– Ты же сама говорила, что это не болезнь. Ты же слышала их.
– А вдруг мне показалось?.. Ты действительно захотел, чтобы Женя от нас отстала?
– Хочешь сказать, что это произошло из-за меня?
– Было похоже. Но я не верю в такие вещи; не верю, даже когда вижу своими глазами. Ты меня понимаешь? И ведь это я тебя подтолкнула, я тебя попросила, помнишь?
– Шаги громче, – сказал Валерий.
– Это не шаги. Это наш знакомый.
К ним подошел рабочий, тот, кто переносил стекла. Кисти его рук были плотно перебинтованы; сквозь повязки проступала кровь. Но он был весел.
– Я слышал, что с ней порядок, да?
– Почти. Она будет выкарабкиваться несколько месяцев.
– Жаль девочку. Но вы молодец! А я просто совсем растерялся.
Валерию снова показалось, что все это уже когда-то происходило – и было такой же неправдой.
– Что с вашими руками? – спросил Валерий.
– Я ведь разгребал куски стекла. В такие моменты не думаешь о собственных руках. Боюсь, не было бы заражения. А что с вашими руками?
Валерий внимательно посмотрел на свои руки. С ними было все в порядке.
– Что такого с моими руками?
– Ничего, – ответил рабочий, – в том-то и дело, что ничего. А вы ведь разгребали стекла вместе со мной. Почему на вас нет ни одной царапины? Вы просто счастливчик.
90
Пустая тетрадная страница. О чем писать? Не кажется ли, что вся жизнь пошла коту под хвост? Абрик. Непонятно, но я только что написал слово «Абрик». Я не знаю почему. Абрик.
Вот написал еще раз. Я всю жизнь думаю и пищу не о том. Мои мысли прыгают во все стороны как блохи. Абрик. Я хотел бы написать нечто, что оправдало бы мою жизнь. Боже, как я хотел бы! У меня уже есть «Рак» и несколько гениальных (не стесняюсь) мелочей, подобных ему. Абрик. Но этого слишком мало, хотя часть бессмертия они дают мне. Я часто думал раньше: что бы я стал делать, если бы мне точно отмерили месяц, день или год оставшейся жизни? Я всегда решал, что стал бы писать музыку. Только писать. Не спать, не есть, а только писать. Но вот – я не могу. Нельзя писать по заказу, даже по собственному. Абрик. Да исчезни ты; ты ничто, ты только проклятая судорога пальцев! Итак, вернемся к началу: жизнь пошла коту под хвост. Но за что же? За то, что я был таким плохим? Но я ведь не был плохим, если вспомнить. Я никого не убил, я даже не способствоваал ничьей смерти. Я пытался убить, но не смог. Черт попутал, да не с тем связался. А что та девушка из магазина и тот, кого я ударил по голове? Они наверняка живы. Не так уж умело я бил.
Итак, я никого не убивал, я до двадцати шести оставался девственником, поэтому, если сравнить количество моих прелюбодеяний с тем, что творят другие, то я почти святой.
Абрик. Опять этот проклятый Абрик. Кто он такой, чтобы выскакивать между строк? И, тем не менее, я негодяй. Но почему? Я украл деньги. Я украл деньги у того, у кого следовало бы украсть. Это еще не слишком плохой поступок. И я дважды спас человеческую жизнь: один раз я вытащил Женьку из под стекла; один раз я отговорил Пашку от убийства. Это искупает. Почему же мне так гнусно? Абрик. Кто такой этот Абрик?
Это я, – вывела авторучка.
Кто это «Я»?
Я твой старый знакомый.
Пошел к черту! – написал Валерий.
Я тебя все равно съем. Абрик.
Я тебя не знаю!
Авторучка нарисовала схематического чертика. Того самого, с которым он разговаривал в больничном парке.
Того самого, которого просил подарить везение и любовь женщин. Контур был прекрасно узнаваем.
91
Валерий прекратил писать, чувствуя, как зашевелились волосы на голове.
Была ночь, часы с маятником только что отбили полночь (и хотя полночь здесь сдвинута на час от общепринятого времени) – это время чертей, оборотней, вурдалаков и невиннно убиенных. Время совершать признания и время прощать.
– Тамара?
Тамара спала, откинув голову (только вечером помыла волосы; милая, как же я люблю каждый твой волосок); спала, приоткрыв рот. Жаловалась на головную боль с вечера, бедная.
Что ей снится? Что снится человеку с чистой совестью?
Сады, радость летних дней, счастье с любимым, чайка, скользящая над волнами, и интересные сюжеты с собственным участием, где добро всегда побеждает.
– Тамара?!
Она пошевелилась, открыла глаза и доверчиво, по детски, улыбнулась. Все можно простить за одну такую улыбку – но почему я сам не умею улыбаться так?
– Ты меня разбудил.
– Прости меня. Как голова?
– Болит, но терпеть можно.
– Ты ничего не ела вечером, – сказал Валерий.
– У меня постоянная горечь во рту. Это из-за головной боли; таблетки не помогают, помогали только женькины цветы.
Она говорила, но глаза оставались спящими.
– Прости меня, – повторил Валерий.
– За то, что разбудил?
– Нет, за все. Мне стыдно.
Сон в ее глазах исчез – как будто растаяли две прозрачные льдинки; заблестели слезами в уголках глаз.
– О чем ты говоришь?
