Не помнил, как появился венгр и в стороны разлетелся занавес. Ударил свет. Волнами покатили аплодисменты. Лепехин посмотрел на черную пешку, и показалась, что она затряслась. За несколько мгновений Алексей Алексеевич прокрутил партию до двенадцатого хода, и когда настал момент брать слона, зал замер. Лепехин встряхнулся.
Послу России позволили сделать почетный первый ход.
— С вашего позволения, — произнес чиновник, наклонившись к Лепехину, и двинул пешку на d4. Алексей Алексеевич понимающе улыбнулся и, пока посол спускался в зал, вернув солдата на исходную позицию, сделал свой ход — e2—e4.
Партия началась. Венгр ответил пешкой на е5, и его ход тут же отобразился на большой доске, по которой зрители следили за игрой. Последовали обоюдные выдвижения коней, слонов и пешек. Перевернув страницу подаренного в дорогу новой любовницей блокнота, сидевший в третьем ряду русский журналист записал: «Играют медленно. Точно и верно. Вспоминая целые сражения и отдельные ходы, стремительные проверенные дебюты и выверенные мучительные защиты. Играют метко, едва шевеля губами».
Последнюю строчку журналист зачеркнул, но остальными остался доволен. Взглянув на внушительного размера доску, он продолжил: «Черные подвергнуты огромному давлению, однако Лепехин отчего-то откладывает наступление. Бронзовые офицеры видят диагонали. Короли прячутся в углах, и каждая пешка мечтает стать ферзем в эндшпиле».
Пока журналист получал удовольствие от самого процесса написания блистательной статьи, зрителей все сильнее затягивала партия. Несколько минут назад венгр сделал ожидаемый ход. Напрашивался ответ, однако Лепехин медлил. Данное обстоятельство сильно беспокоило сидевшего рядом с переводчиком Жаркова. Наклонившись немного вперед, он постукивал пальцами по ручке кресла и постоянно дергал ногой.
— По-вашему, что-то не так? — спрашивал переводчик. — Я, конечно, не большой специалист, однако, насколько могу судить, пока все идет хорошо.
— Мне непонятно, почему Алексей медлит.
— В каком смысле? Вероятно, думает.
— Вот именно, чего же тут думать? Эта позиция проработана нами до глубокого эндшпиля! Тут все ясно!
— Ах, вот оно что! — выделяя каждое слово, произнес переводчик.
Через десять (!) минут Лепехин, наконец, сделал ход. Венгр ответил.
Последовал размен, и когда передвижения офицеров, туры и дамы отобразились на большой доске, Жарков чуть было не вскочил с кресла:
— Господи! Что же он делает! Он теряет темп! Это. это же провал.
Труп Лепехина лежал посреди питерской гостиной. Выходившие на Большую Морскую улицу окна были открыты. Полицейские время от времени, деликатно переступая через тело великого русского шахматиста, ходили по комнате.
Возле камина в кресле сидел толстый, всегда недовольный своим телом человек. Он тяжело дышал и рассматривал серебряную пешку:
— Вот вам и шахматисты! Вот тебе и стальные нервы! Впрочем, следует признать, что пулю пустил комплиментно!
— Как вы сказали, Николай Александрович? — спросил врач.
— Я сказал комплиментно, от слова комплимент.
— Опять вы, Николай Александрович, слова выдумываете!
— А отчего же не выдумывать, коль скоро труп наш так мастерски стреляется!
— Да уж, Николай Александрович, всем горлом заглотнул!
Сидевший спиной к ним Жарков всхлипнул и попросил Настеньку принести настойки валерьяны.
— Да будет вам, Михаил Иванович! — продолжал следователь. — Что ж это вы, в самом деле, так убиваетесь! Нам тут второй труп не нужен! Правда, Федор Никитич?
— Правда, Николай Александрович, — спокойно отвечал врач, осматривая затылок Лепехина.
Тон, в котором посмел говорить следователь, приводил Жаркова в бешенство. Позабыв обо всем, он вскочил со стула и начал исступленно кричать:
— Труп? Два трупа? Вам нужно два трупа или один? Да. да как вы смеете так говорить! Как у вас язык поворачивается! Труп! Да знаете, знаете вы, что тут перед вами.
Жарков чуть было не сказал «лежит великий шахматист», однако, обдумав это словосочетание, решил промолчать.
— Я знаю, кто это, Михаил Иванович! Это труп! Потому что труп — это труп, он иначе не существует! Тело это, Михаил Иванович! Я вижу перед собой остывшего мужчину, и как уже говорил, второй мне здесь не нужен. Желаете вешаться — вешайтесь, но в другом квартале! Впрочем, вы ведь у нас персона известная, вашу смерть все равно повесят на меня.
— Да как, да как вы.
Жарков вновь разрыдался.
Около часа, под аккомпанемент время от времени набиравшего силу мужского всхлипывания, полицейские осматривали комнату, врач обследовал труп, старший следователь Николай Александрович Жирмунский — собственные ногти.
Когда настойка валерьяны начала действовать, успокоившись, Жарков обернулся, чтобы еще раз взглянуть на своего, теперь уже мертвого, ученика. Лепехин лежал на полу. Его веки были высоко подняты, а глаза полны удивления. Он был похож на человека, который чем-то подавился.
— А вы уверены, что это самоубийство? — набрав полный рот смелости, вдруг спросил Жарков.
