Строго говоря, мы нарушили закон — из одной страны приехали в другую. Как руководитель делегации и как член партии я брал ответственность на себя. Если бы о нашем проступке стало известно, меня бы вызвали на ковер в Первый отдел, то есть в отдел КГБ при Спорткомитете. Но обошлось.
Глава 7 МАТЧИ И ДРУГИЕ ДЕЛА
С середины 1968 года мне предстояло играть матчи на первенство мира. Опыта матчевой борьбы у меня не было. Единственный матч я сыграл в 1956 году с мастером Ю. Катковым. Правда, воспоминание было приятным: матч должен был играться из 6 партий, а закончился после четырех с результатом 3,5:0,5 в мою пользу. А теперь мне предстояло встретиться с С. Решевским, немолодым, но весьма опытным шахматистом, с которым в понимании шахматной стратегии мало кто смог бы соперничать. Две партии, которые я с ним играл, закончились вничью. В обеих он переиграл меня черными. Мне запомнилась партия в Буэнос-Айресе в 1960 году. Решевский был правоверный еврей и, согласно требованию религии, не работал и не играл по пятницам и субботам. Наша партия игралась в пятницу до захода солнца. Решевский переиграл меня. Нужно было записывать ход, а солнце уже пряталось. Он стал посматривать на часы, волновался. И вместо выигрывающего продолжения записал другой ход, который дал мне шансы на спасение. Партия окончилась вничью; она оказалась очень важной — в итоге мы разделили с Решевским первое место в турнире.
Всю свою шахматную жизнь Решевский страдал от цейтнотов. В матче, играя белыми, он легко переигрывал меня в первой половине партии. Ближе к контролю времени он начинал играть поверхностно, и я выскальзывал из его стратегических тисков. А белыми я выиграл пару неплохих, убедительных партий. Мне повезло. Настоящей борьбы — очко в очко — не получилось.
Моим следующим противником был Таль. Психологически трудная ситуация. Счет у меня с ним был подавляющий. Но он не отражал реального соотношения сил. Успехи Таля не уступали моим, его результаты со многими гроссмейстерами были лучше моих. В таком случае сама теория вероятности выступала против меня — не мог же Таль всю жизнь быть у меня «в рабстве»! А с другой стороны, мне было очень нелегко объективно оценивать его игру, стиль, сильные и слабые стороны. Как ни трезво я оцениваю шансы сейчас, подсознательно я видел его побежденным, как бы плохо я ни играл!
А играл я по началу совсем плохо и дал Талю прекрасные шансы выиграть 1-ю и 3-ю партии. Когда же он не использовал свои козыри, тогда в следующих двух партиях я использовал свои. Считая, что матч уже решен, я захотел поставить жирную точку в следующей партии; на момент утратил бдительность — Таль перехватил инициативу, выиграл ту партию, а с нею перехватил инициативу в матче.
Одновременно, впервые в своей шахматной практике, я столкнулся со служителями Эскулапа. Таль, которого боялись многие, считая, что за доской он гипнотизирует своих противников, этот самый Таль — предполагаю я — опасался, что я его завораживаю, и пригласил знакомого доктора помочь ему психологически. Я знал, конечно, что со здоровьем у Таля неблагополучно, врач ему нужен. Но этот доктор сидел совсем близко от сцены и не сводил глаз с демонстрационной доски. По правде говоря, он мне не мешал, но очевидно — вовсю подбадривал Таля во время игры. Я попросил отсадить его от сцены, и судейская коллегия во главе с Г. Фридштейном мою просьбу удовлетворила. В конце матча при минимальном перевесе в счете я решил «не высовываться», отбиваться на ничью во всех партиях. Было очень трудно; в последней, десятой партии, несмотря на белый цвет, я стоял совсем на проигрыш. В обоюдном цейтноте получил кой-какие шансы на ничью и наутро при мучительном доигрывании спас эту партию. И матч…
После матча, в плохом настроении, будучи недоволен своей игрой и, особенно, своими творческими показателями, я не пожалел и своего партнера, назвав его игроком «большого шаблона». Есть разные формы высказаться о противнике, которого ты обыграл. Большинство победителей предпочитают расхваливать своего партнера: и партнеру приятно, и себе комплимент!
А вот мой подход был далек от тонкостей дипломатии. Многие обиделись; говорят, и сам Таль. А в защиту Таля выступил не кто иной, как сам чемпион мира, главный редактор «64» — Петросян (конечно, в анонимной форме). Да, если посмотреть внимательно, горячая война началась у нас с Петросяном в 1974 году, а холодная — давным-давно!
Моим следующим противником был Спасский. Победитель матча выходил на поединок с чемпионом мира. В моей жизни матч в Киеве в августе 1968 года был одним из самых странных. Я думаю, что был в отличной игровой форме до матча. Да и после него, как я сумел в конце года доказать нескольким десяткам противников, я играл безукоризненно. Я был также подготовлен к матчу теоретически — до зубов! Я доказал это в последующих соревнованиях, где использовал подготовленные мною к матчу новшества. Я проиграл матч белым цветом. Выглядело, как будто я проиграл матч сам, нарочно, безо всякого нажима со стороны противника. В интервью Спасского после матча можно было прочесть удивление, что ему так легко далась эта победа.
