— Командир, что делать, сдаёт Муравин? — спросил как-то Миша после совещания.
— Чуть ослабь нагрузки. Как в остальном ведёт себя сиятельство?
— На остальное у него нет сил, — грустно усмехнулся Миша.
— Чего грустишь, себя вспомнил? — спросил я.
— Есть такое. Наверное, я тоже выглядел так же жалко?
— Нет, конечно, Михаил. Ты ж у нас гусар. Поддержи парня.
— Пётр Алексеевич, а что за песня, которую напевает Саня? Сказал, что вы сочинили.
— Да, так, накатило, — смутился я.
Как-то сидя вечером в штабе, я задумался и стал тихо напевать песню: «Эх, дороги, пыль да туман. Холода, тревоги да степной бурьян.» Саня моментально вцепился в меня и не успокоился, пока не вытряс все слова. Потом сидел и подбирал мелодию на гармонике. Естественно, присоединился Андрей и Савва. После нескольких тренировочных заходов исполнили её в приемлемом варианте. Она всем понравилась. Ну ещё бы, хит на века.
— А давай, Миша, сегодня у меня вечером собираемся. Почаёвничаем вместе, а то всё дела и дела. От работы даже кони дохнут. Надо отдыхать иногда. Муравина прихвати, а то закис парень.
Вечер удался на славу. К нам постепенно подтянулись офицеры Малышева. Муравин с интересом наблюдал за нашими посиделками. Аслан приготовил вкусный шашлык; молодое вино, чихирь. Исполнили весь наш репертуар и опробовали новую песню. Она особенно понравилась и запала в душу офицерам.
— Эх, Пётр Алексеевич. Мне никогда не сподобиться такое сочинить. Не могу понять: слова простые, мелодия простая, а вместе — настолько душевно, что слеза накатывает и сердце щемит, — Миша сидел огорчённый. Каждый раз, когда я видел огорчённого поэта, мне становилось особенно стыдно за свой плагиат.
Михаил с Муравиным пришли к казарме своей сотни и сели на скамейку у пристройки, в которой они жили.
— Михаил Юрьевич, а почему вы решили уйти из гвардии и приехали на Кавказ, чтобы поступить на службу в батальон? Вы служили в гусарском полку, известный поэт, высший свет вас признавал? Кавказ — это как ссылка для проштрафившихся.
— Знаешь, Константин, давай на «ты» и без лишних церемоний. Когда официально и на службе — другое дело. А то, когда ты выкаешь и по имени отчеству, как-то не по себе становится. Если командир злится, то сразу переходит на «вы» и обзывает по имени отчеству с такой ехидцей, что начинаешь волноваться. Можешь на «ты», когда мы одни. Не против?
— Нет, Миша, можешь меня называть Костя.
— Ты не смущайся, Костя, видел бы меня в первую неделю пребывания в сотне. Ты ещё молодцом держишься, а я раскис совсем. Думал: плюну на всё и уеду обратно, буду жить в поместье и в ус не дуть.
— Так почему не уехал? — заинтересовался Муравин.
— Каждое утро видел усмехающиеся лица командира и князя, и такая меня злость взяла. Думаю: хрен вам, сдохну, но не сдамся и не уйду. Только если меня вынесут отсюда. А потом потихоньку втянулся. Дальше легче стало. Стычки с горцами бодрят. Ну и оборона Армянской области. Бились с турками, башибузуками. Зверьё, а не люди. Насмотрелся, Костя, врагу не пожелаешь. Трудно выразить словами, что я чувствую, живя и служа тут, на Кавказе. Только здесь я почувствовал, что такое настоящая жизнь. А прежнее — это как новогодняя мишура. Шуршит, блестит, дунешь, а там пыль и пустота. Ни серебра, ни золота, мираж, сплошной обман. Понимать, что ты что-то значишь. Что ты на своем месте и дело, которым ты занимаешься, приносит пользу. Дорого стоит. Для меня это очень важно. Когда ты смотришь в глаза смерти, когда на тебя несётся лава озверевших всадников сплошной стеной, вот тогда ты по-настоящему понимаешь цену жизни. Тогда ты осознаёшь, что такое настоящее боевое братство. Я немного сумбурно излагаю. Ты сам всё поймешь, Костя, если, конечно, у тебя духа хватит. Если в тебе есть стержень настоящего бойца. А теперь пошли спать, службу никто не отменял. Держись, Костя, я поручился командиру, что ты станешь хорошим пластуном. К тому же есть возможность стать хорунжим — это подпоручик по табели о рангах, а ты, помнится, разжалован в рядовые. Так что есть резон потрудиться. Ничего, мы ещё сделаем из тебя героя, чего-нибудь, — улыбнулся Миша, хлопая по плечу Костю.
Михаил прошёлся вдоль казарм. Ночь вступила в свои права. Яркие звёзды и луна освещали пространство. Часовые исправно несли службу, как и караульный на вышке. База погрузилась в сон.
Глава 19
Княжна Констанция Борисовна Оболенская сладко потянулась в шелках и кружевах, откладывая момент подъема. Ленивая мысль кружила: вставать или еще понежиться в теплой постели? Вчерашний бал у Шереметьевых, хоть и скромный по столичным меркам, удался на славу. Веселье было непринужденным, а гости, не кто попало, а искренние друзья дома, что создавало особую, теплую атмосферу. И без всякого сомнения, Констанция стала магнитом для взглядов молодых мужчин.
