Идейное воспитание старшего сына Эльбы в значительной степени определялось ее собственной родословной, тем не менее такое положение вещей вызывало у нее все больший протест. Физически Ильич Рамирес скорее походил на мать, чем на Рамиреса Наваса: круглое лицо и полные губы, бледное лицо, легко заливавшееся краской, и мягкий высокий голос — все это было наследием Эльбы. Но орлиный нос не оставлял сомнений в том, кто его отец. В отчаянии от того, что вся ее борьба оказалась бесплодной, Эльба горько жаловалась друзьям на нелепые имена, которыми муж наградил ее детей.
Как утверждают друзья семьи, пренебрегая взглядами мужа, она даже втайне окрестила Ильича с помощью местного священника. А когда Рамирес Навас был занят с клиентами или отправлялся в суд, она украдкой водила братьев к мессе. Однако эта подпольная борьба, которую вела Эльба, не возымела успеха. Вспоминая свое детство, Ильич проявляет полное пренебрежение к римско-католической вере точно так же, как это делал его отец: “В течение длительного времени моей религией был не католицизм, а марксизм, который я получил, конечно же, по наследству. Он витал в атмосфере нашего дома. Это было в крови у моих родителей”.{8}
Ильич не любил рассказывать об Эльбе. “Я был сильно привязан к своей матери. Она смелая и честная женщина”, — это все, что он сказал во время судебного разбирательства.{9} Он отказался описывать ее или вдаваться в детали ссор, сотрясавших дом; что же касается смелости, которой он восхищался, то она выражалась как в отказе матери подчиняться властному мужу, так и в том, что она смирилась с карьерой, избранной ее старшим сыном. Ильич был более откровенен со своими друзьями, одному из которых он рассказывал, что Эльба была красивой, мягкой, тонко чувствующей женщиной, лишенной какой-либо претенциозности, что она любила природу и общение с другими людьми.{10} Согласно утверждению другого его приятеля, Эльба была “единственным человеком, которого Ильич по* настоящему любил”. Он был готов на все ради своей матери и неизменно говорил о ней с глубокой нежностью.{11}
Описывая своего отца, вскормившего его едва ли не с рождения коммунистической идеологией, Ильич говорил, что был “глубоко убежденным человеком, относящимся к своим взглядам чуть ли не с религиозным пиететом”. Любые намеки на то, что адвокат Рамирес Навас был миллионером, приводили Ильича Рамиреса в ярость: “Вы знаете, сколько вранья нагорожено вокруг этого? В нашей семье есть люди и побогаче.
Например, мой дядя, который владеет кофейной плантацией. Он до сих пор живет в Сан-Кристобале. Что же до моего отца, он просто любит жить с комфортом. Вот и все”.{12} Тем не менее его отец был владельцем сельскохозяйственных угодий, и сам Ильич определил социальный статус своей семьи как мелкобуржуазный. Точно так же Ильича не слишком волновали причины, по которым Рамирес Навас наградил своих отпрысков столь причудливыми именами. “Отец поступил очень глупо, дав своим детям такие дурацкие имена, — утверждал он. — Такие вещи всю жизнь оказывают на детей свое влияние. Мне повезло, а вот с братьями все получилось иначе. Они не стыдились своих имен, но у них возникали из-за них проблемы”.{13}
Друзья, игравшие с Ильичом и его братьями, не могли не заметить напряженность, существовавшую между их родителями, которая подогревалась внебрачными связями отца и несовместимостью взглядов. Как только появлялся отец, братья становились скованными и теряли всю свою непосредственность, изо всех сил стараясь соответствовать нормам поведения, изложенным в составленном для них кодексе “Социальное, моральное и гражданское формирование личности”. Один из лозунгов отца гласил: “Я всем говорю правду в глаза”.{14} В присутствии матери дети расслаблялись и становились нежнее.