— Уверены! — ответил Жирмунский и добавил: — Так что же мы теперь будем делать, Михаил Иванович?
Вопрос следователя показался Жаркову плевком. «Что мы теперь будем делать?» — повторил он про себя.
«А что вообще теперь можно делать? Что я могу ответить на такой вопрос? — со злостью, но в тоже время совершенно растерянно думал педагог. — Лепехина нет. Через несколько дней в Будапеште финальный матч. Придется все отменять, что же еще делать?!»
— Я не очень понимаю, о чем вы говорите, когда спрашиваете, что нам теперь делать?
— Я спрашиваю, как нам быть с предстоящим поединком?
— С поединком? А как с ним еще можно поступить? Его придется отменить!
— Это исключено, Михаил Иванович! Исключено! Об этом не может быть и речи! Лепехин должен играть!
— Играть? Как это понимать? Господа? — словно в поисках помощи Жарков осматривал комнату, пытаясь заглянуть в незнакомые пары глаз, однако никто не обращал на него внимания. Все были заняты своими делами, и от происходящего Жаркову делалось плохо. — Я. я не очень понимаю, что вы хотите этим сказать? Что вы предлагаете?
— Я, Михаил Иванович, пока ничего не предлагаю. Ясно одно — политическая ситуация в стране не позволяет нам проиграть этот поединок. Народ взволнован, каждую неделю бунты и волнения. Министров стреляют, словно воробьев. Народу следует отвлечься на что-нибудь житейское, на что- нибудь такое трогательное и гордое, понимаете? Эта победа нам чрезвычайно нужна!
— Очень нужна победа? — Жарков еще раз посмотрел на труп Лепехина и остановил на нем взгляд.
— Победа нужна! — спокойно произнес Жирмунский.
— Но, но как же нам быть? Алексей Алексеевич мертв.
— А мы его оживим! Ха-ха. Шучу, шучу, Михаил Иванович! Шучу я! А вот в том-то и дело, что-то нам нужно делать. Да-а-а.
— Быть может, сыграет кто-нибудь другой? — вдруг спросил Жарков, и сам не поверил собственным ушам.
«Какая же я тварь! Вот он, Алеша, лежит передо мной, а я предлагаю заменить его кем-нибудь другим! Какая же я все-таки свинья!»
— Кто-нибудь другой? Нет! Это исключено! Играть должен Лепехин! А потому следует все хорошенько обдумать. Итак, у нас есть труп, и есть запланированная на среду игра, в которой наш труп должен одержать победу. По-моему, все очень просто, не так ли? Ваши предложения, Михаил Иванович?
— У меня нет никаких предложений!
— А еще стратег! Шахматист! Где же ваш хваленый ум? Эх вы, Михаил Иванович! Ладно! Сделаем послабление. ваше состояние. ладно, Михаил Иванович, ответьте мне вот на какой вопрос: у вас есть планы игр?
— О каких именно играх вы спрашиваете?
— Вы ведь вели своего рода летопись игр и ходов Лепехина?
— Вел.
— Вот и превосходно! В среду Лепехин должен начать белыми или черными?
— Белыми. Жребий.
— Как хорошо. Жребий к нам благосклонен. У шахматистов ведь есть возможность разговаривать с секундантами?
— Да, но только.
— Вот видите, как все просто, Михаил Иванович, а вы волновались.
— Что вы задумали?
— Победит ваш Лепехин, складненько.
— Складненько?
Черный Русобалт остановился у парадной известного актера Болеславского. Жирмунский хотел посетить и главного режиссера театра, в котором служил Болеславский, однако решил, что чем меньше людей будет задействовано, тем лучше.
Старая домработница предложила незваному гостю устраиваться в гостиной. Едва толстый мужчина осмотрелся — на лестнице появился фактурный незнакомец. В ночном халате, с бокалом красного вина. Артист большой сцены — Александр Сергеевич Болеславский.
— Чему обязан столь поздним визитом?
— Исключительно вашему таланту, Александр Сергеевич!
— Талан-ту, талан-ту, — делая ударение на «ту», передразнивая гостя, повторил Болеславский и широким взмахом манерно положил правую руку на собственное плечо.
— Александр Сергеевич, позволите ли вы сразу перейти к делу?
— Да, если вы позволите себе представиться.
— Моя фамилия Жирмунский, вы, вероятно, слышали?
— Жирмунский! Так вот как она выглядит, наша тайная полиция! Жаль, что в ней не работают женщины, в столь поздний час я бы предпочел увидеть прекрасную незнакомку.
— Обе столицы в курсе, что вам по вкусу юнкера и семинаристы, господин Болеславский, так что давайте к делу!
Болеславский покраснел, но подбородка не опустил.
— Александр Сергеевич, играете ли вы в шахматы?
— В шахматы? Кто ж теперь не играет в шахматы? Впрочем, не часто. Большая сцена, знаете ли.
— Но вы ведь имеете представление о том, какими способностями обладают те или иные фигуры?
— Обижаете!
— Простите! Просто я должен быть уверен.
— Будьте спокойны, однако, почему это вас волнует? Уж не хотите ли вы сразиться со мною в шахматы?
— Я — нет. А доска у вас есть?
— Есть.
— Александр Сергеевич, я так понимаю, что и в вашей отличной памяти сомневаться не приходится.