Мне на удивление неприятно было это осознавать. Вроде бы в этой ситуации моя выдержка, мое самообладание должны были играть особую роль, но вдруг выяснилось, что я вообще не нужен Яне… Пошатываясь, как пьяный, я отошел на обочину, поросшую клочковатой травой, и сел на придорожный камень. Кровь, стремительно густея, лениво сползала по моим щекам и капля за каплей падала в пыль… Представляю, как выглядит моя физиономия! Я просто обязан так же разукрасить морду директора фирмы, у которой я арендовал «Уно». Подсунул, мерзавец, автомобиль с неисправными тормозами!
Яна подошла ко мне, опустилась на корточки, раскрыла пластиковую коробочку автомобильной аптечки.
– У тебя во лбу торчит кусочек стекла, – сказала она таким тоном, словно речь шла о прыщике.
– А левое крыло там не торчит? – спросил я.
Она смочила вату перекисью и стала обрабатывать ранку. Острая боль пронзила мой череп насквозь. Я поморщился.
– Все, все, – успокоила Яна, дуя мне на лоб.
Ее лицо было очень близко. На такое критическое расстояние мужчина сближается с девушкой разве что за мгновение до поцелуя. Я рассматривал ее ресницы.
– У тебя нигде не болит? – спросил я.
– Нет… Не шевелись!
– У тебя отличная выдержка, – похвалил я. – Неужели не испугалась?
– А чего я должна была испугаться?
– Смерти, разумеется.
– Глупо ее бояться. Когда она наступит, то нас уже не будет, значит, и бояться уже не сможем.
Этот ответ меня поразил. Я почувствовал перед собой если не учителя, то, во всяком случае, убежденного в какой-то идее человека, с интеллектом которого должен был считаться. Я возжелал, чтобы кровь нескончаемым ручьем заливала мое лицо, и Яна долго-долго сидела предо мной, смотрела на меня, дышала на меня и столь же легко отвечала на мои вопросы… Только бы не спугнуть ее, как птицу, как красивого лесного зверя, как редкое явление природы…
– Конечно, бояться смерти на том свете уже поздно, – согласился я. – Но разве тебя не угнетает мысль, что ты, такая молодая и красивая, перестанешь жить, зальешься кровью, остынешь, уйдешь в землю?
– А ты намерен жить вечно?
– Нет, конечно. И все-таки хотелось бы пожить как можно больше.
– Как можно больше? – усмехнулась Яна, щелчком пальца запуская пропитанный кровью кусок ваты в пропасть. – До глубокой старости? Но она портит все впечатление о жизни.
– Как это? – не понял я.
– Пройдет еще лет тридцать, – с холодным цинизмом стала пояснять Яна, укладывая пузырек с перекисью в аптечку, – и у тебя ослабнет здоровье, иссякнут силы, начнутся болезни. Ты перестанешь радоваться жизни, а будешь думать только о том, как сохранить то, что у тебя еще осталось, будешь молить бога, чтобы не стало хуже, чтобы тебя миновали бедность, одиночество, немощность. Ты будешь медленно и осторожно ходить, озираться по сторонам, будешь всего бояться. В конце концов, ты забудешь, какую радость тебе доставляла жизнь…
– Мрачная картина, Яна.
– Я про то и говорю, – согласилась Яна. – Так какой смысл жить долго?
Я внимательно посмотрел ей в глаза. Яна легко выдержала этот взгляд и щелкнула перед моим лицом ножницами.
– По тебе не скажешь, что ты такая пессимистка, – заметил я.
Яна отрезала полоску бактерицидного лейкопластыря, зрительно примеривая ее к моей ране.
– С чего ты взял, что я пессимистка?
Она разговаривала со мной как с глупым мальчиком. Я вдруг схватил ее за запястье и рванул обшлаг рукава пальто, оголяя руку до локтя. Вывернул девушке руку – наверное, сделал ей больно – и подставил под молочный небесный свет страшные сизые шрамы. Яна сжала губы, вырвала руку и поправила рукав пальто.
– Это что? – жестко спросил я. – Признак жизнелюбия и оптимизма?
– Жизнелюбие и оптимизм – это разные вещи, – спокойно ответила Яна, но пришлепнула к моему лбу пластырь с такой силой, словно хотела влепить мне пощечину, да промахнулась. – Все умирает, дабы все жило.
– Это ты сама до этого додумалась?
– Нет, это сказал философ Фабр.
– Но пусть умрет что-то иное, чтобы ты жила, – предложил я.
Яна отрезала еще один лоскуток пластыря, и ее рука с ножницами на мгновение замерла у самых моих глаз.
– Слушай, чего тебе от меня надо? – спросила она с легким раздражением.
– Мне тебя жалко, – искренне сказал я, с трудом сдерживаясь, чтобы не раскрыться, не рассказать, что я знаю о ней много, что сопливый Дэн не стоит того, чтобы резать себе вены.
– Что? – с ледяной веселостью переспросила Яна. – Тебе меня жалко? Какое совпадение чувств! А мне жалко тебя.
– Значит, мы с тобой родственные души. Может, поцелуемся? – предложил я. – Или хотя бы выпьем на брудершафт?
Я сильно рисковал, но реакция Яны оказалась намного более миролюбивой, чем в прошлый раз. Она лишь кинула ножницы и лейкопластырь мне под ноги и встала.
– Я тебе уже говорила, – устало произнесла она, – что я больна, мне нужен покой. Можешь не приставать ко мне?