Для своих лет Ильич был довольно высок, но немного тяжеловат. Прозвище Толстяк доводило его чуть ли не до слез, он заливался краской и начинал пронзительно кричать: “Вы еще обо мне услышите!” В течение какого-то времени Ильич был огражден от подобных насмешек. Успешная карьера дала возможность его отцу нанять частных преподавателей-коммунистов, которые давали Ильичу уроки в комфортабельных домашних условиях. Нельзя сказать, чтобы Ильич стремился к такому затворничеству, более того, оно ему не нравилось, так как возможность поиграть со сверстниками резко сокращалась: “Мы учились дома с частными учителями. Это было ненормально”.{15}
Среди товарищей по играм Ильич был признанным лидером. “Когда нужно было что-то организовать, этим всегда занимался Ильич. Он был вожаком. Он принимал решения, но ему никогда не была свойственна властность. Просто он был более собранным, умел взять на себя инициативу и установить правила, — вспоминает Эмир Руис, приятель детских лет Ильича. — Его любимой игрой были «казаки-разбойники» — занятие, ставшее позднее главным делом его жизни. Ильич любил играть в «хороших» и «плохих». У нас были пистолеты из пластмассы. В нашей компании Ильич был самым сильным и самым агрессивным”.{16} Именно Ильич научил своих друзей надевать на кончик стрелы металлический наконечник, чтобы мелкие птички, на которых они охотились, не превращались в месиво. По окончании игр он с Лениным мчался в ванную и выходил оттуда уже аккуратно причесанным и с чистыми ногтями. В его ведении находилось также приготовление бутербродов для детей.
Из-за обострившихся отношений в семье Эльба забрала всех своих сыновей и в конце 1958 года отправилась в длительное путешествие, которое оборвало образование Ильича и повлияло на его академическую успеваемость. Сначала он поступил в протестантскую школу в Кингстоне на Ямайке, затем они переехали в Мексику, потом снова вернулись на Ямайку, а затем в Каракас. Когда Эльба уехала в Боготу с болезненным Владимиром, Ильич остался с отцом и Лениным в Каракасе. Он с трудом приспосабливался к разным странам, школам и друзьям, что отчасти сглаживалось его природной склонностью к языкам, которую он унаследовал от отца.
Годы странствий закончились в 1961 году, когда супруги получили время на размышления. В течение многих лет Эльба в соответствии со своими католическими взглядами противилась разводу, на котором безжалостно настаивал ее муж. Она согласилась выйти замуж за неудавшегося семинариста и убежденного марксиста, но разводиться с ним была не согласна. Наконец она сдалась, и родители развелись, когда Ильич только-только достиг подросткового возраста, впрочем, как это ни странно, они решили жить вместе в Каракасе. Рамирес Навас откровенно пояснял: “Я решил развестись, поскольку полагал, что являюсь единственным, кто поступает правильно”.{17}
Развод принес Ильичу облегчение. Годы спустя он вспоминал: “Мой отец приводил к нам в дом своих любовниц. Моя мать очень страдала от этого. Мы жили под одной крышей, и это было невыносимо. Я был очень рад их разводу… гораздо больше, чем братья”.{18} В его показаниях существует лишь одно упоминание о болезненности этого эпизода, которое резко контрастирует со всем остальным: “Мои родители развелись в 1962 или в 1963 году, но продолжали жить вместе вплоть до 1966 года”.{19} Он всегда поразительно точно помнил даты, однако не смог назвать даже год, когда развелись его родители. Скорее это объясняется не тем, что его поразительная память вдруг дала сбой, а бессознательным стремлением избежать болезненных воспоминаний.
В 1962 году Эльба потерпела еще одно поражение, не сумев помешать своему мужу отправить Ильича в лицей Фер-мина Торо в Каракасе, который был рассадником радикализма в ту эпоху, когда улицы столицы сотрясались от левых демонстраций. Наиболее решительные студенты покидали аудитории и присоединялись к маршам протеста против запрещения либеральным правительством коммунистической партии. “Это была знаменитая школа. В ней учились все революционеры, — вспоминал Ильич. — Ее выбрал отец. Что касается мамы, то она не испытывала особого энтузиазма по этому поводу. Возможно, отец специально выбрал ее, чтобы позлить мать”.{20}
По его собственным словам, Ильич впервые бросил вызов властям в январе 1964 года, когда ему было 14 лет. Он вступил в запрещенный Союз коммунистической молодежи Венесуэлы. “Именно там состоялся мой дебют в революционном движении. Я был одним из руководителей этой организации в нашем лицее, в Каракасе”.{21} В 1965—66 эта банда юнцов насчитывала 200 членов, и Ильич утверждал, что он участвовал в организации антиправительственных уличных шествий, которые напугали президента Венесуэлы Рауля Ле-они. В то же время он научился изготовлять “коктейль Молотова” и поджигать автомобили, а посещение трущоб на окраинах Каракаса, по его собственным словам, открыли ему глаза на бедственное положение бедняков. Однако подвиги Ильича, похоже, не произвели большого впечатления на современников, так что, вероятно, он их рисует в несколько преувеличенном виде. Президент Венесуэльской коммунистической партии Педро Ортега Диас в письме, адресованном судебным властям, утверждал: “Его деятельность не выходила за рамки нормы, и ничего выдающегося отмечено не было”.