– Хер бы кто сделал лучше, чем я!
– А ну заткнись. Кто ты такой, чтобы тут орать? – Она резко ткнула себя большим пальцем в грудь. – Я тут глава семьи! Я!
Агнес проковыляла по коридору и постучала своими кольцами по тонкой двери спальни. Звук стал громче. Шагги наблюдал, как она чуть отступила назад и выставила вперед челюсть. Теперь он видел, что короткий часовой сон лишь сильнее раззадорил ее и ничуть не убавил в ней яда. Агнес еще раз постучала в дверь.
Послышался звук отодвигаемой задвижки. Лик вышел в коридор. Он переоделся – вместо рабочей одежды на нем теперь были его лучшие джинсы, в которых он ездил проматывать деньги в игровых автоматах в центре города.
– Я тебя растила для того, чтобы ты мне отвечал, когда я с тобой говорю.
Шагги видел, что Лик пытается быть вежливым, чтобы успокоить ее. Он прикусил язык, потом ответил:
– Да, мама. Чего ты хочешь?
– Чего я хочу? Чего я хочуууу? – Агнес развернулась в коридоре, запрокинула голову к потолку в театральном недоумении. – Ты ждешь от меня, что я буду готовить, стирать и убирать тут целую неделю, а когда я пытаюсь по-человечески с тобой поговорить, то в ответ слышу: «Да, мама. Чего ты хочешь?»
Лик с опозданием открыл рот, чтобы извиниться – Агнес понесло.
– Я тебе скажу, чего я, на хуй, хочу. Я тут торчу целыми днями с этим недоумком, – она ткнула большим пальцем в сторону Шагги, – а ты приходишь домой и двух добрых слов мне не можешь сказать.
– Сожалею.
– Ах, ты сожалеешь? Да я побольше твоего сожалею. – Она обвела его взглядом с ног до головы, ее глаза остановились на его джинсах. – Это у тебя новые джинсы?
– Нет.
– Прежде я их не видела. Они тебе, наверно, недешево обошлись, а? Ты в них по пабам шляешься?
– Может быть.
– Что ты хочешь сказать этим «может быть»? Ты думаешь, я настолько глупа?
– Нет. Это я настолько глуп.
– Ну я только хотела узнать. Приготовить чего-нибудь горячего на обед, пока ты не ушел?
Лик моргнул. Шагги поморщился.
– Да, будь добра, – попался в ее ловушку Лик.
– Конечно, хули бы тебе не хотеть? Ты мне платишь слишком мало, чтобы я тебе горячую жратву на стол подавала.
Лик повернулся к ней спиной, чтобы взять нейлоновую куртку с кровати. Его острые плечи привели ее в ярость, и Агнес ткнула своим окольцованным пальцем ему в спину. Это застало его врасплох – Шагги видел, как Лик дернулся от боли.
– Не смей поворачиваться ко мне спиной, когда я с тобой разговариваю. Ты кем себя возомнил, приятель? – Она переплела пальцы у себя под подбородком, превратив их в изящный веер. – Вырядился тут, понимаешь. В паб он идет со своими дружками-пидарасами. Знаешь, кто ты – ты большой старый педик. Большой старый гомик, верно я говорю?
Что-то в ее словах заставило Лика перевести взгляд на Шагги, лицо которого резко посерело. Эти самые слова Шагги каждый день слышал на улицах шахтерского поселка. Он слышал их и на игровой площадке. И сидя на последней парте в классе. Что-то в этом взгляде подсказало Шагги: его брат знает – с ним, с Шагги, что-то не так.
Она все еще продолжала пьяно бушевать, но ни один из ее сыновей не слышал ее слов. Палец Агнес ткнулся на сей раз в грудь Лика. Какой-то рефлекс заставил его вскинуть руку, и когда он ударил ее по костяшкам, раздался громкий хруст. Шагги по тому, как она сжала пальцы, понял, что ей больно. Хуже того – была уязвлена ее гордыня.
Их обоих – Агнес и Лика – трясло от злости.
– Думаешь, что ты хозяин в моем доме? Вот уж нет! – Из ее глаз потекли слезы ярости. Она снова ткнула пальцем в грудь сына. – Собирай. Свои. Шмотки. И уебывай отсюда. Ты здесь больше не нужен.
– Мама, – голос Лика снова звучал, как голос маленького мальчика.
– НЕ НУЖЕН.
Челюсть Лика задрожала. Шагги видел это. Но спустя считаные секунды дрожь прекратилась. Что-то вроде окостенения началось в его коленях и пошло вверх по всему телу, от позвонка к позвонку, и наконец он словно превратился в каменный столб. Плечи Лика распрямились, он стал таким высоким, каким Шагги никогда прежде его не видел.
Шагги дождался, когда мать принялась долбить по кнопкам на телефоне, и тогда тронулся с места, прокрался по коридору и проскользнул в спальню. Вдоль стен стояли шкафы и стеллажи, сколоченные Ликом из старых досок, которые он подобрал на стройке. Великолепная удобная мебель со множеством инкрустированных дверей и потайных ящиков. Под окном стояла массивная фанерная штуковина, в которой лежали пластинки Лика, проигрыватели и колонки. Он сделал множество отделений, чтобы в каждом помещалось ровно по десять альбомов. Точность и аккуратность исчезли теперь, когда он лихорадочно сваливал свою жизнь в черные пакеты для мусора.
– Закрой эту ебаную дверь, – рявкнул он, когда увидел Шагги. Мальчик сделал, что ему сказали, осторожно завел шариковый фиксатор в паз. Лик пролистывал свои альбомы, решая, что забрать, а что выкинуть. Шагги прошел по комнате и сунул указательный палец в петельку для пояса на джинсах Лика. Он крутил и крутил палец, пока кровь не перестала притекать в фалангу.
