– Теперь верю. Но ведь это неправда? Ты опять что-то затеешь и станешь плохим.
– Плохо – хорошо – это категории для детей, – сказал Валерий, – нам пора мыслить более разумно. Одевайся.
Они оделись и вышли в зал. Мать лежала в той же позе, только глаза были чуть приоткрыты. Тамара сразу начала кричать. Потом бросилась к телефону.
Позвонив, она проверила пульс. Пульс был слабым и неровным.
– Срочно нужно что-нибудь возбуждающее, – сказала Тамара, – у нас в доме есть лекарства? Где то, что ты принимал вчера?
Что это было?.. Да, что это было?!!
Она метнулась в спальню и стала выворачивать все ящики. В одном была пустая упаковка. Она села на пол и заплакала.
Валерий подошел.
– Ты убийца! – сказала она.
– Не вижу ничего плохого.
– Ты же ее отравил.
– Я просто дал снотворного.
– Сколько? Всю упаковку!
– Десять таблеток – предельно допустимая суточная норма для взрослого.
– Суточная! Десять!
– Я не понял, – сказал Валерий.
– Суточная норма – десять миллиграмм, предельная норма, а в этих таблетках было по два с половиной миллиграмма! И суточная норма – это не значит все выпить сразу! Ты дал ей пять предельных норм!
– Я не хотел.
– Я сейчас убью тебя вот этой вазой и скажу что не хотела.
– Убей.
– Не могу.
Минут через сорок заявились санитары. Тамара уехала с ними. Солнечное утро переходило в солнечный день, только на горизонте пробирались намеки на облака. Шевелились верхушки деревьев, приплюснутые неровностью оконного стекла. У мальчика в соседней квартире умер попугай – попугаю было уже семь лет, это много для попугая. День разгорался, все спешили на пляж. Мухи наматывали круги вокруг ламп.
После обеда позвонила Тамара.
– Все в порядке, – сказала она.
– Значит, зря волновались?
– Нет, не зря. Зачем ты это сделал?
– Я не хочу говорить тебе правду, – сказал Валерий.
– Я хочу услышать.
– Этой весной, при точно таких же обстоятельствах, я встретился с Людмилой. Мне стыдно в этом признаться, но тогда я был еще мальчиком. Я думал, что так всю жизнь и проживу.
Она помогла мне. Она усыпила своего гостя десятью таблетками и показала мне все, что умела. Это была единственная ночь, единственная такая ночь в моей жизни. Я тебя люблю, но с тобой я не переживал и доли того.
– И ты решил повторить?
– Да.
– Тебе удалось?
– Почти. Это было иначе, но почти так же хорошо.
Тамара помолчала.
– Ты меня слушаешь?
– Да. Не приезжай в больницу.
– Я приеду не к ней, а к тебе.
– Не приезжай ко мне, – сказала Тамара. Я не хочу тебя видеть. Если я увижу тебя еще раз, я пропала. Я ухожу от тебя. Прощай.
– Подожди!
– Что еще?
– Ты уходишь из-за матери?
– Нет.
– Тогда почему?
– Потому что ты сумасшедший. Ты был сумасшедшим еще тогда, когда я увидела тебя в первый раз. Ты сидел в больничном кресле, на тебе была больничная пмжама, вся грязная. У тебя была борода – ты не брился. А твои глаза были совсем сумасшедшие. Ты сжимал кулаки и разговаривал сам с собой.
Все, что случилось дальше, было только продолжением этого. У тебя постоянный бред, ты вечно слышишь шаги, ты видишь привидений. И ты такой жестокий, что я не могу этого терпеть!
– Но ведь ты сама их видела и слышала!
– Нет, я только подыгрывала тебе. Я думала, что это пройдет. Пойми, тебе надо лечиться. То, что ты сделал сегодня ночью – это…
– Это что? Ты все же уходишь?
– Да.
– Ты меня жутко обидела сейчас, ты знаешь? Ты знаешь, что я не прощаю обид? Ты знаешь, если каждая стерва…
– Прощай. – Она повесила трубку.
123
Валерий прошел по комнате, вслушиваясь в шаги. Шаги звучали отчетливо. Он включил магнитофон на запись и прошел снова. На записи были слышны только его собственные шаги. Он попробовал еще раз – тот же результат. Тогда он спустился в подвал и вошел в бывшее бомбоубежище. Массивная дверь все еще держалась двумя зелеными ручками. Все было загажено местной молодежью. Молодежь определенного сорта обожает гадить на видных местах – удалым движением спускает штаны и, нагадив, чувствует себя Стенькою Разиным, не меньше. Он закрыл за собой дверь и постоял в полной темноте. Призраки не появлялись.
Он позвонил в дверь мальчика – того, у которого умер попугай. Мальчик сидел с красным носом.
– Можно тебя попросить?
– Пожалуйста.
– Я сейчас пройду по комнате, а ты послушай. Сколько ты услышишь шагов?
– Пожалуйста.
Валерий прошел, громко топая.
– Ну что?
– Только ваши шаги. А разве могут быть другие?
Валерий вернулся к себе. Значит, я сумасшелший, подумал он. Простой, банальный сумасшедший. И моя болезнь усиливается. Сначала одни шаги, потом много. Потом появляются призраки. А Тамарка все врала, гадина. Но что же теперь.
Верить врачам? Тогда мне осталось совсем недолго. Я ведь думал, что я особенный, что я не болен, что врачи ничего не поняли. Значит, мне скоро умирать?
Он выскочил на улицу и стал останавливать машину. Машины не останавливались. Он вышел на дорогу и остановил одну грудью.
