Впереди томилась зловещая тишина. Прибавил шагу, крикнул еще раз:
– Саша, не лезь!
И тут же притормозил, увидев на снегу бесформенную темную кучу. Взял пистолет наизготовку, приблизился: оказалось – брошенный чемодан, окруженный покиданными в беспорядке вещами. Догадался: Захаров решил избавиться от лишнего груза, прихватив с собой лишь самое ценное.
Обогнув кучу, устремился дальше по колее. Ложок извернулся – раз и еще раз, – и тотчас за вторым поворотом дорогу преградил застрявший в сугробе грузовик.
– Саша! – позвал.
Ночь безмолствовала.
Обошел по глубокому снегу машину, увидел теряющуюся в темноте цепочку следов. Снова окликнул:
– Саша!
Нет, парень будто в бездонье провалился.
Инженер побежал, стараясь попадать в углубления следов. Внезапно ударил новый выстрел. И почти сразу следом за выстрелом – прерывающийся Сашин голос:
– Все, Эдуард Антоныч… Все…
– Ты не ранен?
– Все, обратал гада!
– Держи, я сейчас…
Повернул на голос, побрел, проваливаясь до колен, по целику. Странное бессилие овладело вдруг им, будто эта точка, поставленная Сашей, лишила его какой-то неосознанной возможности подвести самому решающую черту, как бы отняла у него право, только ему принадлежащее, выстраданное право увидеть агонию зверя.
– Саша, где ты?
– А вот они – мы!
Заснеженные кусты раздвинулись, показалось понуро склоненная лисья шапка, следом выбрался и Саша; левой рукой он удерживал заведенную за спину кисть Захарова, правая тяжело зависла вдоль тела.
– Подстрелил он тебя? – рванулся навстречу инженер.
– Нештяк, царапина… Достаньте вот, за пазухой.
– Что здесь?
– Тетрадь…
Испугавшись, что может разрыдаться на глазах у ненавистного человека, он поспешно сунул тетрадь в карман, подтолкнул Сашу вперед. Лишь когда выбрались к машине и остановились возле капота, справился с собой, упрекнул Сашу:
– Я же кричал, чтоб не лез, убить ведь мог он тебя.
– Какое: у него, оказывается, немецкий парабеллум, значит, патроны еще военных времен. Он бойком чакает, а все впустую, осечка за осечкой.
– Но стрелял же!
– Так всего два патрона и сработали.
Саша пребывал в том лихорадочно-приподнятом состоянии, какое обычно наступает после только что пережитой смертельной опасности, втолковывать ему сейчас, что поступал опрометчиво и даже глупо, не имело, судя по всему, смысла.
– Куда угодило-то? – спросил лишь.
– В мякоть повыше локтя.
– Надо взрезать рукав и наложить жгут.
– Надо бы, да чем взрежешь, ни у меня, ни у вас ножа нет… Ваш складень возле лошади посеял.
Все это время, пока они разговаривали, Захаров стоял с безучастным видом, не поднимая головы, и за все это время инженер пи разу не посмотрел ему в лицо – боялся посмотреть, знал: не удержит тогда себя, кинется на него, а то, чего доброго, разрядит пистолет. И сейчас, непроизвольно вслушиваясь, как дышит рядом с ними этот человек, он подсознательно стремился заглушить эти звуки разговором с Сашей.
– Порядок? – донесся знакомый голос из-за грузовика.
– Порядок, Митхас!
Милиционер подошел к ним, придерживаясь за борт, протянул руку за пистолетом. Протянул руку, но вдруг зашатался и тяжело осел на снег.
– Ай-я, ит котон, – пробормотал, теряя сознание, – совсем как девушка стал.
На следствии Захаров, против ожидания, не юлил, напротив, им овладела болезненная откровенность, и он, хотя и без подробностей, рассказывал, рассказывал, будто спешил снять с души непомерную тяжесть, какую носил все эти годы. Страшная исповедь касалась не только поры сотрудничества с гестапо – цепочка преступлений потянулась и в послевоенные годы, когда, заметая следы, он добывал себе «чистые» документы ценою жизни советских людей. Последним по времени было убийство Сапрыкина, который подался в тайгу от семейных неурядиц.
Отвечая на вопрос следователя, почему не ушел с фашистскими хозяевами, Захаров признался, что его никогда не оставляла мысль уйти за кордон, но удерживала тетрадь, содержавшая сведения о золоте. Все надеялся отыскать месторождение, запастись впрок драгоценным металлом, а тогда и податься в «свободный мир». С пустой мошной, понимал он, там на особую свободу рассчитывать не приходилось.
AB ORIGINE
Когда профессионально-терпеливое выражение на лице следователя сменилось явным непониманием, Похламков предложил несмело:
– Может, еще раз? С самого начала?
– С самого начала – это одно, – в голосе следователя тлело раздражение, – а второе – последовательность. Строгая последовательность.
– Последовательность, – кивнул с готовностью Похламков.
– Почему вы то и дело прыгаете с начала на конец, с конца – на середину? Постарайтесь излагать события одно за другим.
– Одно за другим…
– И никаких эмоций и комментариев! Это мне положено комментировать, а от вас требуется голая суть.
– Суть…
Он ждал, не будет ли еще каких пожеланий, но следователь молчал, приготовившись, как видно, услышать эту самую суть, и Похламков, спохватившись, поспешил заверить:
– Я постараюсь!
