– Я его никогда не видела раньше.
– Это ничего не значит, – сказал Валерий, – впрочем, все равно, они меня не поймают.
– Как твое здоровье? – спросила Тамара.
Они вошли в большой сарай с сеном и запахом мертвых цветов, который кружил голову. Здесь же стояла большая кадка с салом. Тамара отломила кусок хлеба от буханки и начала жевать вместе с салом. В деревне все под рукой. Солнце отвесно освещало двор и каждый предмет был живым и желтым.
Это напоминало то ли известную картину, то ли много раз виденную картинку из детства. Да, я ведь была здесь тысячу раз, подумала она.
– Мое здоровье лучше, – ответил Валерий, – действительно лучше. Судороги прекратились. Я не верю врачам; они все говорят разное. Со мной все в порядке.
– А шаги?
– Шаги остались. Сейчас они даже слышнее, чем раньше. Но ведь мы с тобой знаем, что это не болезнь.
– Знаешь, а у меня был такой страшный сон, – сказала Тамара, – про шестилапого дракона с цепями.
– А у меня про чертика, которого звали Абрик. Ну и что?
Это от жары.
– Ты хочешь молока? – спросила Тамара.
– Нет.
– А чего ты хочешь?
– Догадайся сама.
– Я догадалась. Но здесь нет отдельной комнаты.
Она снова почувствовала, что неспособна сопротивляться этому человеку, неспособна сопротивляться ни в чем. У сарая пролетела очередная модель самолета и, судя по звуку, приземлилась на поросенка Федю, розового, с неотмывно грязным животом.
– А сеновал? – спросил Валерий. – С ненаглядной смуглянкой в стогу ночевал…
– Но сеновал колется, – сказала Тамара и сразу же обрадовалась от того, что он колется не очень.
– Так сильно колется? – спросил Валерий.
– Нет… Я только схожу за простыней.
– К черту простыню!
– Правильно, к черту! – развеселилась Тамара. Сегодня ее счастливый день: сегодня приехал единственный любимый мужчина, и у Мызрика все хорошо. Она начала взбираться первой.
– Давай не будем сильно раздеваться?
– Почему?
– Вся одежда будет в колючках, не вытрусишь…
Он крепко обнял ее и толкнул назад; оба ухнули в душистую колючую тьму сеновала.
– Нет, я сама могу раздеться, – запротестовала Тамара, – свои руки на плечах.
Они засмеялись.
– Это клевер?
– Не знаю.
Он схватил ее одежду и отбросил как можно дальше в темноту.
– Ах, так! Тогда я тебе откушу губу! Испугался, бедненький. Я понарошку. Вот так тебе и надо! – Она тоже выбросла одежду.
– Так не годится, – сказал Валерий, – темнота и пыль. Мы же потом половину вещей не найдем.
– Тогда пойдем поищем!
Они пошли искать и, найдя кое-что, вырыли у дальней стены маленькую пещерку. Отсюда были видны только две балки под крышей; туда-сюда летала ласточка, светилось маленькое окно величиной с тетрадную страницу. Окно выходило на улицу.
Послышался звук мотора. У двора остановился автомобиль и просигналил. Тамара встала и подняла Валерия за руку:
– Смотри!
– Это он?
– Да, он самый.
– Ты знаешь второго?
– Я никого не знаю. Зачем они здесь?
– Я же говорил, – ответил Валерий, – им нужна моя жизнь и мои деньги.
– Откуда у тебя деньги?
– Сейчас некогда рассказывать. Потом.
– Они нас найдут, – сказала Тамара. – Они же нас точно найдут!
– Не думаю, – ответил Валерий, – мне везет.
Ворота открыли и автомобиль въехал во двор. Разговор был хорошо слышен с сеновала.
– Да здесь они, здесь, – говорил Мызрик, – я тут с утра строю модель. Они в вот эту дверь зашли и не выходили. В сарай.
– Ты уверен? – спросил Шакал.
– Конечно уверен, что я слепой, что ли? Вы правда его друг?
– Я его лучший друг. Он будет безумно счастлив меня видеть. А другого выхода из сарая нет?
– Откуда здесь другой выход? – удивился Мызрик, – кто ж вам будет потайные ходы в сарае строить? Да заходите, они точно здесь. А вы Тамарке тоже друг?
– Спасибо, – сказал Шакал. – Раз он здесь, то я его увижу.
Он вошел.
108
На Новопавловку указывала бело-синяя стрелка, прилепленная у самого коровника. Стрелка пользовалось известностью у местных коров, потому что о нее удобно было чесать спину.
Спину удобно почесать и о придорожные мелкие деревья, но несознательные коровы заели эти деревья до смерти – и сознательным теперь негде было почесаться.
Итак, стрелка держалась еле-еле.
– Сюда, – сказал Шакал, и Бецкой свернул. В машине их было трое: Гныря дремал сзади после бессонной ночи – до утра играл в карты.
Машина проскакала по глиняной дороге и остановилась перед одноногим старичком, сидевшим на бревнах. Старичок курил самодельную трубку. Рядом лежали костыли. Шакал спросил из окошка:
– Отец, далеко будет дом бабы Клавы?
– Клавки?
– Ага.
– Вон за теми вербами колодец; от колодца второй, по моей стороне. Там синий забор и два сарая, узнаешь.
– Ну, бывай, отец.
– А вы кто будете?
– Пожарная инспекция, – сказал Петя Бецкой тихо, не поворачивая головы.
