– Господи, как он орет! – сказал Шакал и присел на ступеньки.
112
Ворота открыли и автомобиль въехал во двор. Разговор был хорошо слышен с сеновала.
– Да здесь они, здесь, – говорил Мызрик, – я тут с утра строю модель. Они в вот эту дверь зашли и не выходили. В сарай.
– Ты уверен? – спросил Шакал и чуть отступил от двери, чтобы не получить пулю.
– Конечно уверен, что я слепой, что ли? Вы правда его друг?
– Я его лучший друг. Он будет безумно счастлив меня видеть. А другого выхода из сарая нет? – он окинул взглядом строение: стена без окон, мазаная глиной, длинная, крыша шиферная.
– Откуда здесь другой выход? – удивился Мызрик, – кто ж вам будет потайные ходы в сарае строить? Да заходите, они точно здесь. А вы Тамарке тоже друг?
– Спасибо, – сказал Шакал. – Раз он здесь, то я его увижу.
Он вошел.
– Ты видишь, как мне везет? – спросил Валерий.
– Подожди.
Во дворе что-то происходило. Открылась и закрылась дверь в дом. Несколько минут было тихо. Потом вышли люди, переговариваясь. Судя по их словам, они собирались поджигать сарай.
– Ты видишь, как мне везет? – снова спросил Валерий.
– Я вижу, но не пойму почему. Я не пойму, как Мызрик мог догадаться.
– Ничего он не догадывался, твой Мызрик. Он просто растяпа. Поэтому и не запомнил в который сарай мы вошли.
Валерий тихо засмеялся; невеселым, неприятным смехом.
– Повезло, что сарая два, – сказала Тамара.
– Повезло, что сарая два; повезло, что брат у тебя –
Мызрик, только он мог перепутать; повезло, что он был слишком занят своими моделями, чтобы посмотреть, в которую дверь мы вошли. Не слишком ли много случайного везения?
– Слишком, – согласилась Тамара.
Валерий начал ее обнимать; она не сопротивлялась, опасаясь шума.
Потянуло дымом.
– Они подожгли другой сарай, – сказал Валерий, – какие болваны!
– Это все-таки наш сарай!
– Построите новый, денег хватит.
– Я сама помогала его строить – носила кирпичи и месила глину. Там в соломе кошка вывела котят. Тебе хоть котят жалко?
– Кошка с котятами сбежит, – сказал Валерий, – не волнуйся. А вот мне стало скучно, а тебе?
Он стал обнимать ее настойчивее; Тамара снова ощутила полную несособность сопротивляться – паралич воли.
– Нет, не надо, – шептала она и видела себя со стороны, и понимала, что точно так же шепчут другие женщины и всегда шептали так, и всегда будут шептать, и этот шепот ровно ничего не значит для мужчины.
Собирались люди, кто-то кричал на улице (кричали о войне и о номерах квартир, как ни странно), потом вроде бы приезжала милиция, потом сарай сгорел. Был слышен еще визг поросенка Феди. Этого Тамара не выдержала и заплакала.
– Почему плачешь?
– Они его зарезали.
– Ну и правильно. Свиней для того и держат.
– Ты ничего не понимаешь. Это был ручной поросенок, очень умный; он даже ходил по комнате раньше и будил бабу Клаву, когда хотел есть, стаскивал одеяло на пол. Он все слова понимал, лучше чем собака.
– Свиньи грязные.
– Свиньи грязные, только если с ними обращаются по-свински. Я его любила.
– Его зарезали бы все равно, – сказал Валерий, – но я тебя понимаю, конечно. Но эта твоя сентиментальность иногда…
Он пожал плечами.
Он сел на соломе совершенно открыто, накинул рубашку, взял сумочку и начал пересчитывать деньги. Он был спокоен, как статуя.
Послышался шум.
– Рухнула стена, – сказала Тамара.
– Да, наверно. Нам надо бы с тобой сфотографироваться; у нас же нет ни одной общей фотографии.
Тамара посмотрела на него, как на сумасшедшего.
– Что ты на меня так смотришь? Ничего страшного не происходит, ну сгорел сарай, ну не делай, ради Бога, трагедию! Я скоро растаю от твоих слез.
Он встал, надел брюки и стал смотреть в окошко, совершенно не скрывая своего лица. Тамара тоже стала одеваться.
– Уехали, – сказал он. Идиоты. Ты еще до сих пор не пришла в себя?
– Там ведь бабушка.
– А что бабушка?
– У нее больное сердце.
– У всех больное сердце. С больным сердцем не тянут такое хозяйство, как у нее.
– А она тянула, – сказала Тамара, – и вообще, я запрещаю тебе плохо говорить о моей бабушке! Ты ничего о ней не знаешь!
– А я и не говорил.
Они спустились с сеновала. Мальчик в боксерских перчатках избивал сумасшедшего. Сумасшедший упал на землю, натянул на голову кулек, а мальчик стал стучать по кульку ногой.
– Ну что стала, идем в дом, – сказал Валерий и потянул ее за руку.
– Там избивают человека.
– Наполовину человека. Пошли!
Она пошла.
113
Бабе Клаве стало плохо с самого начала. То есть, ей было плохо еще с утра и она собиралась прогнать боль в груди и тошноту работой – а если что, то за работой все веселее помирать. Теперь ей стало совсем плохо. Веревки давили грудь, не хватало воздуха, окна в комнате были закрыты наглухо, из-под широкой двери тянуло дымом.