– Постарайтесь. В ваших же интересах. Итак, ab origine.
«Что ты мне свою ученость показываешь, сухарь чертов! – чертыхнулся про себя Похламков. – У такого одна забота – как бы задурить человеку голову».
Так подумал, а вслух, само собой, сказал совсем другое:
– Простите, не расслышал в конце…
– Давайте, говорю, как вы и хотели, ab origine. То есть с самого начала.
Похламков покивал, завел глаза под лоб.
– Считаю, начать надо с утра…
Утро выдалось из рядовых рядовое. Похламков, как всегда, пришел в мастерскую минут за двадцать до открытия, подождал у порога, пока Феня домоет полы и кинет ему под ноги дымящуюся тряпку, потоптался на ней, затем, не надевая халата, сел в кресло, оглядел в зеркале проступившую за ночь седину на щеках и потребовал не оборачиваясь:
– Прибор.
И услышал, тоже как всегда, недовольное:
– Обождите вы, Иван Федорович: рук ополоснуть не успела – ему прибор!
Тут подошел Валька, начал, по своему обыкновению, паясничать:
– Как ты с начальством разговариваешь, Федосья! Товарищ заведующий мастерской просят подать приборчик, а ты…
– Кончай, Валька, язык шлифовать! – остановил Похламков. – Иди лучше, побрей меня.
– Это мы – раз и два, вот только вывесочку пристрою.
Именно па этом этапе в обычный ход событии и вклинилась необычность, вокруг которой после все и нагромоздилось.
– Какая еще вывесочка тебе потребовалась? – удивился Похламков. – У нас над входом все расписано.
– Там общая, а я над личной хлопочу.
Парикмахерская у них на два кресла: одно возле окна, второе, Валькино, в глубине комнаты, у задней стены. К этой стене он и прикрепил свою «вывесочку» – оправленную в дюраль стеклянную дощечку с красными буквами:
ВАС ОБСЛУЖИВАЕТ МАСТЕР, БОРЮЩИЙСЯ ЗА ЗВАНИЕ УДАРНИКА КОММУНИСТИЧЕСКОГО ТРУДА
– А? – произнес Валька хвастливо, усаживаясь в кресло и проверяя, как будет читаться отсюда. – На полбанки! художнику пришлось отдать.
– Всего и только? – удивилась Феня, ставя перед Похламковым прибор для бритья. – Так это и делается просто-запросто?
– Ну, не совсем так просто, – возразил Валька. – Сначала в наш местком заявление написал, что хочу бороться, а потом уже…
– И чего вдруг надумал?
– Так куда не придешь, везде… Или мы хуже людей?
Достал из шкафа салфетку, повязал вокруг шеи Похламкову, принялся намыливать ему лицо. Похламков, пузыря на губах пену, проговорил с ухмылкой:
– Значит, на полбанки? Недорого, в общем-то.
Валька не уловил насмешки, спохватился:
– А что, Иван Федорович, может, и для вас заказать?
– Не надо. Погляжу сначала, как ты станешь бороться.
Валька раскрыл бритву, поправил на ременной точилке и, картинно отогнув мизинец, склонился над Похламковым. Он вел лезвие без лишней суеты, не мельчил движении, по в то же время и не размахивался на полщеки, как поступают иные лихачи; Похламков, профессионально оценивая работу ученика, думал с удовольствием о том, что у парнишки точный глаз и легкая рука.
Правда, отнести его к прямым своим ученикам он не мог, Валька пришел после курсов, но если говорить о доводке, молодой мастер прошел ее здесь, под руководством Похламкова. А умелая доводка никак не малоценнее тех курсов.
Зазвонил телефон, и Валька, отняв лезвие от щеки Похламкова, потянулся к трубке:
– Спутник красоты на проводе!
Похламков поморщился, хотя и сам не понял – отчего. Выражение это слышал из уст Вальки не впервые, только прежде оно вызывало улыбку, а теперь почему-то царапнуло.
Какая-то тень легла вдруг на душу, что-то похожее па обиду или ревность.
Поколение Похламкова числило себя брадобреями – и тем было довольно. Нынешним мастерам подавай высокие материи, они тебе и спутники красоты, и ударники коммунистического труда… Ударник! Неужели это все, как говорит Феня, просто-запросто: на полбанки художнику – и пошел шагать на вершину?..
Валька кончил говорить по телефону и стал намыливать помазок, готовясь продолжить бритье, но Похламков сказал:
– Пустяк остался, сам добреюсь.
– Бритва, что ли, беспокоила? – вскинулся Валька. -Так поправлю сейчас, это же нам – раз и два!
Похламков, не умея объяснить внезапного своего отказа, сослался на клиентов – дескать, сейчас начнут подходить, а мастера, видите ли, охорашивают друг друга.
Но клиенты не торопились попасть на орбиту спутника красоты, и Валька нашел себе занятие – достал со шкафа заранее припасенный кусок ватмана, начал перечерчивать из «Советского спорта» таблицу футбольного чемпионата. Он делал это с прилежанием, хотя, как признавался Похламкову, не испытывал к футболу никаких иных чувств, кроме недоумения: зачем взрослые дяди копируют детей? Таблица же требовалась для поддержания на соответствующем уровне разговора с клиентами из числа ценителей этого вида спорта.