Гныря проснулся и громко захохотал, хлопая в ладоши.
– Пожарная инспекция, – сказал Шакал.
– Ага, дело нужное. Пропала теперь Клавка, – сказал старик и радостно переложил костыль справа налево.
На дороге, ближе к вербам, лежала рыжая лисица с наглым взглядом. Такое сейчас поразводилось, чего и старики не припомнят. Деревни пустеют, пустеют поля, леса и овраги, звери разводятся и наглеют – уже бегают лисы, зайцы, волки, кабаны, дикие собаки; вчерась, говорят, видели медведя в балке…
Старичок прижмурился, подставив лицо солнцу.
Они подъехали к нужному двору и просигналили. Двери открыл костлявый парень лет семнадцати. На его голове было что-то вроде шерстяного котелка защитного цвета. Полосатая майка заляпана грязью. Голые плечи обгорели и облезли почти до мяса.
– Городской, – заметил Петя Бецкой вполголоса.
– Он? – спросил Гныря.
– Нет, спишь, так спи.
Гныря снова задремал.
Шакал по-хозяйски открыл ворота, въехал во двор, поговорил с парнем и выяснил все что хотел.
– Что? – спросил Петя Бецкой.
– Они зашли в этот сарай. В доме только старуха и мальчик.
Из сарая выхода нет. Я заглянул – там сеновал; они, должно быть, зарылись в солому от страха. Солома до самой крыши; долго вынимать придется. Будем вынимать?
– Будем, – согласился Бецкой.
Гныря проснулся и стал осматривать пистолет, зевая.
Бецкой стал у двери сарая, а Шакал прошел через двор к огороду.
По двору гуляли куры и часто гадили с такими движениями, будто собирались сделать книксен, но передумывали. Поросенок Федя сверкнул из лужи любопытным глазом и гостеприимно хрюкнул. Двор был земляным, утоптаным до твердости бетона; стояло несколько деревянных чурок, валялась оторванная кукольная голова – розовая, с пустотой внутри, с синевой, полуоблупленной с глаз.
Шакал вышел в огород и увидел собаку. Собака была отвязана. Ее звали Фрося и было ей шестнадцать лет. Собака Фрося стала незлоблива и негавкуча от старости; что свой, что чужой, ей было, извиняюсь, наплевать; последние четырнадцать лет она только и делала, что рожала; ее потомки гавкали в каждом дворе и отличались величиной и свирепостью, столь необходимыми; от постоянных родов фросин живот растянулся как одноместная палатка – мечта бедного туриста; теперь Фрося лежала, положив седую морду на белые передние коленки и грустно смотрела на входящего, ожидая, что приведут полюбившегося ей кобелька Спартака; а кобелек Спартак приходился ей прапрапраправнуком.
Шакал остановился, увидев большую черную собаку с короткой шерстью, мордой похожую на страшную Диану. Собака пошевелила ухом, но не гавкнула. Шакал пошел дальше.
Баба Клава мазала стену глиной. Этому занятию ее научила ее собственная бабушка давным-давно, а ту – предыдущая бабушка. Глина собиралась в огороде и замешивалась на навозе.
Баба Клава стояла в той свободно-скрюченной позе, которая удается только настоящим деревенским старухам, лет семьдесят проработавшим в поле, голыми руками, в основном, – в позе: голова у земли, руки работают, ноги в дырявых тапочках, а сердце поет.
Шакал подошел и услышал, что Баба Клава пела песню. Песня была неразборчива, только слышалось слово «кохання». Даже в бабе Клаве кохання еще не отпело.
– Эй, бабуля! – позвал Шакал.
Баба Клава, не разгибаясь, взглянула на него.
– Пойдем в дом, гости приехали.
– А хорошие гости?
– Лучше не бывает.
Клава разогнулась, вытерла руки от глины и посмотрела на свою работу: задняя стена кухни была обмазана неровно и с плавной выпуклостью, незаметно переходящей в чернозем – так старые деревья врастают в землю. Клава работу одобрила; пошла за гостем.
Гныря уже привязал Мызрика к стулу и сейчас читал телепрограммку. По программке были спортивные зарисовки; Гныря собирался увидеть повторение кусочков олимпиады, отгремевшей недавно. Шакал вошел в комнату и осмотрелся. Комнат было две.
Стены синие, меловые, снизу крашенные. Еще кухня за занавесочкой, а в кухне кровать, на которой сроду никто не спал, только одеяла набрасывали. Мух просто пропасть и все злые, кусучие, дикие – бьются головами в стекла. На стенке, рядом с календариком, иконка Богоматери.
Шакал подошел и снял иконку.
– Зачем тебе? – спросил Гныря.
– Уже видел такую.
– Где?
– Где! У Хана в руме.
(«Ханом» прозывали усопшего Павла Карповича, А «рума» означала комнату.)
– Ну и что?
– За ней был сейф.
– А тут?
– А тут нету.
– Ну и что?
– Сильно похожа. Подумал, что та же самая.
Он повесил иконку на место и стал привязывать бабу Клаву.
– Та ты че так стараешься? – спросила Клава. – думаешь, я, старая, убйогу? (Последнее слово она произнесла именно так.)
– Молчи, старая; не буди зверя.
Клава послушалась и замолчала.
– Нужно было привязывать нас спиной к спине, – сказал Мызрик, – тогда бы мы точно не убежали. Так я еще могу освободиться, вот посмотрите…