После инструктажа его препроводили в обезьянник. Добро пожаловать в рай, задница. В камере он был встречен с молчаливым равнодушием. И вскоре смещен с позиции «новенького» следующим кандидатом.
Круз лежал на полу, свернувшись калачиком, и дрожал от холода, то засыпая, то просыпаясь. Сопли застыли в носу ледяной коркой. Черепная коробка отбивала ритм 4/4. Чей-то голос вернул Круза к реальности.
– Членосос Барнетт утверждает, что ты наркодилер, парень.
Он увидел потертые спортивные носки и почувствовал запах бромидроза. Старые слаксы. Брюхо. Клетчатая фланелевая рубашка, термическая нижняя рубашка, обе грязные.
В углу один из клопов с растрепанными, спутанными волосами и пустыми глазами, похожими на стеклянные шарики, яростно дрочил. Его член торчал как нагревательный элемент паяльника.
Круз вздохнул.
– Нет. Барнетт брешет. – Остальные заключенные обступили их. Сейчас начнется неизбежное. Будь готов.
Незнакомец пнул его ногой. Тычок холодом отозвался в его суставах.
– Тогда за что ты здесь?
Если бы это и правда было кому-нибудь интересно, Круз ответил бы на вопрос сразу, как только очутился в камере. Но не сейчас. Это другое. Теперь перед ним стоял рецидивист, хронический клоп-правонарушитель. Скорее всего, среди его конфискованных вещей были ботинки с железными набойками, ковбойский ремень с медной пряжкой размером с решетку радиатора «шевроле» 1954 года и толстый потрепанный бумажник с презервативом двухлетней давности, спрятанным в одном из отделений. Пришло время для небольшой стычки между сокамерниками, которые уже достаточно протрезвели и нуждаются в физических упражнениях, чтобы согреться и, возможно, нагулять аппетит для высокой утренней кухни оквудской тюрьмы.
Круз притворился, что ему это неинтересно. Еще пара секунд, чтобы завестись.
Мужик освободил свое спальное место. Одеяло укутывало его плечи, словно шаль с капюшоном. Он был пухлый, тяжеловесный, но в то же время мясистый и крепкий как медведь гризли. Толстая шея, похожая на башню танка. Вздувшиеся вены, под напряжением доставляющие кровь к лицу, чтобы окрасить его в красный цвет. Само лицо со следами эрозии, обветренное, с глубокими морщинами. Ирландский нос картошкой, покрытый сеточкой лопнувших сосудов. Безмозглые глаза голубого цвета с ненавистью смотрят на мир. В туманном взгляде отсутствует логика, но есть врожденная враждебность и тупость.
Похоже, этот парень часто избивал людей.
– Я с тобой говорю, долбоеб.
В другом конце камеры рассмеялась задница – возможно, его кореш или бывшая жертва. Круз не отвлекался от опасного зверя, который стоял сейчас перед ним. Он смотрел на него, пока их взгляды не встретились. В этих глазах он не увидел ни слабины, ни пощады. Ничего.
– Так за что тебя сюда упрятали?
Теперь Круз был готов:
– Отрезал яйца горластому быдлятскому педику, такому, как ты.
Крупный мужик нагнулся, чтобы схватить эту тощую соплю, поставить на ноги и врезать кулаком как следует, но не успел. Круз схватился за прутья решетки за спиной, выгнулся и почти не целясь ударил ногой ему в пах, потом откатился в сторону. Его оппонент со стоном выпустил воздух и согнулся пополам, гулко ударившись о решетку лбом с бровями как у примата.
Круз вскочил на ноги. Его слегка качнуло, но он смог собраться и дважды со всей силы ударил мужика по почкам. Они были защищены жировой прослойкой, но парень охнул и грохнулся на колени, цепляясь за прутья, чтобы не упасть. Законы улиц научили Круза быстро и точно наносить удары. Пусть он уступал сопернику в размерах, зато компенсировал этот недостаток скоростью и злобой.
Просто избить монструозную тушу недостаточно. Круз должен вырубить противника, иначе этот китообразный гандон его покалечит, как только восстановит дыхание.
Обитатели камеры быстро проснулись. Круз развернулся, чтобы ногой ударить мужика в лицо, пока он хрипит на коленях, придерживая яйца рукой. Задницы подбадривали своих фаворитов. Через десять секунд в камеру ворвется охрана с дубинками наготове.
Круз надеялся, что охрана не собирается ставить на победителя. Тяжело дыша, он занес ногу над жертвой. Час расплаты за этот день, полный унижений.
Дикарь в углу кончил, завизжав как поросенок.
Круз грохнулся на задницу, так и не поняв, что произошло. Словно в кипящее масло добавили воды, ссс. Он не чувствовал ног, пока их не свело судорогой.
Попытался откатиться в сторону, но время упущено. Он схватился за унитаз и смог подтянуть одну ногу. Враг резким движением поставил его на ноги и дернул назад за рубашку. Следующее, что увидел Круз, – кулак размером с наковальню, с костяшками как металлические заклепки. Мощный удар под дых отозвался болью в грудной клетке. Казалось, его кишки вылетели словно пружины.
Круз упал, затем поднялся и увидел людоедскую ухмылку обидчика:
– Я хочу, чтобы ты запомнил это надолго, маленький уебок.
