Сказано было на манер шутки, но все равно грубовато получилось, с явным намеком. Профессор тем не менее ответил спокойно:
– Вообще-то не впервые, но к будущему ударнику сел первый раз и таксу еще не изучил.
И-и, какой штучкой обернулся старик: не изучил! Что, Валька меньше выкладывался, чем обычно делал это он, Похламков? Или в мастерство уступает?
– Так сколько с меня?
– Десять копеек, – ляпнул Валька, встряхивая с резким хлюпающим звуком простыню, только что святую с профессора.
Профессор принял вызов:
– Все, Иван Федорович, потеряли вы клиента: отныне буду иметь дело только с ударником.
Выложил на стол гривенник.
Подошла с половой щеткой в руках Феня, принялась заметать осыпавшиеся на пол волосы. Это послужило сигналом парню, ожидавшему своей очереди, он шагнул к освободившемуся креслу.
– Куда лезешь без приглашения? – накинулся Валька. – Видишь же, уборка не сделана!
Тот было опешил, но быстро нашелся:
– Извините, больше не имею времени ждать.
Протянул Вальке пятерку.
– Нет у меня сдачи, – рявкнул Валька.- Вон вся наличность – гривенник.
– Тогда скажите, сколько с меня, займу у товарища.
– Сорок пять копеек.
– Что, съели? – пульнул от двери профессор. – Вели бы себя смирно, как я, гривенник заплатили бы, а то лезете в кресло без приглашения…
– На самолет опоздаете! – крикнул вслед ему Валька и, когда уже захлопнулась дверь, выплеснул оставшиеся помои: – Чтоб тебе и правда опоздать, жмот несчастный, профессор кислых щей!
Парень усмехнулся, молча отсчитал деньги.
Посторонних в мастерской не осталось.
– Ну, отмочил сервис, спутник красоты! – выдохнул Похламков, разминая трясущимися пальцами папиросу.
– Только без этого, – заорал Валька, – без моралей!
Феня, занявшая после уборки свое обычное место у окна, замахала на них руками:
– Тише вы, клиенты идут!
Дверь приотворилась, заглянула молодая женщина.
– Мальчик у меня, – проговорила неуверенно.
– Детская мастерская через два квартала, – отрезал Валька.
Дверь закрылась. Наступила тягостная тишина.
Похламков прикурил, сел в кресло, начал с преувеличенным вниманием разглядывать в зеркале собственное отображение. Феня поставила па колени всегдашнюю свою корзинку с мотком ниток и спицами. Валька послонялся некоторое время из угла в угол, потом открыл тумбочку, принялся выставлять полученные накануне флаконы с одеколоном.
– Провернуть пока операцию облагораживания, что ли? – сказал, ни к кому не обращаясь. – Все равно клиентов нет.
Облагораживание заключалось в том, что в одеколон добавлялось «для смягчения» определенное количество обыкновенной воды. Название нехитрому процессу придумал в свое время Похламков, он же преподал Вальке и технологию.
Как во всякой уважающей себя мастерской у них имелся «зал ожидания» – небольшая прихожка, в которой с помощью ширмы был выгорожен закуток для Фениного хозяйства. В этом закутке они обычно и манипулировали с одеколоном. И Феня не только беспрепятственно пускала их туда, но частенько и помогала. Сейчас вдруг демонстративно загородила вход за ширму, переместившись вместе со стулом от окна.
– Не лезь сюда со своим жульничаньем, – заявила Вальке, – без тебя повернуться негде!
– Чего это с тобой сегодня? – оторопел он. – Иван Федорович, скажите ей!
Однако Похламков неожиданно для Вальки, а главное, для себя, поддержал Феню:
– Там и правда теснота, Валентин.
Валька растерянно остановился с флаконами в руках посреди комнаты.
– Что же я, на глазах у клиентов облагораживать его стану?
– Эх, Валька, Валька, – вздохнула жалостливо Феня, – тебе не одеколон – себя облагораживать в самый раз начинать.
– Знаешь что, – он шагнул к подоконнику, сгрудил на него флаконы, – знаешь, чья бы корова о благородстве мычала…
– Ну и что? Не отрицаю, принимала тебя пару раз. Но я женщина одинокая, мне мужская ласка даже по медицине полагается, а вот как ты от молодой жены ко мне?..
– Хватит! – не выдержал Похламков. – Грязь какая!
Повернулся к Вальке, кивнул на «вывесочку»:
– Сними!
– Чего вдруг помешала?
– Не вдруг. Все утро думаю. Зеленый ты еще для такого. Все мы зеленые.
– Я не лезу в ваши дела и вы…
– Не снимешь?
Шагнул к стене, с которой звали в будущее четко выписанные красные буквы. Валька метнулся к столу, схватил бритву.
– Только попробуйте!
Похламков молча сорвал дощечку, кинул к порогу. Куски стекла разлетелись со звоном в стороны. Тотчас Валька прыгнул с бритвой в руках на Похламкова, но удар по голове свалил его на пол. Был он настолько сильным, что Вальку отвезли в больницу.
Следователь выслушал повторный рассказ парикмахера, ни разу не перебив, только в конце спросил:
– Хотелось бы уточнить, чем вы его ударили?
Похламков вскинул плечи:
– Не помню. Что-то под руку попалось, я и хватил.
