Ударом в челюсть меня снова свалили на пол. Я корчился у ног негодяев, как червь, которого насаживали на крючок. Они что-то говорили и смеялись… У меня потемнело в глазах. Руки разъезжались на окровавленном полу. Я почти ослеп, и на угловатую ножку от стула наткнулся ладонью случайно. Сжал ее что было сил. Замах получился сильный, от плеча; палка пошла по широкой дуге, со свистом рассекая тошнотворный от запаха крови воздух, и попала точно в коленную чашечку подонка с землистым лицом. Удар был столь сильным, что я услышал мерзкий хруст кости. Человек бочком сел на пол, истошно крича, и я, зверея и теряя контроль над собой, принялся бить его по затылку, удар за ударом, вышибая из слабеющего тела мокрую гнилую жизнь…
Третий попытался бежать. Я швырнул палку в него, попал ему между лопаток, и он поскользнулся на мокрых ступенях, с грохотом сваливаясь вниз. Я кинулся вслед за ним, тоже не удержался на ногах, покатился по лестнице кубарем, поймал его в темноте, стал молотить кулаками, потом ухватил его волосы и, будто утрамбовывая землю, начал бить его головой о бетонный пол. Он размахивал руками, сучил ногами, на нас с грохотом сыпались ведра, тазы; наконец, тело обмякло, затихло. Я разжал руки и повалился рядом. Словно пародируя меня, рядом шлепнулся мешок с горохом, обдав меня мучнистой пылью с запахом сеней…
Томатное знакомство закончилось.
Держась за стены, сбивая ногами садовую утварь, я выбирался со двора, как из разорванной электрички. Под водостоком я нашел заполненную до краев бочку, припал к стылой зеркальной поверхности губами, жадно и долго пил, а потом умывал истерзанное лицо, шею, окунал голову в этот замерший, притихший, загнанный в ловушку табун дождинок.
Микроавтобус все так же стоял у стены дома, негромко попыхивая выхлопной трубой, пронизывая желтым светом фар комковатый туман. Я с опаской обошел машину, прекрасно понимая, что еще одной драки уже не выдержу. Но микроавтобус был пуст, и я немедленно забрался на водительское сиденье.
Мне приходилось водить машину и после нескольких бессонных ночей, и после разнузданного кутежа, и всякий раз я делал это с неизменным успехом. Но никогда мне не было так трудно, как сейчас. У меня едва хватало сил вращать руль и давить на педаль газа. Дорога, скудно освещенная пучком света, плыла перед моими глазами, словно непредсказуемый, дурной и агрессивный селевой поток. И я со своей замедленной, засыпающей реакцией не поспевал за ее вывертами. Несколько раз машина задела бортом каменные выступы, на крутом повороте столб указателя подчистую снес правую фару… Я поддерживал в себе жизнь и рефлексы болью, прикусывая разбитую губу.
Я даже приблизительно не представлял, насколько далеко ушла вперед колонна автомобилей. Как долго продолжалась мясорубка в комнате Яны? А сколько еще времени я успокаивал третьего говнюка? Пять минут? Десять? Полчаса?.. Человек забывает о времени и не чувствует его обычно в двух случаях: когда ему очень хорошо и когда ему очень плохо. И все-таки я продолжал гнать машину в надежде настигнуть забрызганные грязью джипы… Яна, девочка моя, куда тебя везут? Ты мой единственный трофей, мое достояние, мое алиби и моя улика. Ты самое дорогое, до чего я смог дотянуться как сыщик и просто как мужик. Без тебя никогда не рассеется мгла, не угомонится буря в душе и будет маяться мое сердце, как пес, потерявший хозяина. Помоги, господи, загнать эту птичку в мои ласковые объятия! Мне еще надо ее допросить. Мы еще не объяснились друг перед другом…
Я жестоко бил машину, выжимая из нее и самого себя предел возможностей. Несколько раз я отключался, терял сознание, и только чудо спасало меня от гибели. Когда сознание возвращалось, я в последнее мгновение удерживал микроавтобус на краю пропасти или уклонялся от удара со встречной машиной.
Когда я въехал в ночной Мадрид, из-под капота валил густой пар, в салоне пахло горелым маслом и электропроводкой. Но машина еще жила, по ее патрубкам еще бежали бензин, антифриз и тормозуха, раскаленные поршни еще приседали в душных и тесных цилиндрах. Я чувствовал себя частью мотора, я был таким же избитым, раненым, обессиленным. Несколько минут я бесцельно кружил по темным переулкам, пока наконец не понял, что колонну я безнадежно потерял, она уже растворилась в мегаполисе и мне ее не найти.
Тогда-то я окончательно обессилел, убрал ногу с педали, заглушил двигатель, и моя голова безжизненно упала на руль. «Тут изнемог высокий духа взлет…» – подумал я словами Данте, любимого Яной.
Глава 32КАК НАЧИНАЕТСЯ БЕЗУМИЕ
Я очнулся, когда темнота стала рассеиваться, и вокруг проступили очертания серых, неряшливых от бесконечного дождя домов, накрытых, словно несвежим больничным одеялом, тучами.
У меня болело и ныло все. Даже пальцы ног отзывались тупой болью. Мотор удалось запустить лишь с пятой попытки. Микроавтобус, скрежеща битыми потрохами, тронулся с места, оставив на асфальте большое маслянистое пятно… Как мы были похожи с этой потрепанной машиной!