– Она говорит это тебе только потому, что Юджин от нее ушел. Ты подожди. Это пройдет.
Лик повернулся, вытащил руку брата из петельки.
– Господи боже, Шагги! Я хочу сказать тебе кое-что, и я хочу, чтобы ты внял мне, не просто выслушал. Ты меня понял?
Мальчик задумчиво кивнул.
– Слушай. Ты теперь единственный мужчина в доме. Так что тебе предстоит повзрослеть и делать кое-что. Ты должен будешь ради нее же самой приглядывать за тем, как она тратит деньги. Когда она будет получать пособия по понедельничной и вторничной книгам, ты должен будешь забирать часть денег, чтобы кормиться до конца недели. Как считаешь – тебе удастся это сделать?
Шагги хотел сказать, что уже это делал. Что с семи лет этим занимается.
– Ты должен будешь не выпускать ее из дома и не пускать в дом других алкашей. Вырви телефонную вилку из розетки, когда она не видит. Если они придут к дверям, попытайся их прогнать. Скажи, что ее нет дома. И вдвойне это относится к мужикам. Понял? – Лик продолжал наполнять черные мешки тем, что составляло его жизнь; ненужные предметы, которые перестали что-то значить для него, он швырял в угол. Даже в спешке он вел себя так, будто это давалось ему легко, будто он все обдумал сто раз заранее. – Мужикам нужно будет от нее только одно – они воспользуются ею, причинят ей боль. – Он помолчал. – Ты понимаешь, что я имею в виду?
– Да. – Он знал об этом больше, чем Лик мог себе представить.
– Ты собираешься и дальше учиться в школе?
– Я постараюсь.
– Старайся изо всех сил. Не повторяй моих ошибок, Шагги. Стань кем-нибудь. – Лик сгреб в крепкий кулак клок волос брата и легонько потрепал его. – Если боишься оставлять ее одну, прячь все таблетки, какие есть в ванной. И если уж на то пошло, спрячь бритвы и мясные ножи. Заверни все это в полотенце, унеси из дома и спрячь в кустах. Понял?
Лик несколько секунд разглядывал брата.
– Тебе сейчас сколько – тринадцать? – Лик дунул вверх на свою челку. – Черт, скоро на лобке заросли появятся. Послушай, это долго не продлится. Еще чуток потерпи, тогда и ты сможешь уйти.
Шагги с выражением отвращения на лице втянул голову в плечи.
– И кто же тогда будет за ней присматривать?
– Ну ей придется самой присматривать за собой.
– Тогда она никогда не сможет поправиться.
Лик перестал собирать вещи. Он опустился на одно колено, чтобы смотреть Шагги в лицо. Его губы безмолвно двигались, словно он не знал, с чего ему начать.
– Не повторяй моей ошибки. Она никогда не поправится. Когда настанет подходящее время – уходи. Единственное, что ты можешь спасти, – это себя самого.
Та слабая власть, которую Лик имел над этим домом, исчезла с его уходом, когда он унес последний черный мешок. Из винных магазинов и букмекерских понабежали самые мерзкие из демонов, они накачивали ее алкоголем, вместе с ней пили, вместе курили, потом засыпали, сидя в ее креслах, а просыпались только для того, чтобы продолжить пить. Шагги пытался не пускать их в дом, он старался утаивать немного денег и ходить в школу. Он старался изо всех сил ради Лика, чтобы доказать ему: она может поправиться, а это, возможно, вернет домой его брата. Но это было ох как нелегко.
Двадцать семь
В первый раз за три недели, когда она встала утром, в гостиной не было потных, пьяных тел. Странная это была разновидность одиночества. Агнес некоторое время сидела и, хныча, жалела себя. Она сидела в кресле, окруженном переполненными пепельницами, опустив голову между колен и засунув руки под мышки, чтобы унять дрожь.
Агнес не знала толком, сколько он просидел, сжимая красное ведро для швабры, но, когда она позвала его, они посмотрели друг на друга с одинаковым удивлением.
– Ты меня обнимешь? – жалостливо спросила она.
Он покорно подошел к ней, сел на подлокотник ее кресла. Он снова переживал бурный подростковый рост, и его руки легко обхватили ее за плечи. Каждый раз, обнимая ее, он все меньше и меньше чувствовал себя ребенком. Он становился чем-то новым, пока еще не мужчиной, а чем-то вроде маленького верзилы, ожидающего, когда к нему придет зрелость. Она цеплялась за него, сколько могла. От него пахло свежим воздухом, как от полей за окном.
Он сказал ей всего несколько слов:
– Я больше не хочу здесь жить.
– Да. И я тоже.
Агнес налила для себя горячую воду в ванну. Горячая ванна действовала на нее хорошо, и она почувствовала, что раздражительность понемногу покидает ее. Она вытерлась грубым полотенцем, оделась во все лучшее, что у нее было, не забыла подобрать свитер в тон пальто и туфлям. Непослушными руками она накрасилась и тщательно расчесала свои черные волосы так, чтобы скрыть седину у корней. Отыскав остатки вторничных денег, она аккуратно сунула их в карман и вышла из дома. День стоял жаркий и душный, две солнечные недели пытались впитать в себя целый дождливый год. И все же она застегнула пальто на все пуговицы. Они стояли группками, эти женщины в джемперах, заляпанных пятнами бобового соуса, и растянутых рейтузах, за которые цеплялись их детишки, они видели, как она вышла за калитку. Агнес слышала, что они говорили, и знала: именно в этом все дело. Она жалела их – им не хватало достоинства, чтобы причесаться. «Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы теперь недолго», – подумала она, помахав им и выше подняв голову.