. Все, кроме Шага, вскочили на ноги, услышав грохот в гостиной. Джоани, которая только что смеялась над Агнес, подавая блюдо с золотистой картошкой, вскочила и первой выбежала в гостиную. Увидев разбитое стекло и мусор, она вскрикнула так, словно в нее всадили нож.
Когда Шагги пробился сквозь стену миклвайтовских ног, Джоани стояла среди осколков и мусорного гнилья с открытым ртом и безвольно упавшими руками. Стефани обняла мать за талию, чтобы та не упала. Большой цветной телевизор лежал разбитым экраном вниз. Шагги обратил внимание, что у телевизора нет счетчика. «Ух, поскорей бы сказать ей об этом», – подумал он.
В переднем дворе стояла улыбающаяся, сногсшибательная и по большому счету трезвая Агнес Бейн. Мальчику хотелось закричать «Гооооооол!» Ему хотелось описать с ней победный круг по кварталу.
Шаг первым добежал до входной двери. Он уперся руками в дверной косяк и не позволил остальным Миклвайтам высыпать на улицу. Их когтистые руки тянулись к ней мимо его объемистой фигуры. Это напоминало сцену из фильмов ужасов про зомби, которые Шагги смотрел с разрешения Лика. Агнес спокойно сунула руку в сумку, вытащила длинную сигарету, неторопливо щелкнула зажигалкой, закурила, сделала глубокую элегантную затяжку.
– Ублюдок, – сказала она спокойным голосом. – Выпусти моего ребенка. И немедленно.
К Джоани, которая все еще стояла, ошарашенная, среди битого стекла, наконец-то вернулся дар речи. Она издала вопль из тех, что рождаются в пальцах ног и, напрягая все мышцы тела, вырываются изо рта.
– Ах ты старая пьяная блядь! Ты мне заплатишь за окно, помяни мои слова.
Агнес сковырнула свежий скол краски с ногтя. Она казалась разочарованной, протягивая руку в сторону Джоани.
– Посмотри, что из-за тебя случилось.
Она, цыкнув языком, скорчила гримасу, помахала в воздухе накрашенными ногтями, потом вперила холодный взгляд в Шага и прошипела сквозь зубы:
– Выпусти моего ребенка. И немедленно.
Джоани протолкалась в коридор мимо мальчика и других ревущих тел, которых сдерживал всей своей массой Шаг. Его лицо меняло окраску с алой на бурую.
– Ах ты, старая пьянчуга, убью тебя, блядища, – презрительно выкрикнула Джоани, ее когти бешено царапали воздух.
– Шаг Бейн, я тебя предупреждаю! – Агнес затянулась еще раз, посмотрела на улицу, куда из своих домов высыпали и другие соседи. Она подошла поближе ко второму серебристому бачку. – Если ты не выпустишь сейчас моего сына, я перебью все окна на этой ёбаной улице.
Джоани продолжала царапать воздух вокруг Шага и уже начала смачно плеваться в сторону Агнес, но та только презрительно посмотрела на нее и вернулась к сковыриванию краски с ногтей. Джоани продолжала вопить, как банши[142].
– Психопатка ёбаная. Тебя нельзя было выпускать из дурдома.
Агнес одним движением бросила сигарету на землю, сняла с ног туфли на шпильках и сжала их в руках. Агнес, которая не могла бросить прямо обычный мяч, вдруг обрела уверенность в себе, после того как кинутый ею мусорный бачок достиг цели. Первый острый каблук пролетел по воздуху, ударился о дверной косяк и упал на землю. Агнес сместилась вперед, ступая почти босыми ногами, и, как опытный толкатель ядра, швырнула вторую туфлю, которая задела по щеке Джоани, отчего та с душераздирающим криком отпрянула назад в коридор.
Мальчишки на велосипедах взвыли со злорадным удовольствием. Они бросились на землю и принялись торопливо собирать маленькие камушки и протягивать этой воительнице, призывая к еще большей крови. «Держите, миссис! Держите! Еще! Еще!»
