– Я хочу сказать, что она выдающаяся шахматистка. Но это несправедливо. Вундеркинды сейчас чуть ли не на деревьях растут. А знаешь, через что приходится пройти остальным? Тяжелый труд. Преграды. Такие, как ты и Сойер, с вашими одаренными мозгами и безграничным талантом, на голову выше остальных.
Мы с Дефне обмениваемся удивленными взглядами. Может, я и не прониклась к Озу, но он точно начал ко мне привязываться.
– Ты уже играл против Сойера? – спрашиваю я.
– Конечно. Еще когда он был сопляком.
– Выигрывал?
Оз уклончиво смотрит в сторону, подбородок вздернут.
– Не то чтобы. Но однажды я предложил ему ничью, и он даже подумывал принять ее.
– Что насчет тебя? – спрашиваю Дефне.
И чувствую, что в ее «Ага. Выигрывала» сквозит напряжение.
– Есть какие-нибудь лайфхаки, чтобы не опозориться?
– Дебютируй испанской партией или защитой Каро – Канн. Как можно скорее делай рокировку, – Дефне сдержанна и немногословна, что совсем на нее непохоже. – Все будет хорошо. Ты знаешь, как играть с Ноланом.
Интересно, почему она зовет Сойера по имени, когда в шахматном мире принято в основном использовать фамилии.
– Если предположить, что ты нацелена на победу, знай, – предупреждает Оз, – он не только пугает до усрачки во время игры, но еще и вылетает как пробка с пресс-конференции, пинает стены, а однажды назвал арбитра куском дерьма. К тому же все мы понимаем, в кого он такой, так что…
– Оз, – тон Дефне резче, чем когда-либо.
– А что? Это правда. И про его деда, и про то, что он полнейший придурок.
– Он был ребенком. Силу применил только один раз с Кохом, за что его вряд ли можно винить. И ничего подобного с тех пор за ним не замечено, – возражает Дефне. – Когда он проиграл Мэллори, то просто сидел и смотрел ей вслед… – Она пожимает плечами и смотрит мне в глаза. – Нет нужды сдерживать себя, Мэл. Он большой мальчик. Что бы ни случилось, Нолан это примет, – ее улыбка слабеет. – Возможно, он даже хочет, чтобы ты выиграла.
Сомневаюсь, что не контролирующий свои эмоции Нолан действительно этого желает. Вполне возможно, я накручиваю себя, а он едва помнит о моем существовании, наверняка забыл, что мы играли, да и пялился прошлой ночью только потому, что я купалась полуголой, как какая-нибудь сумасшедшая, которая разговаривает с фонарными столбами.
Партия пройдет нормально. Без каких-либо потрясений. Не так уж важно, как она вообще пройдет. Совсем неважно. Абсолютно неважно. Я, скорее всего, проиграю, потому что Нолан Сойер – это Нолан Сойер. И хотя часть моего мозга, которая обожает соревнования, – то есть весь мозг – ненавидит мысль о поражении, все это не имеет значения. Я вообще просто притворяюсь, чтобы получить стипендию.
– Мэллори, есть минутка? – кто-то пихает микрофон мне в лицо, когда я возвращаюсь в помещение для соревнований. Кажется, журналистов стало в три раза больше. Вполне возможно, это ощущение вызвано тем, что все они столпились вокруг меня, засыпая вопросами: – Какой у вас бэкграунд? Правда ли, что вы тренируетесь в «Цугцванге»? Есть ли у вас стратегия на финальную партию? – И мое любимое: – Каково это, быть женщиной-шахматисткой?
– Прошу нас извинить, – говорит Дефне с вежливой улыбкой, вставая между мной и камерами, а затем помогает мне пройти через толпу.
Меня продолжают фотографировать и просить прокомментировать игру, поэтому остается только одна возможность сбежать.
На сцену.
Сойер уже там. Ждет. Сидит со стороны черных и отслеживает каждое мое движение. Взгляд полон тревоги. Есть что-то резкое, хищное в его глазах, которыми он практически пожирает меня со своего места. Будто бы партия – это так, на закуску, а основное блюдо, которое он собирается отведать, – я.
Единственное разумное объяснение такому поведению – он и правда меня ненавидит. Он в предвкушении оттого, что я здесь, на его поле битвы, где он с легкостью одолеет меня, отомстив за тот раз, когда проиграл. Сойер покрошит меня в винегрет, польет бальзамическим уксусом и будет смаковать каждую секунду этого ужина.
Успокойся. Это твое разбушевавшееся воображение. Ты ведь иногда думаешь, что летящие по небу птицы – это стервятники, явившиеся по твою душу.
Плотное, теплое напряжение сжимается внутри пружиной. Сойер просто производит такое впечатление. Возможно, я ему и не нравлюсь, но только чуть-чуть. Самую малость. Когда ему совсем больше не о чем думать.
Я заставляю себя подойти к нему – шаг за шагом, шаг за шагом. Щелкают вспышки, толпа шумит, и я наконец оказываюсь у доски.
Сойер встает.
Я протягиваю руку.
Он тут же с горячностью пожимает ее и слишком долго не отпускает, зажав в своих теплых, неожиданно мозолистых ладонях.
– Мэллори, – бормочет он. Его голос глубокий и какой-то мрачный на фоне непрекращающегося звона затворов, отчего меня бросает в дрожь.