– Ой, плохо мне! – сказала она и комната, зазвенев, стала переворачиваться. Закружились серебряные блошки.
Мызрик начал скакать на стуле, постепенно приближаясь.
– Давай я перегрызу тебе веревки, – предложил он и стал грызть веревку на плече.
Сердце почти перестало болеть, только сильно стучало, хлопая, как лопнувшее колесо. И совсем не было воздуха – как будто под водой или во сне. В последний год бабе Клаве часто снились сны об удушье – она просыпалась, ходила по пустому дому, открывала окна, смотрела на влажную предрассветную красоту, вспоминала всякие невнятности прошедшей жизни, и от того становилось лучше.
Начали холодеть руки.
– Ты вся белая, – сказал Мызрик.
Баба Клава хотела ответить, но не смогла.
Сердце задергалось в груди, как пойманная щука – она до боли ясно увидела картинку из молодости: пруд, который высох лет тридцать назад, осталось только болото с пиявками; трое мужчин ловят рыбу сетью; щука прыгнула, зеленая, яркая, склизкая, пахучая, большая как полено; прыгнула, но не ушла; один из мужчин выволок ее на берег, засунув руки в жабры; ударил по голове веслом (когда вынул руки, обратная сторона ладоней была в собственной крови), еще раз ударил, а щука все равно бьется; а она сама такая молодая и счастливая, и груди тесно под сарафаном, а вся прекрасная жизнь еще впереди. И столько яблонь было у пруда, теперь уж пропали, наверное.
Сердце дернулось в последний раз и замерло. На жизнь начал опускаться занавес; замелькали снежинки; свет погас – остался только звук, мелодия недозвучавшей песни; в песне повторялось слово «кохання». Песня тихла, замирала, пропала.
– Бабушка, а ты уже не живая, – сказал удивленный Мызрик, оторвавшись от веревок.
114
Когда Валерий с Тамарой вошли, Мызрик хныкал, почти отвязавшись от стула.
– Она умерла, – сказала Тамара спокойно.
– Она прожила долго.
Это все из-за тебя! – подумала Тамара, но не сказала. Надо было сказать.
– Она бы все равно не прожила долго, – сказал Валерий.
– Да, – согласилась Тамара, – но что же теперь делать?
– Сообщить родственникам.
– Здесь нет телефона.
– Написать письмо.
– Здесь нет почты; надо ехать в город; сейчас все автобусы заняты в поле, мы не уедем!
– Сколько до города? – спросил Валерий.
– Километров тридцать.
– Пешком далеко. Мы найдем автобус.
Через час он вернулся с водителем. Автобус не стал увозить людей в поле, а подъехал ко двору. Засигналил весело.
– Что ты сделал? – спросила Тамара.
– Заплатил.
– Там люди останутся в поле до утра.
– Переночуют один раз и в поле. Поедем.
Они поехали. Автобус был новым, самым лучшим из деревенских. Водитель тоже был хорошим – лихим и разговорчивым. Всю дорогу спрашивал, что же случилось с сараем.
Пассажиры молчали и он разговаривал сам с собой, высказывая тезы и отвергая их антитезами. До леска он успел выдвинуть четыре предположения и три из них опровергнуть.
– Проедем быстрее, – сказал водитель, – тут можно махнуть через лесок. А вот и Толик, друг, подберем!
Толик был загорел и весел, морщинист крупными морщинами, большерот и большерук. Одет в длинные красные трусы и майку; на ногах разбитые кеды.
Они махнули через лесок. Лесок был довольно большим, но наполовину состоял из садов. Сады просвечивались здесь и там, как дырья в старой одежде. Дорога гуляла по холмам.
– Щас будет пруд! – весело сказал водитель. – Только это называется пруд, так, одно болото; раньше там такие щуки водились – во!
Валерий мало верил рассказам рыбаков. Таких щук не бывает; вранье все.
У пруда стояла знакомая машина.
– Кто бы это был? – удивился водитель. – Коряковские вроде сюда не ездиют.
– Хочешь денег?
Валерий показал пачку банкнот.
– Ого, с такими деньгами!
– Тогда давай прямо на машину и раздави ее.
– Раздавить не раздавлю, а в трясину закопаю, – согласился водитель. – А что же люди?
– А людей надо напугать. До смерти.
– Есть. Будет до смерти! – обрадовался водитель. – Но сначала деньги.
115
Они сидели на траве у болотца и доедали половину поросенка. Взяли половину, потому что целого все равно не съешь. Поросенок плохо пропекся – были слишком горячие угли.
Сгорел снаружи, а внутри кровь. Зато срединка – это что-то!
На соседнем холме показался большой новенький автобус.
– Приехали яблоки собирать, – предположил Гныря.
– Ага, наверно.
Яблок в садах было много, но груши не уродили; яблок было так много, что кое-где они лежали под ногами почти ковром, полусгнившие. Шакал и Гныря даже покидались яблоками, как снежками. Петя Бецкой предлагал поджечь зеленое яблоко, на спор, но его фокусы всем надоели.
Автобус вырвался из-за холма на полной скорости и понесся на них. Гонит километров сто тридцать – сто сорок, – успел оценить Петя Бецкой. Автобус врезался в автомобиль и протащил его метров двадцать – в самую трясину. Гнырю чуть не убило; сейчас он был по шею в воде и кричал. Не поймешь, что кричит.