И кровь была. Правда, в небольшом количестве, но этого было достаточно, чтобы Джоани отерла щеку рукой и привела в неистовство свое потомство. При виде крови парни Миклвайт стали напирать еще сильнее, чтобы вырваться на улицу и линчевать Агнес. Судя по виду Шага, сердце его готово было вот-вот лопнуть от напряжения.
Шагги с трудом мог разглядеть мать, стоявшую во дворе. В коридоре скопилось слишком много тел, выталкивающих его отца, и если это столпотворение озлобленных конечностей мешало ему увидеть ее, то выбраться к матери он точно не мог. Он развернулся, медленно отступил по коридору и скользнул в комнату налево, потом пересек усыпанную стеклом гостиную, забрался на перевернутый телевизор и, используя его, как ступеньку, встал на подоконник. Он переступил через торчащие острые кромки стекла в разбитом окне и спрыгнул на твердый бетон во дворе.
Шагги с опаской двинулся к матери. Она выглядела изможденной, потрепанной, а лицо под слоем косметики приобрело какую-то мертвенную бледность, какой он не видел раньше. Но она была жива. Шаг смотрел, как его сын осторожно ступает по битому стеклу.
– Шагги, вернись немедленно, – рявкнул он. Миклвайтская клака принялась выражать бурный протест. Они жаждали крови, они требовали, чтобы Шаг отпустил мальчика. Но он словно и не слышал их.
– Она никогда не исправится, сынок. Не подходи к ней.
Шагги задумался на секунду, оглянулся, пожал узкими плечами.
– Кто знает.
Агнес зло смотрела на Шага, протягивая руку навстречу своему сыну.
– Да ты и кусок говна возьмешь, лишь бы мне досадить.
– Я знаю, что хорошо для мальчика. – Его губы скривились под щетиной усов. – Ты о себе позаботиться не можешь, не говоря уже о нем. Бля, да ты посмотри, какого извращенца ты из него сделала.
Агнес, оставшаяся без туфлей, наклонилась и прижала мальчика к себе. Пуговицы ее хорошего пальто царапнули его лицо, но ему было все равно. Он уткнулся лицом в ее живот, пытаясь зарыться в ее тело. Его нижняя губа начала дрожать, она вытянулась и приподнялась, как пузырь от ожога. Агнес нежно прижала к его губе большой палец и поцеловала бледную кожу над его левым ухом. Ее слова были теплыми и легкими, как солнце на ярмарочной неделе.
– Шшшш, хватит здороваться у них на виду. Не здесь. Не нужно доставлять им удовольствия.
Она выпрямилась в полный рост, став чуть ниже без черных каблуков, посмотрела на Шага, на карикатурный кордебалет, который жаждал разорвать ее на части.
– Иногда человеку даже не нужно то или иное. Но просто невыносимо, когда этим владеет кто-то другой.
Не сказав больше ни слова, Агнес взяла Шагги за руку и повела через калитку. Велосипедисты-экстремалы орали как резаные, они все еще жаждали крови. Агнес подняла руку, успокаивая их, но они приняли ее жест за приветствие, и вся улица разразилась криком: «Еще, миссис, еще!»
Когда они уселись на заднем сиденье черного такси, ее мальчик, словно потерявший дар речи, смотрел на нее как на призрака. Она обхватила лицо Шагги наманикюренными пальцами, повернула его голову в сторону приземистого дома.
– Посмотри хорошенько. Даст бог, ты больше никогда не увидишь этого жирного ублюдка.
Такси тронулось, она продолжала удерживать сына за подбородок. Шагги видел, как его отец изо всех сил пытается затолкать Миклвайтов назад в коридор, словно запихивает разобранную палатку в рюкзак. Теперь его плечи округло ссутулились, вся его дерзкая кичливость нескольких последних недель исчезла.
