– Но я здесь, потому что тебе было не все равно, мужик, и я говорю тебе, что ты – хозяин своей жизни. Если интересно мое мнение, я его выскажу. Если нет – ничего страшного. Я поддержу тебя, что бы ты ни решил, потому что люблю тебя, мужик. Все остальное образуется. Верно?
Баш сглотнул и кивнул. Джонатан не знал, правильно ли он сейчас поступил и кто из них – бо́льшая жертва. Эмоции улеглись, несколько минут спустя Баш забился в угол дивана и тихо захрапел.
Джонатан сжал губы. Не было смысла беседовать с его коленями или руками. Мастурбация – не вариант. Он уже помыл посуду, тоже продуктивно.
Джонатан шепотом вызвал такси по кухонному телефону, на цыпочках дошел до двери и отправился в Кенилворт Армс. Когда он ступил на свежевыпавший снег, его голое лицо обдал ночной холод, словно кто-то ударил деревянной доской.
Домой Джонатан привез депрессию. Она была не просто клинической, а классической. Джонатан чувствовал ее тяжесть в позвоночнике и стук в висках, будто работал невидимый мультяшный дятел. Голубой треугольник, парящий в таинственной жидкости Магического шара Баша, тоже остался с ним. Когда надпись выплыла к окошку, напомнила ему труп в иллюминаторе затонувшего корабля.
Убей себя, сопливый слизняк.
Хандра отказывалась уходить. Ему надо поспать.
Джонатан щедро расплатился с таксистом и поплелся домой, в надежде на сон.
Восемнадцать
Поздний вечер в Оквуде.
Эдгар Рэнсом услышал, как зимние шины такси прохлюпали по уличной жиже. Когда рядом с его окном первого этажа хлопнула дверь машины, он раздвинул шторы, чтобы посмотреть. Он был неофициальным часовым Кенилворт Армс, его бдительность позволяла поддерживать некое подобие безопасности. Он выполнял свою работу, хотя другие об этом даже не подозревали. Обладая исключительным зрением, он видел пылинки, оседающие на пол с потревоженных штор, даже белые линии сухой дермы, очерчивающие отпечаток пальца, которым он их раздвинул. Он запомнил личность того, кто приехал на такси – один из новеньких, с верхних этажей. Переехал сюда пару дней назад.
Со своего поста на первом этаже Эдгар тайно следил за теми, кто приходил и уходил ночью. Так как Фергус, шут, называвший себя управляющим, держался в стороне, был безразличным, а может, и овощем, Эдгар сам наделил себя полномочиями сторожевого пса. Он чувствовал, что не дает Кенилворт Армс окончательно превратиться в притон.
Когда он был моложе, почти все звали его Эддер – сокращение от Эдди Р. Его острые глаза и мощная правая рука зародили надежду стать однажды бейсбольным питчером в высшей лиге. Он болел за «Чикаго Кабс». Во Вторую мировую вместе с сослуживцами из корпуса военной авиации он устраивал матчи в свободное от ночных бомбардировок Берлина время. Как-то раз во время боевого вылета из его «Либерейтора», как из сопливого носа, потекли топливо и гидравлическая жидкость. В итоге ему пришлось прыгать с парашютом над дружественными водами. Этот прыжок принес «Пурпурное сердце» за сломанное ребро и членство в клубе «Катерпиллар» [57]. У гусеницы на его значке были зеленые глаза. А вот если ты во время войны приземлялся на вражеской территории, то получал значок с красными глазами и медаль военно-воздушных сил в придачу.
Этим вечером по телевизору шла обычная мешанина – бесполые накачанные придурки страдали из-за переживаний в средней школе. Был один сериал, который Эдгар любил – «Великий уравнитель». Его главный герой – мужчина средних лет, почти дед, был сильным, сексуальным, компетентным и проницательным. Неплохо бы купить видеомагнитофон, чтобы не пропустить ни одной серии. Он мог бы записать и те, которые уже смотрел. Собрать видеотеку. Если современные технологии не вызывали у него отвращения, то очаровывали. Столько кнопок…
За свои 73 года Эдгар пережил двух жен. Они были единственными женщинами, с которыми он спал. Мэй Линн – первая, и он по-прежнему ее любил. Как увидел еще подростком, сразу понял, что пропал. Она проводила его на войну и дождалась возвращения с европейского театра военных действий. Мэй умерла на его глазах от сердечного приступа накануне Дня благодарения в 1965 году.
Через девять месяцев он женился на Гленде. Ему нужна была компания, кто-то, с кем можно пить кофе по утрам, реагировать на окружающий мир и чьи поручения – выполнять. Союз с Глендой распался через десять лет. К моменту ее смерти от рака шейки матки они разговаривали раз в год.
С тех пор Эдгар стал кем-то вроде сиделки и наблюдал, как умирают друзья. Его враги тоже умирали. Он решил ни к кому не привязываться. Эмоциональная вовлеченность приносит одни страдания, когда смерть приходит собрать свой налог. Эдгар начал относиться к тем, с кем сталкивала его жизнь, как к биологическим ошибкам. Кожаные мешки с фабричным браком. Смерть установила бомбы с часовым механизмом вдоль шкалы времени, вместо делений на которой были забитые артерии, лопнувшие сердца, раздувшиеся суставы, ядовитая кровь, тромбы и артриты, язвы и убийства, инфекции, сломанные кости, отказавшие органы и разрушенные сознания. Сначала слабый, потом беспомощный и, наконец, мертвый. Мертвый как гранит. Мертвый как мечты.