Круз попытался пнуть его в бок ногой, но двигался как в замедленной съемке. Кит держал его запястье хваткой пресса для мусора.
Он вывернул руку Круза и ударил его ногой в подмышку.
Боль была невыносимой.
Круз почувствовал, как плечо вылетело из сустава с треском разломанной щепки – перед глазами побелело.
Заключенные встретили дежурного охранника и четырех других офицеров неодобрительными возгласами. Больше никто не спал.
Круз взлетел в воздух.
Навстречу ему спешил бетонный пол. Еще один боксерский поединок между джентльменами закончился не по правилам. Если бы он принял назальные стероиды – точно победил бы.
Камера завертелась. По крайней мере, он согрелся.
Четырнадцать
Сердце Джонатана бешено стучало, вырывалось из грудной клетки, сжимало горло. Он был в приподнятом настроении.
Повесив трубку телефона-автомата, он испытал прилив адреналина.
Теперь холодный воздух казался не ледяным, а свежим. Несмотря на переезд, общение с полицией и поздний час, усталость как рукой сняло. Облегчение. Джонатан чувствовал себя так хорошо впервые с момента переезда в Чикаго – город бутлегеров, неаполитанских костоломов и мясников, земля фашиствующих мэров, Диллинджера [42], Спека [43] и Гейси [44]. И снега – бесконечного, всепоглощающего, удушающего, ослепляющего. Ледяная алебастровая стружка извивается в ночном небе и падает вниз, чтобы высосать все цвета и словно саваном покрыть мир обманчивым оцепенением смертельной инъекции, упаковать и задушить город, пока наконец не смешается с тьмой и вонью.
Но Джонатан смотрел на бескрайние снежные дюны, погребающие под собой машины, телефонные столбы и улицы, и чувствовал себя прекрасно. Иногда все так просто изменить.
Он чувствовал себя прекрасно сам по себе. Без химического допинга, без помощи пива «Тихоня» или подзарядки от турбо-кофе Баша. Намного проще было бы вернуться домой, ворчать на дверные замки, лечь на раскладушку и погрузиться в эгоистичный сон, под аккомпанемент ночных звуков Кенилворт Армс. Завтра это была бы чужая проблема.
Вместо этого он решил действовать. И сейчас чувствовал себя прекрасно. Просто.
Глубоко внутри действию он предпочитал разговоры. Аманда всегда говорила, что он слишком много болтает. Острые наблюдения, вязкость веских слов, обдуманных и произнесенных с убийственной точностью. Большинство других людей тоже предпочитали говорить, а не действовать, и Джонатан мог вербально избежать любой ответственности. Аманда обвиняла его в том, что он не хочет стать частью взрослого мира боли. Если не высовываешься, то и головы не лишишься.
Он не смотрел телевизор и презирал устремления большинства. Люди в массе своей были непривлекательными или банальными. Или, на худой конец, скучными и бесполезными. До Аманды у него были лишь кратковременные отношения. К третьему свиданию большинство разговоров его девушек сводилось к тому, какое ПОТРЯСАЮЩЕЕ тело у Дэвида Ли Рота [45], или к признанию в их собственной поверхностности: «Знаешь, что я люблю больше всего на свете? Чикен макнаггетс».
В постели большинство из них были слишком страстными или пассивными. Искушенность Джонатана в сексе слишком быстро впечатляла их. Удовольствие для них являлось чужеродным. И ему никогда не хотелось, чтобы отношения с другой личностью переросли в нечто большее, до тех пор, пока…
Нет.
Как бывшая официантка, Аманда приучила его оставлять адекватные чаевые. Теперь, если обслуживание было плохим, он ничего не оставлял. Иногда, если официантка не только была приветливой, но и хорошо знала свое дело, Джонатан оставлял ей щедрые чаевые. Сами чаевые стали призрачной нитью, связывающей его с Амандой.
Когда речь заходила о выборах, Джонатан настаивал, что не хочет голосовать за политиков. «Это развязывает им руки». Аманда вздыхала в ответ и говорила, что нечего брюзжать, если не воспользовался правом голоса, и одна шла на избирательный участок. Он разглагольствовал о капле в море и коррупции, укоренившейся настолько глубоко, что она обладает иммунитетом к благим намерениям. Аманда все равно голосовала, обвиняя его в том, что он отгородился от внешнего мира. Скоро он останется один-одинешенек, в неприступной крепости своей головы.
Она говорила ему, что нельзя потерять то, чего у тебя нет.
До встречи с Амандой он легко уходил от проблем, переключая внимание на что-нибудь другое. Просто игнорируй проблему, и она исчезнет. Может, это не очень благородно, зато безопасно – урок выживания, выученный гиенами сотни тысяч лет назад. Всего лишь новый куплет старой песни «Ни во что не ввязывайся».
Но сейчас Джонатан думал о том, что Аманда найдет очаровательной нетронутую чистоту предрассветного снегопада. Так просто расслабить взор и представить мир, девственный как белый лист, без ненависти, счетов и болезней. Снежный наст сверкал в радужном свете уличных фонарей, словно тысячи бело-голубых бриллиантов. Его не успели нарушить следы автомобильных шин. Рассвет еще не запачкал своей пыльной тряпкой. Безупречный момент… который Джонатан тратит на мысли, сами знаете о ком.