Они покидали квартал, а ВМХ окружили такси, они взмывали ввысь и пикировали, как маленькие скворцы. Агнес притянула мальчика к себе, и он прилип к ней, как улитка. Она долго не отпускала его, пытаясь не замечать запах мыла другой женщины в его волосах. Он ее не останавливал: она плакала, говорила, а он не противоречил ей, когда она давала ему отличные обещания. Он знал: она не сможет их сдержать.
Двадцать шесть
Юджин припарковал машину, проехав дальше дома. Он дождался, когда утреннее солнце взойдет над поселком, из калитки выйдет Лик и поплетется к автобусной остановке. Молодой человек шел, засунув руки в карманы комбинезона, его правое плечо оттягивала сумка с инструментом. С того места, откуда Юджин смотрел на него, парень казался наполовину открытым перочинным ножом – вещью, которая должна быть полезной и острой, а вместо этого ржавеет в ожидании.
Лик скрылся из вида, Юджин воспользовался ключами, которые дала ему Агнес. Когда он вошел в дом, она храпела тем низким храпом, который он уже успел возненавидеть. Он знал, что ее голова свешивается с края кровати, а гортань едва пропускает воздух через желчный затор после вчерашнего пьянства. Он постоял за дверью, понимая, что не останется сегодня. Иногда по утрам он обнаруживал, что, если точно рассчитать время прихода, то ее можно застать в промежутке, когда выпитое вчера уже перестало действовать, а опоить себя новой печалью она еще не успела. В это время она бывала маленькой и вызывала некоторое сострадание, но при этом еще и живой, даже обаятельной, существом, подобным чахлому растению, которое он хотел бы выманить на солнечный свет.
Проходя по коридору, он услышал тихие звуки из другой спальни, осторожные шаги, шуршание пальцев Шагги, рыщущих в его аккуратном пенале. Юджин прошел на кухню, поставил свои пакеты на стол. Убрал в холодильник свежую печенку и масло, на полку в крохотной кладовке положил четыре банки томатного супа и четыре – заварного крема, как делал это каждое утро. Он смотрел на стену обильных припасов, полку, прогибающуюся под грузом еды, и ему становилось немного лучше.
Он приготовил чай и тосты для себя и для Шагги. Порцию Шагги он поставил на ковер у двери его спальни, потом в одиночестве сел за кухонный стол. На столе лежала вчерашняя газета, но пассажиров ночью было не густо, и он уже прочел ее от начала и до конца. Он даже прочел колонку отчаяния[143] – она ему понравилась своей искренней поучительностью, но в этом он никому бы не признался. Газета Агнес была раскрыта на странице объявлений: «требуются», «продаются передвижные дома», «одинокие сердца». Она обвела некоторые объявления толстым маркером, и он, попивая чай, просмотрел их.
Объявления по обмену домов пропитались чернилами. Она обвела маркером все, что находилось далеко от Питхеда, и Юджина удивило, что его это не сильно опечалило. После ее выхода из Гартнавела он наблюдал, как она бродит по дому, словно животное, запертое в клетке, и если она не расчесывала кожу у себя на руках, то расковыривала оконную краску, изголовье кровати, теребила выбившиеся ниточки в канапе. Как-то утром он подошел к ней, и ему пришлось обхватить ее, чуть ли не сдавить до хруста костей, пока у нее не прошел этот приступ ковыряния-теребления. Теперь, глядя на кровоточащие чернила, он видел, что она расковыривает иной струп. Она ему говорила, как мечтает жить в доме ближе к центру, в менее изолированном районе. Как-то утром он массировал ей спину, и она сказала ему, что хотела бы жить там, где она могла бы снова стать никому не известной, в месте, где она могла бы вернуть утраченное достоинство. Потом она добавила застенчиво: в каком-нибудь месте, где Юджин мог бы жить с нею, как ее муж. Тогда он ничего на это не сказал, продолжал массировать ее спину, пока Агнес не овладели беспокойство и капризность, и она не отодвинулась от него.