– А по какому месту пришелся удар?
– По голове…
– Это известно, я хочу уточнить другое: по какому именно месту на голове?
– Тоже не помню.
– У пострадавшего сильно разбит затылок…
– Да, теперь вспомнил: по затылку я его и шандарахнул.
– В связи с, этим хотелось бы уточнить: пострадавший – что, бросился на вас задом?
– Н-нет.
– Почему же удар пришелся по затылку?
– Не знаю… Может, это он упал на затылок?
– «Не помню», «Не знаю»… А как вы в таком случае объясните вот это место из свидетельских показаний вашей уборщицы: «А когда он с бритвой кинулся, я испугалась, что зарежет нашего зава, и ударила по голове помойным ведром»?
Похламков спрятал глаза.
– Видимо, так и получилось.
– Зачем же пытались запутать следствие?
– Так если по совести, главная вина-то моя, вот и…
– Понятно. Только хотелось бы уточнить такую деталь: если бы уборщица не успела нанести удара, вы сами ударили бы пострадавшего?
– Обязательно и непременно!
– В целях самообороны, естественно?
Было похоже, следователь ждал подтверждения – такое давало, как догадался бы и ребенок, возможность оправдания не столько его самого, сколько теперь уже Фени: не ударь она, все равно ударил бы Похламков. Скажи он сейчас «Да» – и следствие будет прекращено, дело закрыто.
Следователь ждал от него «Да», по именно в теперешней ситуации после всего, что произошло, Похламков не мог позволить себе солгать. Даже во спасение.
– Так я пишу: в целях самообороны, – склонился -следователь над листом.
– Нет, нет, – возразил Похламков, – я его, стервеца, без всякой самообороны в тот момент вздул бы! Непременно!
Следователь поглядел на него внимательно.
– То есть?
– Понимаете, дурь над парнишкой верх взяла.
– Хотелось бы уточнить, что имеете в виду, какую конкретно дурь?
– Нечестность всяческую и хамство.
– Насчет хамства мне судить затруднительно, а что касается нечестности, то, насколько я уловил…
– Правильно уловили, я себя казню все эти дни, если надо – и по суду ответ готов держать.
– Н-да…
Следователь повертел в руках листы с показаниями Похламкова.
– Н-да… Вот ознакомьтесь и, если верно изложено, подпишите. Каждый лист.
Вышел из комнаты.
Похламков прочитал все до конца, в конце задержался, вернулся вспять, перечитал снова:
«Вопрос»: «В целях самообороны?» Ответ: «Да».
Похламков подумал вслух:
– А с виду – сухарь сухарем. Как это он: давай, говорит, ab origine.
Занес перо, чтобы изобразить свою привычную витиеватую подпись, но вдруг, представив ее здесь, на этих строгих листах, чего-то устыдился и с ученической старательностью начал выводить: Пох-лам-ков.
…На крыльце прокуратуры поджидала Феня.
– Как там?
– Вроде бы обошлось.
И спросил в свою очередь:
– Была?
– Допустили в палату. Веселый уже. Мне, говорит, теперь поправиться – раз и два!
– Больше ничего не говорил?
– Стоющего ничего, а так вообще сказал, когда уходила: только через эту вывесочку, говорит, и понял кое-что.
Похламков усмехнулся, сказал в раздумье:
– Как и я…
РЕЦЕПТ ИНЖЕНЕРА ЖЕНИ
Было раннее утро (во всяком случае, достаточно раннее, если он, Мамаду, еще не успел позавтракать), когда прибежал посланец от губернатора:
– Скорей, Мамаду!
– Прежде скажи мне здравствуй, Аман.
– Некогда, Мамаду!
– Зачем я ему вдруг понадобился?
– Не знаю, Мамаду!
Такая честь: его приглашает губернатор!
Конечно, теперешний губернатор совсем не похож на того блестящего и высокомерного французского генерала, который пребывал здесь на правах господа бога до для независимости, теперешний губернатор – такой же африканец, как и Мамаду, но все же это самое большое начальство не только у них в Сигири, а и во всей округе.
Такая честь: его приглашает губернатор… Крокодилу бы ее под хвост, эту честь!
Четырнадцать лет служил Мамаду у французского губернатора. Не служил – находился в услужении. Четырнадцать лет его руки, ум, его сердце, уставшее не от жара кухонной плиты – от страха, были подчинены одной заботе: угодить белому богу своим искусством.
Угодить ему самому, его домочадцам, гостям, собачкам, кошечкам, ручным обезьянкам, белочке в золотой клетке и золотым рыбкам в аквариуме. Четырнадцать лет!
О, такого повара, каким стал Мамаду, поискать! У парижских кулинаров практиковался. На кухню Елисейского дворца был допущен – нет, не готовить, конечно, а на ус того, другого поднамотать. В конкурсах участвовал! А только радости от своего умения, радости и гордости не ведал до той самой минуты, пока французский губернатор не отбыл восвояси.
Теперь Мамаду – шеф-повар в народном африканском ресторане.
И вот новый губернатор опять намерен оказать ему честь – крокодилу бы ее под хвост! – служить не народу, а лично ему, губернатору, хотя он такой же африканец, как и Мамаду. Иначе зачем стал бы посылать за ним Амана? Какая еще может быть причина свидеться губернатору с поваром Мамаду?