У капитана Гинемер был свой долбаный взгляд на этот вопрос.
Ну и слава небу. И слава небу.
Глава двадцать третья
— Я п-понял.
Ничего ты не понял — опять. Мы валялись в кровати плечом к плечу и изучали проклятый потолок — один на двоих. Серый потолок. Стандартные флотские экономичные лампы. А ведь каюта офицерская, я — пилот, каких мало, и я не хочу видеть такое убожество.
ЕгоМеч — скупердяй, а сынок у него старательно хочет быть правильным и говорить то, что нужно. И он почти научился обманывать меня.
— Вряд ли ты понял. Если что — обрати внимание: мать умерла из-за меня.
— Д-да. Я услышал.
— И я убила подругу, которая так и не смогла мне помочь.
— Нет. Т-твою подругу убил я.
Это его «нет» было едва ли не больнее, чем вся исповедь. И что мерзко: прояви он сочувствие, меня бы стошнило. И спокойная поддержка, оказывается, тоже неприятна. Сложная ты личность, Алекса, хоть тебя и разобрала на запчасти первая попавшаяся ревнивая идиотка.
— Ты сволочь, Дональд.
Он улыбнулся. Кажется. Так бывает: ты не видишь человека, потому что тебе лень повернуть голову, но человек так близко, что не остается выбора, кроме как ощутить эту самую улыбку.
— Знаешь, куда нас отправляют?
— Д-да.
Знает, лежит, молчит, врать пытается, дескать, он спокоен и ничего его не колышет. Да, я в курсе, что, разбирая завалы в своих мозгах, сама сегодня проскочила мимо ЕгоМеча, мимо милашки войд-коммандера. Черт, да я проскочила даже мимо треклятого тестового вылета, когда мне позволили полетать вдоль орудийных батарей.
«Эосфор» — хороший корабль, и я влегкую удержалась от того, чтобы назвать его девственно чистый ВИ именем матери. В голове упорно вертелась фраза «много чести», но разобраться бы еще: кому же все-таки ее много? Это чужой корабль, словно чужая плоть, наросшая на тебя саму. Плоть, которая приживается, врастает, чешется, зараза, и ты терпишь этот зуд, смотришь не своими глазами в вечную пустоту, прикидывая, когда руки станут родными, когда тебе станет так же легко, как в «Телесфоре», в который ты влюбилась с первого касания.
И вот снова: меня унесло мимо нашей суицидной миссии, мимо того, что билет, наверное, мне выписали в один конец.
— И что ты думаешь о задании?
— Я п-подумал, что ты заснула, — голос вроде бы и слегка с издевкой, но хороший все равно голос. Теплый.
— Ты не думай. Ты ответь.
— Думаю, что это задание б-без шансов.
— Спасти мир и подохнуть? Мило.
— Как в-вариант — просто подохнуть.
— И как тебе это нравится?
Дональд помолчал, и я повернула голову в надежде разглядеть, что у него на уме. Обормотский профиль заострился, но в потолок он смотрел как-то упрямо и в то же время растерянно. Сложные мы все, сложные.
— Мне это не нравится, — вздохнул он. — Н-надо бежать.
— Бежа-ать? — протянула я. — Ну-ка, просвети меня, как это организовать. Ты что-нибудь слышал о войд-десанте на борту?
— Слышал.
Он повернулся ко мне. Уверенный неуверенный обормот, у которого обострилось фронтирское чутье, который почуял, что его загоняют в капкан, и теперь рыщет в поисках лазейки, четко зная, что она всегда есть.
Только мне это не нравится, мне это все куда противнее, чем ход мыслей наших загадочных властелинов. Бежать? Спасибо, я попробовала, да и ты, придурок, тоже. Честно говоря, я бы не возражала, чтобы нас сейчас прослушивали.
— Запал-карта?
Дональд поднял раскрытую ладонь над лицом и усмехнулся:
— Н-нет. Мне ее удалили.
Об этом он может говорить вслух, это ниточка в пустоту, и пусть даже нас слушают, есть какой-то извращенный кайф в том, чтобы вот так общаться, обсуждая возможность побега. Но, черт, он ведь понимает, что я его только что хотела подставить?
Была уже такая тюрьма с камерой на двоих. Тюрьма, где приходилось разговаривать очень-очень осторожно. НаХ67 это было, чего уж там.
— Мне все это здорово кое-что напоминает, — сообщила я потолку. — Помнишь?
— П-помню.
Можно теперь молчать, вспоминая, улыбаясь, можно смаковать свое прошлое, потому что нет больше того города, да и вообще ничего нет. По нашему прошлому с завидной регулярностью долбили планетарным оружием.
— А куда ты бежать собрался? — в сердцах сказала я. — Ты ничему не учишься?
Дональд рывком сел в кровати и развернулся ко мне — взгляд сверху вниз, губы подрагивают. Ну и чего мы психуем?
— А чему я д-должен учиться? — скрипуче произнес Дональд. — Тому, что в космосе иногда умирают?
— Ты это всегда знал.
— О, ну да. А еще мне надо помнить об ответственности, да?
Я поморщилась. Слово «ответственность» прозвучало совсем уж ругательством. Мне, как и ему, неохота считать, сколько планет стало Предвестиями, пока беспамятный обормот срубал барыши за андроидов-танцовщиц. Но вот о жертвах имперской машины за нашими спинами мог бы и подумать.
«Вот как так бывает, а?!»