Жар касается моего позвоночника, кожа будто наэлектризована.
– Привет, – говорю я.
У меня не выходит оторвать от него взгляд. Я что, тяжело дышу?
– Привет.
Он что, тоже тяжело дышит?
– Привет, – повторяю я, как настоящая идиотка. Мне просто надо сесть, мне просто надо…
– Извините, – незнакомый голос.
Я слишком сконцентрирована на Сойере, поэтому не сразу соображаю, что происходит.
– Мисс Гринлиф, прошу прощения. Мне нужно кое-что вам сказать.
Оборачиваюсь. Организатор турнира наблюдает за нашим рукопожатием с извиняющимся, вымученным лицом.
– Произошла ошибка, мисс Гринлиф. – Он прокашливается. – Вы не сможете участвовать в этой партии.
Глава 9
Моя жизнь – бесконечный повтор «Огненного фестиваля»[30], так что нечего удивляться. И все равно у меня шок, ведь я начала играть в шахматы всего три недели назад, а уже вовлечена в скандал.
Ну правда, что за черт?
«Люди пишут о тебе в твиттере, – шепнула мне Дефне несколько минут назад. – Все это бред. Народ на твоей стороне».
Слава богу, что ни моя мама (слишком чувствительная), ни Дарси (слишком маленькая), ни Сабрина (слишком поглощена тиктоком) не сидят в твиттере. Стоило взять себе шахматный псевдоним. Королева Ван Ладьевна. Ферзи Маккасл. Пешкарелла Черная.
– Но она же победила.
Дефне представилась моим тренером и уже десять минут пытается оспорить решение организаторов. Я стою рядом, едва понимая, о чем речь.
– Все верно, да, – говорит организатор, в то время как его умоляющий взгляд просит немного анальгетика для облегчения боли.
Он перенес разговор со сцены в укромное место, где нет камер, но журналисты все равно кружат вокруг, как голодные акулы. Судя по всему, все самые смачные подробности все равно покажут по телевизору.
– Есть правила, – продолжает мужчина, – и одно из них гласит: в протоколе можно отмечать только ходы. А мисс Гринлиф… хм, нарисовала некоторые посторонние вещи и…
– Ну давай же, Рассел, – очевидно, Дефне с ним давно знакома. – Это ее первый турнир – она понятия не имела.
– Тем не менее ее оппонент подал жалобу. Это его право.
Десять пар глаз направлены в сторону Коха, который взирает на нас с высоты своего ухмыляющегося расстройства личности. Он меня переиграл, за что я хочу обдать его кипятком и скормить ядовитым древесным лягушкам.
– В чем вообще смысл этого правила? – ворчу я себе под нос.
– Чтобы игроки не портили записи – иногда это может послужить преимуществом, – отвечает Дефне. – Правда, это правило не пересматривали сотню лет. Могли бы придумать, что и жареную курицу можно есть только руками.
– Что она там рисовала? – лениво спрашивает Сойер своим глубоким голосом.
Вишенка на торте: Нолан Сойер и его менеджер – собранная и по-деловому одетая рыжая особа за тридцать – участвуют в этом и без того неприятном разговоре. Сойер возвышается надо мной, руки скрещены на груди, черный блейзер, надетый поверх белой рубашки, расстегнут у горла.
«До ужаса привлекательный», – несвоевременно вякает мой внутренний голос. Я заставляю его заткнуться.
По крайней мере, стиль общения Сойера с Кохом доказывает, что он ненавидит его всеми фибрами души. Я все еще не знаю, какого он мнения обо мне, но даже если я ему неприятна, в его списке ненависти я далекий второй номер.
– Вот, – Дефне передает ему мой протокол, и я чувствую, как краснею.
– Едва ли рисунок… – он всматривается в изображение на полях; брови вопросительно изогнуты, – кошки может помочь получить преимущество в партии.
– Это морская свинка, – бормочу я, и на меня тут же устремляется двенадцать пар неодобрительных глаз.
– К сожалению, правило сформулировано общими словами, – объясняет Рассел. – Я бы не стал за такое дисквалифицировать, но оппонент мисс Гринлиф, мистер Кох, настаивает именно на этом.
– Это дерьмо собачье. – Сойер с равнодушным видом возвращает протокол.
– Что, Сойер? – ухмылка Коха становится резче. – Боишься, что я уложу тебя на лопатки?
Не по этой ли причине Сойер на моей стороне? Он всерьез думает, что победить меня будет гораздо проще? Беспокойство щекочет мой желудок, но я вовремя напоминаю себе, что мне безразличны и шахматы, и мальчишки, и мужчины, которые в них играют. Это обман. Я их всех обманываю ради денег.
– Закрой пасть, Кох, – реагирует Сойер скорее раздраженно, чем злобно, будто Кох всего лишь назойливый комар, от которого он пытается отмахнуться. – Если вы исключите Мэллори, – говорит он таким тоном, словно у него есть право на мое имя, – я отказываюсь играть.
Рассел бледнеет. Вряд ли его репутации пойдет на пользу добровольный выход из соревнования лучшего игрока.
– В таком случае мистер Кох будет автоматически объявлен победителем.
– Меня все устраивает, – парирует Кох.
Сойер раздумывает какое-то время. Затем разочарованно трясет головой. Его челюсть сжимается, и я жду, что сейчас он начнет делать то, что и всегда: кричать, устроит сцену, сломает что-нибудь.