Эдгар наблюдал, как молодой человек расплатился с таксистом и вошел в здание через дверь, выходящую на улицу Кентмор. Этот парень сыграл свою роль в драматических событиях на выходных. Полицейские машины, тактика допроса как в гестапо, крики и безумие. Эдгар подумал, что не хотел бы быть молодым в эти времена. Сейчас от молодежи требуется гораздо больше.
И кончают с собой они тоже чаще.
Позвоночник Эдгара был прямой как шомпол. Его осанка являлась дополнительным бонусом к статусу ветерана. На нем были высоко посаженные брюки с ремнем, в которые он заправил чистую накрахмаленную рубашку. На ногах – тапочки, но с чистыми носками. Он развивал в себе педантичность. Неуклюжие престарелые люди – довольно частое зрелище. Отсюда распространенное мнение, что старость делает людей неряшливыми, забывчивыми и неопрятными. Каждое утро он брился опасной бритвой и ни разу не порезался. Каждый вечер полоскал и чистил свою вставную челюсть. В армии он научился чистить обувь до блеска и до сих пор помнил, как это делать. Эдгар ценил данный навык, потому что сейчас он казался немодным. Ничто не сравнится с обувью, начищенной до зеркального блеска. Единственный недостаток его гардероба заключался в том, что он был поношенным. Пенсии едва хватало, чтобы сводить концы с концами, даже при его бережливости. А рубашки и штаны в наши дни совсем некачественные. Он это видел. Ведь его зрение до сих пор было исключительным.
Утренние и вечерние ритуалы Эдгара стали длиннее, чтобы заполнить дополнительное время, которое появлялось при жизни в одиночестве. Вместо того, чтобы просто смотреть телевизор в ожидании пенсии или смерти, он занялся самоанализом. Пытался фокусироваться на окружающем мире, чтобы видеть общую картину. Ему удалось настроиться на сезонные ритмы здания, в котором он жил. Он слышал звуки, издаваемые строением. Различал запахи коридора и звуки, производимые кирпичной кладкой, которая сжималась зимой, расширялась летом и тихо потрескивала при контакте с первым весенним дождем.
Но в последнее время здание вело себя довольно странно.
Информация, которую он воспринимал органами чувств, казалась искаженной и несла скрытые данные, словно помехи от какого-то слишком далекого радиосигнала. Так он себя чувствовал, когда слишком быстро принимал лекарства или пил слишком много кофе – сводило челюсти, пульсировало в висках, а бесполезная бдительность раздражала его. Здание вело себя так, словно было на взводе. Испытывало тревогу. Или паранойю.
Может, паровое отопление испортилось и начало загрязнять воздух, отравляя жильцов, из-за чего те галлюцинировали. Только этим утром, пока его верный кофейник шипел и плевался, он заметил, что диван отодвинулся от южной стены примерно на пятнадцать сантиметров. Это был подержанный двухместный диван, но Эдгар, с журналами и с закусками, которые он ел, пока смотрел телевизор, помещался на нем вполне комфортно. Он поразмыслил над этой аномалией и пришел к выводу, что неуклюже с него встал. Потом заметил, что уродливая решетка парового радиатора, прикрученная к стальной пластине в полу шестью ржавыми болтами, отлитыми еще в Первую мировую, находилась на таком же расстоянии от стены. Это не диван отодвинулся от стены, а стена отъехала назад.
На южную стену Эдгар повесил одну-единственную фотографию в рамке – пожелтевший снимок Мэй Линн, сделанный в студии. Он лежал лицевой стороной вниз на участке пола, которого раньше не существовало. К счастью, тонкое стекло не разбилось. Эдгар поднял снимок, на мгновение придался воспоминаниям о своей первой лучшей жене и подошел к стене, чтобы вернуть его на место.
Гвоздь, на котором висела фотография, исчез. Как и дырка от гвоздя. Эдгар потратил девять лет на то, чтобы запомнить топографию некачественной покраски, намалеванной криворуким Фергусом на его стенах. Текстура стен задерживала грязь, пыль и жир в выпуклых разводах. Теперь эти разводы исчезли.
Словно здание забыло стену, потом вспомнило ее, но неверно.
Он почувствовал справедливый укор из-за своего возраста. Всю жизнь его забавляли высокомерные шутки над болезнью Альцгеймера и старческим слабоумием. Сейчас же они казались совсем несмешными. Он был старым и одиноким. Приложил столько усилий, чтобы сохранить достоинство, которое для него было очень важно. И теперь он его терял.
Обычный пожилой гражданин сделал бы свой возраст оружием и размахивал бы им перед ухмыляющимися лицами представителей молодого поколения. Но Эдгару это было совершенно неважно. Он наслаждался репутацией местного ворчуна. И полностью контролировал свой образ – боже, разве не в этом весь смысл? Ему было плевать на мнение потасканных и убогих квартиросъемщиков; для их удовольствия он играл роль, которую сам и придумал. Несомненно, они считали его старым пердуном с приветом. Но хорошо смеется тот, кто смеется последним. А последним всегда смеялся он.