Он мне ручку гладил, Лиминаль на руках таскал. Он зазеркальца Дюпона за борт не вышвырнул! И вот сидит сейчас, глазами сверкает: да клал я на ваше человечество. Хотя что тебя удивляет, Алекса? Человеки и человечество — несовместимые объекты любви. Это только ненавидеть можно и всех скопом, и каждого по отдельности. А вот любить…
— Сбежать от судного дня, — задумчиво произнесла я. — Ты почти гениален.
— Космос б-большой, — уже спокойнее сказал Дональд, облокачиваясь на стену. — Там найдется даже такое место, г-где никогда не слышали о червоточинах.
Бесит. Черт, бесит.
— Слушай, деятель. Вот откуда это у тебя, а? Этот космический пофигизм?
Дональд грустно улыбнулся. Твою бы улыбочку эту — да в старшие классы школы: девчонки бы из трусиков сами выпрыгивали. Мудрый, обреченный, всепонимающий — хочется обнимать и изо всех сил жалеть.
— Я устал, Алекса.
Ну конечно. ЕгоСын, надежда всего и вся. И нахрен никому не нужный как человек. Простое психологическое уравнение с неизвестными, которые складываются в отчетливое ругательство. Не люблю — ни математику, ни психодинамику.
— Ты только ныть не устал, — зло сообщила я.
— А ты не устала изображать сильную?
Ба-бах. Это, если что, сейчас было больно. Обормот грандиозно освоился хамить по самым что ни на есть болевым точкам. Пару дней назад я бы его убила за такую дрянь.
Да и сейчас хочется.
— Давай сделаем так, — предложила я любезным тоном. — Ты этой херни не говорил, а я ее не слышала. Идет?
— Это еще п-почему?
Ого! Где ж я тебя так задела, родной мой?
— П-потому, — передразнила я. — К моей силе это не имеет никакого отношения.
Тишина. В офицерской каюте с экономичными лампами кололась плотная тишина, и там сидело двое. Двое молодых идиотов, которым завтра умирать и которым нечем больше заняться, кроме как тыкать друг в друга тупыми иголками.
Да, такая вот я. Горячий секс обреченных на смерть — пошло и банально.
— Дональд, на фоне всех прочих откровений я сегодня поняла: от своего прошлого бегать бессмысленно.
— Ф-фатализм, — фыркнул обормот.
Я фыркнула в ответ и принялась загибать пальцы:
— Метаболизм, эклектизм, волюнтаризм, онанизм… Я тоже знаю кучу умных слов на «-изм», понял? При чем тут это? Как ни назови, но у человека есть путь.
— Если можешь, значит, д-должен?
И снова тишина. Дональд смотрел мне в глаза, я почти видела, как там, за этими глазами, что-то меняется, как происходит то, чего мне не понять. Еще бы, я ведь во власти своего откровения, а он — во власти своего.
Так иногда бывает, и хорошо, если он, пусть и не понимая, сможет меня принять. Надежда на то, что он все-таки обормот.
— И т-ты выполнишь приказ п-потому, что это твой путь?
Ну, слава звездам.
— Нет, Дональд. Потому, что я не могу по-другому.
Гениально тупой ответ, правда? Не чувствуя угрызений совести за миллиарды погибших, переживая за единиц, выполняя приказ бессмертной твари, подручные которой мучили моих друзей. И все равно, все равно.
В такие минуты идиотских прозрений человек понимает, что у жизни может быть смысл.
— Идти на смерть, п-потому что иначе нельзя. Н-напоминает самоубийство, правда? — спросил Дональд с какой-то неуверенной улыбкой.
— Да ни разу, — ответила я. И на улыбку, и на очередную глупость. — Я не собираюсь там умирать.
— Это-то ясно. Тебе бы б-баронианцем родиться.
Это было довольно обидно. У кошек есть такое понятие «кирстрау», которое людям удобно считать чертой характера. Удобно потому, что мы так и не нашли ему ни адекватного перевода, ни соответствий в нашей реальности. Если кратко — это добровольный отказ от собственного будущего ради какой-то цели. Если не кратко… Впрочем, полно ли, кратко — это социологический нонсенс, но ведь все общество чокнутых котов-индивидуалистов стоит на чуши и противоречиях.
Метафорически выражаясь, Дональд сейчас сказал, что понимает меня примерно так же, как баронианца. Это чертовски мило.
— Я выгляжу жалко, да? — спросил обормот. — Просто хочу жить.
Сколько я не всматривалась в его лицо, ни следа издевки не видела. Он и в самом деле сравнивал наши взгляды, искал в своем собственном изъяны, искал, где он ошибся. Дональд думал, прикидывал, подбирал логику. Хотелось дать ему затрещину, сказать, чтоб не маялся дурью, сказать, что он прав.
Тоже прав. Наверное.
— Ты выглядишь глупо. Я лежу, а ты сидишь.
Дональд поулыбался и снова лег.
— З-знаешь, что интересно? Я ведь тоже полечу. Только ты — за своим «-измом», а я — за т-тобой.
Он не стал меня уговаривать лететь с ним, а согласился лететь со мной. То ли взрослеет, то ли понимает, что я не Лиминаль — но не суть важно. И неважно даже то, что я оправдываю доверие ЕгоМеча и Трее: тяну людей за собой.
Важно, что мы не поняли друг друга, но это почему-то не обидно.
— А как твой день-то прошел? — спросила я.
— П-пустяки, — улыбнулся Дональд. — Перезаписывали б-бортовые системы «Телесфора».