– Честно говоря, не знаю. Мне не с кем сравнивать, ведь у меня только свой опыт. Да, мы общались, мы рассказывали друг другу, как идут дела, конечно, с оговорками, ведь есть вещи в жизни дочерей, о которых отец не хочет знать, и вещи в жизни отцов, о которых дочери не хотят знать, хотя они в той или иной степени известны всем.
– Ясно.
– Скажем так, у нас были кое-какие общие интересы. О них мы порой даже беседовали, только вот насколько это нас сблизило?
Отхлебнул из рюмки. Водка больше не обжигала горло, она казалась теперь просто мягкой и приятной. Посмотрел на Маарит.
– Наверное, сближает, – выдавил я и тут же добавил: – Сближает, точно.
– К чему такие вопросы?
Диван был мягким, алкоголь согревал, черты лица женщины становились все более знакомыми.
– Давеча встретил своего отца впервые за тридцать лет. Можно сказать, что мы не особенно были близки.
Маарит пригубила из бокала. Я заметил, что она смотрит внимательно, даже очень.
– Я его сразу узнал. Узнал, хотя не признал. Ну, поговорили немного. Так, о том о сём, о работе, где живем, есть ли семья. Даже не знаю, что я думаю обо всем этом.
– Столь продолжительных пауз мой отец не выдерживал, хотя и отсутствовал помногу и часто, но это, пожалуй, свойственно отцам вообще: отсутствовать.
Меня пробрала дрожь.
Элла, прости меня.
– Кто знает, – ответил я.
– Все мы не идеальны.
– Не могу припомнить ни одного такого.
Маарит улыбнулась. Впервые в ее улыбке было нечто адресованное именно мне, только мне, и взгляд ее глаз нес мне послание. Заметил, что бокал ее почти пуст.
– Что скажешь, если я принесу нам выпивки?
За вечер я еще много раз ходил к стойке. У нас явно срасталось и чем дальше, тем больше.
Болтали обо всем, раскрывали друг другу сердца. Перед закрытием вышли рука об руку на мороз. Сказал, что провожу ее домой. На душе было легко, ноги несли еще легче. Опьянение стало бодрым и крепким, вялости как не бывало. Казалось, что все в полном порядке, творятся великие дела: я докопался до самой сути и выстрою отношения с отцом, Паулина оттает – нужно время. Если за мной следят, то это объясняется моей удачей: за все нужно платить. Маарит… Ах, Маарит! Ее я обнимаю этим вечером своей рукой, ее заключаю в согревающие объятия, она станет моим добрым другом. Близким другом.
Мы опять стояли друг напротив друга – совсем немного – под начавшимся снегопадом и дышали. Было так тихо, что мне казалось, будто я слышу стук ее сердца. Мы следили за поднимающимся паром, наши губы встретились. Сладкий, горячий поцелуй настолько не соответствовал окружающей морозной пустоте и падающим на щеки снежинкам, что прекратить его казалось невозможным даже под угрозой прекращения дыхания. Наконец, когда мы разъединились, я отчего-то ощутил во рту вкус крови.
Уже в лифте мы расстегнули пуговицы. Лифт был того же года, что и дом: темно-коричневые стены и черный пол гулко грохотали, на каждом этаже лифт издавал приглушенный стон.
Шестой. Когда я с силой отодвинул стальную решетку лифта, она чуть не раздавила мне пальцы.
Повалились на пол в прихожей.
Сообщение состояло из двадцати одного слова. Их даже было меньше одного на каждый год отсутствия. И все же он ощутил, как время утрачивает тяжесть и смысл, и в ту секунду не мог бы даже сказать, в чем разница между днем и годом. Грудь задышала радостно, все тело наполнилось надеждой и похожей на молодость силой.
Здравствуй, Эмиль. Я подумала над твоими словами. Пожалуй, нам стоит встретиться. Я могу утром или вечером. Днем я на работе. Леэна
Эмиль сделал утреннюю зарядку. Размялся, стряхнув с души хаос ночи и снов. Впервые после долгого времени сготовил приличный завтрак: яичницу-глазунью, сочный жареный бекон, колбасу, замороженную чернику с йогуртом. И кофе, кофе, кофе.
Он сидел у окна и наблюдал за рождением нового утра.
День должен был стать кошмаром. Я лежал на спине. Голым. Без одеяла. Надо мной проносились разрозненные куски всего сказанного и сделанного ночью. Особенно сделанного. Обнаженная Маарит спала рядом. Наши тела были бледные, белые и раздетые. Настенные часы – большой серый циферблат с дергающимися, как палочки дирижера, стрелками – показывали без пяти девять. Полчаса назад Паулина отвела Эллу в садик. Я дышал через рот и тщетно пытался думать о чем-нибудь другом, кроме прыжка из высокого окна и падения на дарующий последнюю милость асфальт.
Это было не в первый раз, но это было в первый раз при Паулине. Не хотелось развивать эту мысль. Поднял себя в сидячее положение и потянулся за брюками. Оделся и встал. Упрямые часы показывали на одну минуту больше.
– Кофе в шкафу над кофеваркой.
Обернулся: Маарит не производила впечатление перепившей накануне.
– Если хочешь сварить.
Посмотрел на часы. Я уже опоздал туда, куда ни при каких условиях нельзя было опаздывать. Не то чтобы хотелось остаться, но и не считал, что это могло бы как-то ухудшить ситуацию.