Вдовствующая княгиня в девятнадцать лет. Ее муж, князь Оболенский, трагически погиб на охоте. Нелепый удар судьбы: оступился конь, падение, сломанная шея. Не пробыв супругой и двух лет, Констанция облачилась в траур. Она стала хозяйкой небольшого подмосковного имения, но это было лишь формальностью. Истинный ее статус определялся кровью. Констанция была внебрачной, но признанной дочерью князя Бориса Николаевича Юсупова, чей род сиял в первых рядах богатейших династий Империи. Она и ее брат Константин были не просто признаны отцом, князь души не чаял в детях, осыпая их щедротами и открыто демонстрируя свою привязанность при дворе и в свете.
Блестящей красавицей Констанцию назвать было нельзя. Невысокая, хрупкая, она обладала чем-то неуловимо пленительным. Изяществом движений, теплым светом в глазах, редкой, обволакивающей женственностью. Ее обаяние было оружием, против которого мало кто мог устоять. Даже Зинаида Ивановна Нарышкина, вторая жена князя Юсупова, вопреки всем ожиданиям, искренне привязалась к очаровательной падчерице.
Констанция жила с братом в роскошном особняке, купленном отцом для Константина. Эта безмятежная жизнь рухнула в одночасье с неожиданным арестом брата. Константина обвиняли в участии в кружке «молодых Патриотов России» под сомнительным патронажем английского посла и что было страшнее всего, в причастности к покушению на цесаревича. Отец и Констанция оказались раздавлены этим ударом. Узнав, что сыну грозит каторга, лишение чинов, дворянства и всего состояния, князь Юсупов, привыкший повелевать, впал в лихорадочную активность. Он метался по столице, унижался в просьбах, использовал все связи, все свое немыслимое влияние… Но два дня отчаянных усилий принесли лишь горькие отказы и ледяное равнодушие. Система, которую он знал и в которой умел действовать, вдруг стала непробиваемой стеной. Великосветское общество, всегда относившееся к князю с завистью и недоброжелательством из-за его несметного богатства, независимого нрава и поступков, которые не понимали и не принимали, отвернулось. Не найдя ни поддержки, ни сочувствия, князь потерял последнюю надежду спасти сына. Отчаявшись, он вдруг вспомнил об услышанном разговоре о назначении графа Васильева начальником восточного отделения иностранной коллегии. Кругом только и говорили о зяте графа, казачьем полковнике Иванове, который спас цесаревича во время покушения. Во время своей службы в иностранной коллегии князь не раз встречался и даже работал некоторое время в Турции под руководством Дмитрия Борисовича. Борис Николаевич вызвал дочь и, дождавшись ее, поделился с ней своей последней надеждой на графа Васильева.
— Констанция, внучка графа Васильева, внебрачная дочь императора и жена полковника Иванова. Он спас цесаревича во время покушения. Молю тебя, Коста, постарайся уговорить ее помочь нам. Император благоволит ей.
Воодушевлённые надеждой, отец и дочь явились с поздним визитом к графу Васильеву.
Удивленный столь неожиданным визитом князя и его дочери, граф сразу догадался о его причине. Понимая, что последует неприятный для него разговор, тем не менее, граф вежливо принял князя. Он решил не отказывать князю сразу, а выслушать Бориса Николаевича. Они прошли в кабинет; его дочь Констанция была принята Екатериной.
— Простите меня, Дмитрий Борисович, за столь поздний и неожиданный визит, но чрезвычайные обстоятельства принуждают меня нарушить приличия. Я думаю, вам известно, что мой сын, Константин Муравин, арестован, обвиняется в покушении на цесаревича и участии в деятельности кружка «Патриоты России». Ему грозит каторга и лишение всех прав. Я могу поклясться, что он не мог участвовать в покушении на его высочество, цесаревича Александра, — я уверен в этом. Участие в кружке «Патриоты России», допускаю. Молодость, неокрепший ум, стороннее влияние. Дмитрий Борисович, все мы когда-то допускали подобные ошибки. Но такой приговор моему мальчику мне кажется слишком суровым. Умоляю вас, Дмитрий Борисович, помогите мне!
— Борис Николаевич, я понимаю вас и, поверьте, искренне сочувствую, — голос графа Васильева звучал доброжелательно, — но не знаю, как помочь вам. Силы мои в этом деле ничтожны.
— Дмитрий Борисович! — князь Юсупов резко вскинул голову, словно схватившись за соломинку. — А ваша внучка? Возможно ли умолить ее о заступничестве? — В его глазах, налитых кровью от бессонницы, горела последняя, отчаянная надежда. Все его несметные богатства, все связи при дворе оказались прахом. Сам император был непреклонен.
Граф Васильев смотрел на изможденное лицо князя. Он всегда относился к Юсупову с определенной симпатией, даже уважением. Особенно после того страшного неурожая в южных губерниях, когда Борис Николаевич, не дожидаясь указов, распорядился кормить всех своих крестьян за свой счет, все семьдесят тысяч душ! Тогда многие в свете шептались о «барской прихоти» или расчете, но граф видел в этом поступке редкое милосердие и истинное благородство. Семьдесят тысяч жизней, спасенных от голодной смерти. Этот подвиг милосердия, недоступный пониманию большинства, теперь вставал перед внутренним взором графа.