Несколько случайностей по ходу матча оказались в пользу Спасского. Вообще, когда случайности оказываются в пользу играющего, говорят, что он в хорошей форме, а если складываются несчастливо для него — значит, он в плохой форме. Я не люблю объяснять свои неудачи внешними факторами, а тем более «невезением», но то, что произошло во второй партии, было из ряда вон выходящим. Обычно я ничего не замечаю во время партии, тем более, что слух у меня притуплен, а в отличие от Петросяна я никогда не пользовался слуховым аппаратом. А тут я почувствовал, что здание буквально сотрясается. В Киеве за год до матча был оползень, погиб целый квартал на берегу Днепра. «Не землетрясение ли это?» — думал я. Стал волноваться, грубыми ошибками проиграл равную позицию в несколько ходов. Потом встал и спросил — что же происходит. «Салют, — ответили мне, — День танкиста!» Сорок минут продолжалась пальба из 220-ти орудий.
И еще кое-чем удивил меня матч и мои противники в матче. Но об этом я расскажу позже…
Октябрь 1968 года. Советская команда направляется на Олимпиаду в Лугано. Поджимает время. Спасский, Петросян, Геллер, Полугаевский, Таль и я — мы с чемоданчиками являемся в Спорткомитет на прощальное «давай-давай!»
А оттуда — прямо в аэропорт. Ведет беседу мой давний знакомый краснобай Казанский. Обычная болтовня: высоко держать знамя советского спорта, не поддаваться на провокации, на Западе неправильно оценили ввод советских танков в Чехословакию… Наконец, пожелания счастливой дороги и успеха. И вдруг, в дружелюбном тоне: «А вы, Михаил Нехемьевич, можете возвращаться в Ригу. В Лугано уже находится Смыслов, он вас заменит». Знакомая картина: знаменитые гроссмейстеры молчат, сидят не шевелясь, опустив глаза. Действительно, Керес и Смыслов отправились на конгресс ФИДЕ неделей раньше. А Талю решили припомнить его поведение на Кубе во время Олимпиады. Но сделано это было в оскорбительной, унизительной форме! Поняли это все, но я был единственным, кто высказался. Остальных это не касалось! Удивительное качество советского человека, отказывающегося иметь собственное мнение, пока его самого не пришибло. Наверно, это было вызвано 1937 годом, когда, перерезав с десяток миллионов говорунов, заставили всех остальных на много десятков лет замолчать. Пожалуй, в этот самый момент, в Комитете спорта, я почувствовал — с этой компанией мне не ужиться…
На Олимпиаде в Лугано я с легкостью выиграл свой турнир на третьей доске. А в конце года мне представилась еще одна возможность доказать, что мой результат в матче со Спасским необъясним. Правда, рассказ о турнире я начну с других, не шахматных событий…
В бытность советским гроссмейстером мне довелось трижды побывать на Мальорке — в 1968, 69, 72 годах (совсем недавно, в 2004-м я побывал там снова — на Всемирной шахматной Олимпиаде). Там проводились тогда крупные международные турниры. Дипломатических отношений между франкистской Испанией и Советским Союзом не существовало. Мы летели советским самолетом до Парижа, а потом «Эр Франс» прямиком на Балеарские острова. Состав делегации на первый турнир (он повторился и на следующий год) был внушителен: чемпион мира и претендент, оба под моим руководством — Спасский и Петросян были беспартийными. А мне в 1965 году, как я уже говорил, из-за невероятных трудностей при оформлении выездов за границу пришлось вступить в компартию, после чего мое положение резко улучшилось — вплоть до 1974 года я разъезжал по турнирам без особых помех. И в эти годы мне случалось быть руководителем многих групп. В функции руководителя входило решение технических и организационных вопросов перед началом турнира, а по окончании его и возвращении в Москву — письменный отчет о соревновании для Спорткомитета и его Первого отдела (то есть для КГБ). Но историей, которую я сейчас собираюсь рассказать, я с КГБ так и не поделился…
На торжественном открытии турнира к нам подошла и познакомилась со мной испанка — хорошо одетая женщина лет 35. Собственно, она хотела бы познакомиться со всеми советскими, но Петросян и Спасский выглядели труднодоступными, тем более что знание ими иностранных языков оставляло желать лучшего. Долорес (имя изменено) сообщила мне, что она — коммунистка. Уже неожиданность для меня: попробовал бы кто-нибудь в СССР признаться, что он фашист! На вопрос- восклицание, как ей удалось так блестяще одеться, она сухо ответила: «Помогли друзья». Коммунистка Долорес сообщила мне, что ее квартира состоит из 18 комнат. Но — рук не хватает убирать хоромы, и она использует только 6. Остальные заперты. Что я подумал при этом? Во-первых, что я, 3-й шахматист мира, снискавший популярность у сотен тысяч людей в СССР и за рубежом, награжден социалистическим государством квартирой из двух комнат и вынужден в них ютиться со своей семьей, а во-вторых, что если‘бы эта коммунистка испытывала реальную потребность в деньгах, то могла бы эти 12 комнат сдать на время трем семьям и неплохо бы на этом зарабатывать… Долорес пылала любовью к стране — колыбели социализма. Разговор наш проходил на английском языке. Я говорил: «Я изучаю английский, чтобы лучше понимать юмор, чтобы уметь излагать его по-английски». А она отвечала: «А я изучаю русский, чтобы читать в первоисточниках Ленина!» У Долорес была дочь, больная тяжелой болезнью сердца. Коммунистка Долорес свозила ее однажды в Южную Африку к знаменитому доктору Бернарду. (Могу представить себе, что дочь Брежнева совершила бы однажды такое путешествие. Других советских людей, которые стали бы пациентами доктора Бернарда, представить себе не могу.) Но и великий доктор подтвердил мрачный диагноз — болезнь девочки неизлечима. Рассказав мне эту историю, Долорес добавила: «Моя последняя надежда — на советскую медицину, на ваших врачей». Что я должен был ей ответить? Правду. Что в СССР существует так называемая «народная медицина», что она бесплатная и потому исключительно бедная, и находится на плачевно низком уровне.