядьки, их интересовала только его мать. Для Шагги приходившие тетки нередко были хуже дядек. Если бы худшие качества Агнес вышли на прогулку и нашли себе подругу, то она была бы воплощением этих теток. В таких случаях он был вынужден нянчиться с двумя женщинами, которые шумно впадали в пьяное забытье, горбились над пепельницами, делились последними окурками и проклинали мужчин, которые опустили их на это дно. В отличие от мужчин, они говорили и говорили, говорили без конца.
Эти питхедские тетки с пропитыми лицами появлялись у дверей утром, как дикие кошки. И даже после пятидневного периода трезвости Агнес они умели уговаривать ее на новые подвиги пьянства. Они словно слышали ее дрожь с другой стороны поселка и в девять утра заявлялись с дешевой выпивкой. Если Агнес была исполнена решимости оставаться в этот день трезвой, то они все равно садились и пили перед ней. Но, как известно, страдать в компании легче, и вскоре ее глаза жадно впивались в полиэтиленовый пакет у ног гостьи.
Если Шагги в какой-то день не ходил в школу, то он никого из этих женщин не впускал. Они с тяжелыми пакетами в руках появлялись еще до прихода первого почтальона. У входных дверей они казались нормальными женщинами, но он уже знал про них кое-что. Он много раз пытался вежливо спустить их с крыльца по каменным ступеням. Он запирал дверь, но они кричали в щель для писем. «Твоя мамочка дома?», они умоляли: «Я только выпить чашечку чая». Ему хотелось ткнуть вилкой через щель в их тощие лица, а Агнес лежала в доме разбитая, ее трясло, нутро требовало теплого лагера.
Они так или иначе всегда проникали в дом, словно сквозняк.
Они дожидались, когда прозвучит утренний звонок, и приходили, будучи уверены, что его нет дома. Когда он крадучись возвращался домой в четыре часа, они встречали его торжествующими улыбками.
Тетя Джинти была худшей из них. Она гонялась за Шагги, чтобы поцеловать его, когда он возвращался из школы. Мальчик чувствовал на своей щеке ее теплый язык, который казался ему жирным куском тушенки. В промозглые дни Агнес просила, чтобы он массажем согрел ноги этой маленькой женщине. Годы пьянства съели ее черты, но они истончались еще больше в карикатурном удовольствии, когда ее пахучие ступни извивались в коричневых колготках. Денег за это она ему никогда не давала.