– Мне стыдно, – продолжил Валерий, – стыдно видеть тебя, говорить с тобой, прикасаться к тебе. Ты знаешь?
– Я знаю, – сказала Тамара. – Я же сказала тебе, что знала все с самого начала. Я тебя не виню, она сама на тебя вешалась.
– Я нисколько ее не люблю. Это было сумасшествие. Ты меня простишь когда-нибудь?
– Я тебя давно простила. Что ты пишешь?
– Это только мысли про себя. Я не могу написать ничего путного. Мне кажется, что я как скрипка Страдивари, я даже уверен, что могу звучать гениально, я могу исполнять гениальные мелодии, которые лежат на дне моей души. Но когда я пробую, слова расплываются, а звуки гаснут. Наверное, нет большего труда, чем научиться исполнять себя.
– Можно прочесть?
– Да.
Почему-то замерло сердце.
– Подставь лампу поближе, – сказала Тамара. – Какая тишина; наверное так поздно, но мне не хочется спать… Кто такой Абрик?
– Я не знаю, это слово выскакивало само собой.
– Это обязательно что-то значит, – сказала Тамара. – Твой грех в том, что ты безбожник. Посмотри на меня. Я спокойна, я умею прощать. Бог сделал меня лучше. Помолись, прими его в свое сердце.
– Я уже пробовал, – признался Валерий, – мне не помогло.
– Если ты пробовал искренне, то ты был услышан, – она отложила тетрадь, – я не понимаю, о чем ты писал.
– Я сам не понимаю.
– Давай забудем обо всем и будем жить только вдвоем, только вместе, только для себя.
– Давай, – согласился Валерий. – но мне все еще стыдно.
– Это ничего, – она притянула к себе его шею.
– А это не грех? – спросил Валерий.
– Бог есть любовь – любовь есть Бог – любовь не может быть грехом.
92
Следующим утром Тамара предложила сходить в горы, на ту самую полянку, где Валерий с Женей рвали цветы – ее голова разболелась невыносимо.
– Слишком часто она болит, – заметил Валерий.
– Это от высокого давления. Я же тебе говорила, что больна с детства. Голова была тяжелая всю ночь, сейчас терпимо, но я знаю, что скоро начну сходить с ума. Я должна знать, где эти цветы; ты мне покажешь.
Валерий был не уверен, что сможет узнать, но согласился.
После некоторых блужданий он нашел ту самую дорожку в горы. Дорожка начиналась от оврага с родником; у родника было множество следов коз. Метров триста дорожка шла по голой местности, затем углублялась в лес. Лес местами был почти непроходим, но, как ни странно, в самых непроходимых местах встречались дачи, огражденные колючей проволокой и защищенные гавкучими псами. Возле дач валялись бетонные плиты, доставленные сюда некоторым совершенно невозможным образом – разве что на вертолете или при помощи магии.
Несколько раз Тамара садилась, ей становилось хуже.
– Мы взяли спички? – спросила она.
– Взяли.
– Тогда мы заварим чай, как только доберемся – у меня уже нет сил терпеть.
Остаток пути они шли молча. Несколько раз Валерий пробовал заговорить, но не получал ничего кроме взглядов. Он потерял тропинку; теперь он уже совершенно точно ее потерял.
Оставалось надеяться, что такая же трава растет и в других местах. Пока цветков нигде не было. Тогда были желтые колокольчики, они росли на длинных стеблях. Не могут же они расти только на одной полянке?
Они добрались к вершине только к трем часам. Валерий сел в траву.
– Это здесь?
– Да, здесь, – соврал Валерий.
– Где они?
– Подожди, я отдохну.
– Я не могу ждать, – сказала Тамара, у меня все плывет перед глазами. Мне еще никогда не было так плохо, как сейчас.
– Вот это кажется они, – Валерий указал на светло-желтые цветки, которые пробивались сквозь траву здесь и там.
– Ты уверен?
– Да, – соврал Валероий, – ты же видишь, что других здесь нет.
– Тогда я буду рвать, а ты разводи огонь.
Она нарвала большую охапку, очень большую, такую большую, что едва могла удержать,(это были совсем другие цветы, но Валерий не мог признать своей ошибки), связала охапку веревочкой, затянув потуже, и чуть повеселела.
Валерий уже закипятил чайник. Тамара легла и закрыла глаза.
Ее лицо, еще не загоревшее, было бледным до зелени. Живот вздрагивал, как будто она видела страшный сон.
Когда чай заварился, Валерий отлил его в кружку и подул.
– Подожди, сейчас остынет.
Он поставил кружку на траву и заметил как бьется жилка на его руке пониже локтя. Кто-то пощекотал спину.
– Это ты?
– Что я?
Тамара открыла глаза.
– Ты балуешься?
– По-твоему, я могу баловаться? – она начала пить чай, мелкими глотками.
– Посмотри, что с моей спиной?
– Дергается мышца. Это от усталости… У этого чая совсем другой вкус.
Еще одна мышца забилась на груди. Стало страшно. Как будто кто-то привязал к тебе веревочки и дергает.
– Это не тот чай, – сказала Тамара, – ты перепутал.
Она некрасиво упала на бок и ее стало рвать. Валерий отвернулся.
Через полчаса она пришла в себя. Над полянкой летали ласточки и громко свиристели; летали стайкой, наматывая круги – как велогонщики на стадионе.