Отмерил воды и кофе, состояние ухудшилось. Нет, то было не физическое, а душевное недомогание. Присел к маленькому прямоугольному столу. В иной ситуации, думаю, посчитал бы квартирку вполне так себе приличной на вид, комфортной и просторной: чуть больше тридцати светлых квадратов, покрытый лаком старый пол из сосновой доски, два высоких окна на стене и еще одно ромбовидное на противоположной. Высокие потолки. Квартира тоже высоко, отсюда виднелись застывшие в жести волны крыш соседних домов.
Кофеварка пыхтела у меня под ухом. Маарит поднялась, оделась в голубую футболку и пошла в туалет. Включил телефон и просмотрел заголовки новостей.
Никто больше не написал про Суомалахти.
Эта мысль не вызвала радости, хотя должна была, читать получалось с трудом. Похмелье – оно такое, если текст залипает в мозгах, начало предложений забывается, пока добираешься к концу.
– Есть что-то новое? – спросила Маарит.
Она стояла рядом и смотрела в мой телефон.
– Не то чтобы, – ответил я и погасил экран.
Она не двигалась, я посмотрел на нее. Она смотрела так, будто хотела сказать что-то, но отвернулась, достала из шкафа кружки, налила нам обоим и села по другую сторону стола. Я не вполне представлял себе, что наговорил вечером и ночью. Маарит кивнула в сторону телефона.
– Когда мы смогли бы почитать что-нибудь?
Сначала ее взгляд был прямой и вопросительный, затем в нем показалось сомнение.
– Я подумала, – сказала она быстро, – что все эти отцовские документы…
Отодвинул телефон в сторону, за локоть, словно пытаясь вернуть его на исходную позицию, отменить его, как и все то, что случилось за последние двенадцать часов. Одновременно понял кое-что.
Я как мой отец. Я пытаюсь вернуться к несуществующему. У него период составляет тридцать лет, у меня – несколько часов. Мы оба пытаемся отменить уже свершившееся, и никому из нас не будет сопутствовать удача. За сравнениями даже далеко ходить не стоит: мы оба вырыли себе яму.
– Если я ночью рассказывал о Суомалахти, то можешь забыть.
– Не рассказывал.
Маарит смотрела мимо меня. Молчали. Я выглянул в прихожую. Увидел джинсовую куртку и пуговицы. Вспомнил, что мне сказал держатель заправки: «Трое мужчин и женщина. Экологи».
– Может, ты хотела услышать?
Она повернула голову, но только чтобы посмотреть мне в глаза, и пожала плечами.
– Тема же важная.
– Насколько важная?
Она подвинулась на стуле. В движении сквозило какое-то нетерпение, что-то, что долго ждало выхода наружу.
– Все, что там происходит. Любой здравомыслящий человек понимает это.
– Понимает что?
– Что не существует устойчивой горнодобывающей промышленности. Она всегда неустойчива, такова ее суть. От начала и до конца. Когда добывается никель, добывается марганец, фосфор и чего только не добывается. И все это нужно куда-то сливать. Сотни квадратных километров земель, водоемы, миллионы кубометров подземных вод – все отравляется. А когда выработка прекращается, объект больше никогда не восстанавливается. Это истина и…
– Что?
Маарит повернулась ко мне. На ее лице вместо нетерпения появилась тень сожаления от случившегося эмоционального выплеска.
– Кто-то должен сделать что-нибудь, и хорошим началом мог бы стать некий материал, написанный неким журналистом.
Шелохнулась минутная стрелка, зашумел холодильник, внизу на улице шкрябали шипы проезжающих автомобилей.
– Можно я спрошу одну вещь?
– Я еще вчера тебе сказала, что спрашивать можно, но не знаю, отвечу ли.
– Ты бывала там, в Суомалахти?
– Я знаю, как там обстоят дела.
– О чем ты?
– Все о том. Я ознакомилась с вопросом, а иначе и не стала бы озвучивать его. Не забывай, чья я дочь. Я всегда вхожу в суть дела. И делаю это тщательно.
– Еще один вопрос: ты вчера случайно оказалась в баре?
Маарит допила кофе.
– Я пошла в душ. Мне на работу к десяти.
Скоро послышался звук льющейся воды. Ощутил себя не в своей тарелке. Сполоснул чашку, оделся и ушел.
Он хранил фотографию все эти годы. Она была выцветшей и обтрепавшейся по краям.
На снимке молодая семья ест мороженое около моста на остров Сеурасаари. Стоит жаркий день, только что выкрашенные белой краской поручни моста, яркая – 80-е были смертоубийством для моды – летняя одежда, шорты, футболки, годовалый мальчуган в коляске между папой и мамой: семья, выглядящая молодо и счастливо.
День, когда был сделан этот снимок, был одним из лучших дней в его жизни.
День, когда ему пришлось отказаться от людей на снимке, был самым ужасным днем его жизни.
Эмиль проверил оба телефона: один был тот, номер которого он дал сыну и матери сына, на него поступило одно-единственное сообщение и ни одного звонка. Случалось, Эмиль наблюдал со стороны за собой и видел одно страшное одиночество, а сверху – круг вокруг себя, внутрь которого он никого давно уже не допускал. Было не просто отказаться от невидимой защитной стены. Он взял телефон – тот, чей номер был известен только самым дорогим в его жизни людям, и набрал из двух номеров один. Раздались гудки и в трубке послышалось «алло».