Микроавтобус заглох окончательно и бесповоротно у четырехгранного костела с позеленевшей маковкой. Я пошел пешком, дрожа от холода. Подняв воротник и обхватив плечи руками, я тщетно пытался сохранить в себе тепло. Мне некуда было идти, кроме как к профессору. Не важно, злодей он или благодетель, но другого человека, который был бы как-то связан с Яной, я не знал. По пути мне встречались редкие прохожие. Они шарахались от меня, как от подраненного на корриде быка, загодя переходили на другую сторону улицы. Мне было наплевать, как я выгляжу и что обо мне думают. Я переступил черту, за которой постепенно размывается восприимчивость к стыду. Слишком часто за минувшие сутки мне пришлось падать, ползать, пачкаться в своей и чужой крови, и к этому состоянию я потихоньку привыкал, оно становилось для меня нормальным.
Было около шести утра, когда я ввалился в дом. Тяжело опираясь на перила, я медленно, шаг за шагом преодолевал ступени до комнаты профессора. Не испугать бы его своим видом! Спросонок старик может принять меня за маньяка-убийцу и швырнуть в меня какой-нибудь тяжелый предмет. Не уверен, что я смогу вовремя увернуться.
Я вошел без стука, открыв дверь ударом ноги. Профессор вовсе не спал. Он вообще не был в постели. Гладко выбритый, причесанный, свежий, он сидел за столом и читал какую-то брошюру. Увидев меня, он снял очки, поднялся со стула и, глядя на меня с усталым равнодушием, произнес:
– Все никак не угомонишься, юноша? Все ищешь приключения на свою голову?
Он подошел ко мне, внимательно разглядывая мое лицо. Меня поразило, насколько безукоризненно чиста его рубашка, как хорошо сидит на нем гладкий, лоснящийся костюм. И запах профессор источал удивительно приятный – свежий, травяной, с легкой полынной горечью.
Чтобы ненароком не упасть, я сел в кресло.
– Где-то у меня была эритромициновая мазь, – пробормотал профессор и раскрыл чемодан, лежащий на кровати. Я обратил внимание, что все профессорские вещи уже были аккуратно уложены.
Он вернулся ко мне, выдавил на кусочек ваты немного мази из тюбика и стал прикладывать то к щекам, то ко лбу. Если исходить из того, что профессор по одному разу коснулся каждого больного места, то мое лицо представляло собой одну сплошную большую рану.
– Держи, – сказал он, протягивая ватку. – Дальше сам.
Он закрыл чемодан, посмотрел на часы, затем выглянул в окно.
– Видимо, это незыблемое свойство всякого нормального молодого человека – учиться на своих ошибках, – сказал он, опускаясь на стул напротив меня. – И по этой причине я не стану раздражать тебя своим старческим брюзжанием: «А ведь я тебе говорил!», «А ведь я тебя предупреждал!» Эх, если бы молодость знала, если бы старость могла… Вечный конфликт времени! Неосуществимая мечта человечества – быть мудрым задним умом…
– Где Яна? – перебил я его.
– Понятия не имею! – легко и весело ответил профессор, как человек, сбросивший с себя некую обременительную проблему. – Яна меня больше не интересует. К тому же она свободный человек и вольна распоряжаться собой по своему усмотрению. Может, укатила куда-нибудь с новым бойфрендом. Может, подалась в монастырь. Или, не дай бог, затерялась в многочисленных борделях Мадрида. Не знаю, юноша, не знаю. Вот только стоит ли…
– А вы?
– Я? А я полетел домой, меня ждет Кюлли. Меня ждут пироги с грибочками и луком, теплая пижама, мягкое кресло у окна с видом на море… Видишь ли, юноша, – добавил он, понимая, что меня не устроил его ответ, – я помогаю всем, кто меня об этом просит: студентам, сыщикам, путанам – кому угодно. Но если в моей помощи люди перестают нуждаться, я никогда не навязываюсь… Однако где же такси?
Он снова выглянул в окно.
– Ага! Оно уже здесь! Пора, пора, труба зовет…
Он оживился, с веселой суетливостью стал застегивать пуговицы на пиджаке, кинул в чемодан брошюру, которую только что читал, на всякий случай заглянул в шкаф и тумбочки, проверяя, не забыл ли чего.
– Гостиница проплачена еще на неделю вперед, – сказал он, кидая прощальный взгляд на комнату. – Так что живи пока, юноша!
Последняя фраза получилась двусмысленной, и мы с профессором это тотчас поняли.
– А вам не надоело меня убивать? – спросил я.
Профессор криво усмехнулся, покачал головой и шагнул к двери. На пороге, однако, остановился.
– Постой! – сказал он. – Я же тебе вроде как должен денег!
Он взвалил чемодан на кровать, открыл его, заслонив собой, недолго шуршал в нем и наконец положил на стол стопочку евро.
– Вы получили гонорар за лекцию, которую не читали? – спросил я. – Или за товар, который уже сработал, как часы?
Он ничего не ответил и вышел. В моей душе воцарился мертвый штиль, и единственным чувством, которое я испытывал, было безразличие ко всему. Я смотрел на окно, за которым с траурной медлительностью шествовал тяжелый мокрый рассвет. Тихий мелкий дождь падал отвесно, безраздельно властвуя во всем пространстве от неба до земли. Испания оплакивала погибших. Она онемела и притихла от горя…