– Скажи, какой недоучка тебя лечил?
Яна вздрогнула, напряглась, словно ее огрели арапником по спине.
– Что ты в этом понимаешь… – процедила она, пряча глаза.
– Тебя неправильно лечили, – безапелляционно заявил я. – Твоего психиатра самого надо в психушку засадить и нахлобучить на него смирительную рубашку…
– Заткнись…
– Что ж это за лечение такое, если у тебя нет тяги к жизни?! – распалялся я. – Что за идиот работал с тобой, если ты цитируешь каких-то полоумных фабров! Какой тупица внушил тебе страх перед старостью? Да я знаю кучу стариков, которые путешествуют, читают, пишут мемуары и интересуются всем подряд, как подростки!
– Я прошу тебя…
– Вместо того чтобы напиться испанского вина, слопать ботифарру и увлечься мною, ты, как приговоренная к высшей мере, думаешь о смерти! Хочешь, я буду твоим врачом? Сейчас мы поедем в ночной клуб…
Я заговорился и произнес последнюю фразу чисто машинально, но было уже поздно, хоть я и прикусил язык. Ах, не надо было упоминать про ночной клуб! Сказал бы лучше, что поедем в ресторан или кафе… Лицо Яны исказилось, как от боли. В меня полетел камень, от которого я едва увернулся. Она прижала к лицу ладони и отвернулась от меня. Я погасил в себе порыв кинуться к ней и попросить у нее прощения. Если бы я это сделал, я бы показал, что знаю о причине ее болезни. Для Яны это было бы все равно, что получить удар по старой ране.
– Мне кажется… – пробормотал я, глядя, как дрожат худенькие плечи Яны, – мне кажется, я смог бы вернуть тебя к жизни. Потому что глупо и вредно тревожиться о завтрашнем дне. О нашей смерти есть кому побеспокоиться, а раз так, то зачем о ней думать? Не лучше ли радоваться жизни до последней минуты? Например, тому, что мы встретились в таком красивом месте? Что я не переломал себе руки и могу тебя обнять, что уцелели мои губы и я могу тебя поцеловать, да и все остальное тоже в порядке…
– Я тебя ненавижу, – тихо произнесла Яна.
– Да брось ты! Нам отведено не так уж мало времени, и ты успеешь понять, что глубоко заблуждаешься, потому что ты меня уже почти любишь…
– Это ты заблуждаешься, – ответила Яна, опускаясь на корточки перед котом, который осторожно обнюхивал придорожную траву. Я снова убедился, как она умеет быстро брать себя в руки и подавлять тяжелые эмоции. – Времени отведено очень мало.
– Почему мало?
– А потому, что мне много не надо. Мне даже то, что осталось, девать некуда… Прощай!
Она подхватила кота, положила его себе на плечо и быстро пошла по дороге вверх. Кот, раскачивая лапками в такт ее шагам, смотрел на меня большими печальными глазами.
– Прощай, – пробормотал я.
Давно меня никто так не озадачивал, как Яна. Я терзался вопросом: почему не признался ей, что именно со мной она разговаривала той глубокой ночью в реабилитационном центре и умоляла спасти профессора Веллса. Что-то удержало меня от этого признания. Но что? Убежденность, что со случайным встречным, каковым я представился, Яна будет более откровенной? Как с попутчиком в купе, которому можно рассказать о себе самое сокровенное, ибо твердо знаешь, что он сойдет на следующей станции, и вы уже никогда не встретитесь…
Яна еще не скрылась за поворотом, как сверху сбежал тот самый смуглолицый парень, приставленный к Яне в качестве телохранителя. Я кинулся за скальный выступ и спрятался за ним. Арапчонок зло крикнул Яне по-испански: «Ты где была?» Она не поняла его, и даже голову не повернула в его сторону, лишь поправила кота на плече, словно манто из чернобурки, и пошла дальше. Арапчонок глянул на дымящуюся машину, приблизился к ней, посмотрел на залитую моей кровью раскуроченную панель. Затем попятился к обрыву, потупив взгляд. Я понял, что он идет по кровавому следу. Остановившись на краю пропасти, он присел, тронул пальцем обагренный камень, поднес руку к глазам. Полюбовавшись на кровь, он оскалил зубы и победно вскинул кулак вверх. Должно быть, этот молодой чудак решил, что я сорвался с дорожного полотна.
«Не нравится мне это все», – подумал я, провожая взглядом арапчонка, убегающего вслед за Яной.
Глава 24ХОРЕК В КЛЕТКЕ
Я добирался до дома на такси. Дорога была настолько долгой и мучительной, что я несколько раз то ли засыпал, то ли терял сознание, а когда приходил в себя, с чувством смутной беды вспоминал, где нахожусь и куда еду. Мысли путались, смешивались, как в коктейле, в затуманенном сознании всплывали чьи-то образы, голоса: меня то звали на помощь, то предостерегали от несчастного случая. Водитель с тревогой поглядывал на меня и несколько раз спросил, не желает ли дон пассажир, чтобы его отвезли в больницу.
Я держался, скрипел зубами, сжимал кулаки, превозмогая боль в голове. Я пытался сохранить в себе остатки сил, но они вытекали из меня, как вода из прохудившейся бочки. Таксист отказался въезжать в узкую улочку, боясь застрять там, и мне пришлось тащиться к дому пешком, шатаясь, как пьяный, и шлепая по лужам. Пока дошел, вымок до нитки и уже не чувствовал ног.