– В больницу! Срочно!
Тамары уже не было. Она уехала и не было никакой возможности узнать куда. Вот и все. Вот и все кончилось.
Теперь ты такой же умник, как и тот, что орал громовым голосом про войну и бегал, задирая колени. Потом десятилетний мальчишка бил его ногами по голове. Это еще лучшее, что тебя ждет. Потом ты станешь развалиной, которая не умеет говорить, ходить и умно улыбаться – умеет только мочиться под себя, вздыхать и выпускать газы. Потом ты не сможешь даже этого и просто умрешь никому не нужный.
– Сумки, прочные сумки! – кричала женщина.
– Мне нужна такая сумка, чтобы выдержала четырнадцать бутылок водки, – сказал Валерий.
– Эта и двадцать выдержит! – обрадовалась женщина покупателю.
– Мне не нужно двадцать, мне нужно четырнадцать.
– Так вы берете или нет?
– Беру.
– Возьмите две.
– Мне одной хватит на всю жизнь, – пошутил Валерий.
124
Бутылки в ряд, немного полукругом, чтоб лучше поместиться на столе. Вот так их, стихами. Не на столе, а на столике.
Невозможно жить с такой мебелью. Зато умирать можно. Из стакана – вульгарно: умер, не допив последнего стакана. Из рюмки неудобно: умер после девятнадцатой рюмки…
Воспоминание свернулось, как пенка на молоке.
Вот столик получше, и стихов не получается, и жить можно неплохо, но не выходит. Зато бутылки все одинаковы; пробки заклены акцизными марками. Что же, можно приступать. Если разобраться, то я умираю из-за нее, только из-за нее. Даже некому будет за меня отомстить. Что же, можно и простить один раз в жизни. Бог ведь велел нам прощать. Уж близок путь в царствие небесное. Когда не можешь отомстить, прости обиду и успокойся. Успокойся, если можешь. Не могу.
Он проверил, крепко ли заперта дверь. Действительно заперта. Как будто собираешься прыгнуть в холодную воду и не решаешься. Смерть не страшна – просто переход из одного мира в другой. Верю ли я в другой? А разве может быть так, чтобы вот такая плотность, которая во мне, стала просто равна нулю? Нонсенс. Тогда зачем умирать, если там новая жизнь? Просто перейти в новый вагон и встретить там старых друзей с их осуждающими взглядами? Нонсенс. Вот, в этот раз кружка большего размера, как раз полбутылки помещается.
Он выпил. Вкус был препротивным. Подождал. Посмотрел в окно. Сгущаются тучи. А ведь было так ясно с утра. И с утра он еще любил ее и не ожидал такой подлости – и как любил! А прогноз был хорошим. Что значит хорошим? Что такое хороший прогноз? Почему я не могу сосредоточиться? Он встал и подошел к окну, оперся лбом о стекло. Начинается дождь. Кто бы мог подумать? Какие крупные капли – каждая величиной с пятак, не меньше. И сразу высыхают. Я уже плохо помню, какой величины пятак. Нужно выпить еще.
Он выпил снова, и снова с отвращением – чуть не вырвало.
Что же, подождем. Может быть, это начнется прямо сейчас.
Переход из этого мира в тот. Какой странный дождь. Кажется, что он из кислоты – капли прожигают листья. Прекрасно, у меня уже бред. Действует. Деревья стали голыми, как зимой. Сидит женщина, прикрыла ребенка зонтиком. Капли падают на нее и оставляют дыры в одежде. Неужели она этого не видит? А ребенок? Он должен плакать. Вот уже от зонтика остались одни спицы. Это интересно, нужно посмотреть, что случится дальше.
Но сначала выпить еще.
Он выпил еще раз и с трудом добрался до подоконника. В третий раз было, кажется, приятнее. Организм уже привык к смерти. Совсем путаются мысли. Я еще жив, а уже умер. Разве так бывает? Вон идет мужчина с выпяченной грудью. Дождь уже разъел одежду и сейчас разъедает кожу. Почему он не кричит?
Разве ему не больно? Вот дождь пошел сильнее. Мужчина побежал. Пока он добежит до подъезда, от него останется только скелет. Ага, уже оголились лопатки. А деревья? Я никогда не думал, что у деревьев тоже есть скелеты. Как странно. Как странно – я жил на земле. Как странно – моя жизнь была. Как странно – в жизни было что-то. Теперь осталось только прошедшее время. Настоящее и будущее смыто дождем. Шел дождь. Идет – но все равно. Шел дождь. Из тех дождей, которые смывают все – не только акварельные краски с неумно нарисованных афиш. Шел дождь, и он смывал не краски, а контуры, поверхности вещей; и вещи превращал в не-вещи, а только в тонкие скелеты – оказывается, все вещи жили – и те скелеты растворялись и расплывались в лужи, в ручейки, и плыли к морю. Что осталось? Отстались мы, и мы не встретимся уже. Как интересно. Что стало с креслами и зеркалом – они стали прозрачны, и пол прозрачен; я вижу жизнь скелетов на нижних этажах. Они уверены, что живы; но меня нет, и значит, их нет тоже. Нужно выпить еще и успеть вспомнить что-то важное. Да. Гордость. Раньше у меня была гордость. Однажды я нырял в пруду и, чтобы перегнать всех своих соперников, чуть не утонул. Пришлось выкачивать из меня воду. Был страшный момент, когда очень хотелось жить, а потом осталась только воля, толкающая тело вперед и в глубину. Зачем?