{444} Вероятно, это было настолько приятно, что оба взяли в привычку потягивать кубинские сигары в тесной комнатке для свиданий, обсуждая стратегию защиты.
Осенью 1995 года пожилой джентльмен предъявил швейцарский паспорт у ворот тюрьмы Фресне, после чего его провели в комнату для свиданий, которая почти наверняка прослушивалась. Через несколько мгновений там же появился Карлос, которого временно перевели во Фресне. Мужчины провели вместе около часа. Карлос сообщил своему посетите-лю, что сохраняет боевой дух, хотя знает, что ему больше никогда не доведется увидеть родную Венесуэлу и у него до сих пор нет никаких сведений о Лане.
Этим посетителем был “черный банкир” Франсуа Жену, бывший нацист и друг Карлоса, который стал единственным человеком, не считая адвокатов, получившим разрешение у судьи Брюгьера на посещение Карлоса. Именно Жену Карлос написал о своей преданности делу мировой революции. В архиве Жену письма Карлоса хранятся вместе с посланиями от Мартина Бормана, Клауса Барбье, Эммы Геринг и Освальда Мосли. Послания от революционера-самозванца свидетельствуют о том, что нацист Жену, отрицавший сам факт холокоста, был для Карлоса чем-то вроде отца.{445}
Жену хвастался тем, что установил “небольшую бомбочку” против британских войск в Палестине, а в 1969 году он появился рядом с Верже, чтобы защитить трех членов Народного фронта, напавших на самолет “Эль-Аль” в Цюрихе. А через три года Жену помог угнать самолет “люфтганза”, получив от авиакомпании выкуп в пять миллионов долларов.{446}Подобные действия заслужили ему вечную благодарность от его палестинских друзей. Позднее Жену не скрывал своей симпатии к Карлосу. С точки зрения Жену, “Карлос всей душой отдался делу борьбы за палестинскую независимость и неоднократно рисковал своей жизнью ради этого. Он мужественный человек, глубокие убеждения которого находятся вне всяких подозрений. Он никогда не боялся рисковать собственной шкурой ради других. Вспомните только захват министров ОПЕК. Я восхищаюсь им за это”.{447}
В одном из первых писем “дражайшему другу”, отправленном из тюрьмы и датированном 4 декабря 1994 года, Карлос благодарит его за 10 тысяч франков и выражает восхищение интервью, которое Жену дал швейцарской газете. В этом интервью Жену впервые признается в своих дружеских отношениях с Карлосом. “Я восхищаюсь вашим бесстрашием, с которым вы обличили бесчестье властей сразу после моей выдачи суданцами”, — пишет Карлос, заверяя своего друга, что он пребывает в добром здравии и хорошем настроении. Суданский режим более чем заслуживал осуждения, с точки зрения Карлоса, однако он предостерегал Жену от того, чтобы не ослабить арабские государства в целом: “Осуждение Хасана аль-Тураби не должно означать осуждения истинных исламских революционеров, которые образуют авангард борьбы с империализмом и сионизмом. Что касается других арабских государств, то, с моей точки зрения, любое обвинение в предательстве должно быть соотнесено с теми последствиями, которые оно может за собой повлечь — в частности необходимо учитывать то, как это может сказаться на способности арабов противостоять врагу”.{448}
Карлос не советовал Жену навещать его в тюрьме, которую он называл “великой школой революционеров”. Визит в тюрьму, писал Карлос, может “повлечь за собой резкую критику в ваш адрес, поскольку вы являетесь символом противодействия сионистской лжи и клеветническим измышлениям. К тому же у нас не будет возможности свободно переговорить с глазу на глаз”. В последнем замечании содержится намек на то, что комната для посетителей в тюрьме прослушивается. Карлос просил Жену попытаться найти Лану, так как он ничего не слышал о ней с момента своего ареста. Письмо подписано: “ваш соратник в деле революции”. Позднее Жену улетел в Бейрут, а затем в Амман, чтобы найти Лану, собрать деньги для защиты своего друга и передать письма друзьям Карлоса. Лана, однако, исчезла бесследно.{449}
В следующем письме Жену, датированном 19 января 1995 года, Карлос снова благодарит его за присланные деньги, на этот раз пять тысяч франков. Вскоре в этом не будет необходимости, пишет Карлос, так как он ждет помощи от своей семьи. Карлос гордо сообщает, что он начал формировать группу адвокатов для обеспечения своей защиты. Они еще “не продали души дьяволу и с уважением относятся к справедливости”. Он благодарит Жену за письмо, “полное боевого духа, которое действительно улучшило мое настроение”. В длинном и страстном письме от 18 марта Карлос сообщает Жену, что тот является единственным человеком, не считая родных, кому он пишет. “Если мы больше не увидимся, мы встретимся в Валгалле, где сможем соразделить свои переживания со всеми дорогими и ушедшими мучениками… Я был бы счастлив дожить до вашего возраста и сохранить хотя бы десятую часть вашей неуемной энергии. Знайте, что я искренне восхищаюсь вами, доверяю вам и очень ценю нашу дружбу”.
30 мая Карлос просит своего друга подыскать ему французского адвоката, который смог бы защитить его и не предал бы его врагам. “Как всякий истинный революционер, я оптимист, но вряд ли коварный враг позволит мне живым добраться до Венесуэлы… И тем не менее я буду бороться до последнего вздоха”. Дружба Карлоса с Жену заставила судью Брюгьера допросить последнего 6 июля 1993 года. Жену попросту объяснил, что симпатизирует арабам и именно поэтому поддерживает Карлоса. Жену был настолько предан Карлосу, что даже отправился по его просьбе в Венесуэлу, чтобы убедить Магдалину Копп не возвращаться в Германию. Жену сдержал свое обещание, но уговорить ее ему не удалось.
Письмо, написанное Карлосом 30 августа 1993 года, свидетельствует о том, что он чувствовал свое родство с исламскими фундаменталистами: “Наше материалистическое воспри-тие мира не могло помешать нам еще много лет тому назад предвидеть появление нового типа исламского революционера, примкнувшего ныне к революции и возглавившего ее авангард. Многим нашим соратникам по революции догматизм мешал увидеть это”.
Переписка Карлоса с Жену закончилась весной 1996 года. 30 мая Жену собрал своих друзей у себя дома в Лозанне, где находилось одно из самых ценных его приобретений — акварель, написанная Гитлером в Вене в 1913 году, когда он еще был безвестным художником. В присутствии членов “Исхода” — группы, проповедовавшей самоубийство, в которую он вступил за год до этого, Жену выпил яд и лег дожидаться смерти. Он решил самостоятельно выбрать время своей кончины, чтобы “уйти с достоинством до наступления физического распада”.
Близость Карлоса с этим человеком, который оплачивал адвокатов Адольфа Эйхмана и Клауса Барбье, по крайней мере, отчасти объясняется свойственным обоим антисемитизмом. Карлос получил его в наследство от своего отца Рамиреса Наваса. Когда средства массовой информации обрушились с критикой на одного из братьев Карлоса, отец Карлоса назвал журналистку, подготовившую этот материал, “грязной еврейкой”.{450} Родственники Карлоса подтверждали его расистские наклонности. “Он верил в независимое государство Палестины и презирал евреев”, — говорил его кузен, профессор хореографии Луис Санчес.{451} Много позднее, разговаривая со своим еврейским адвокатом, Карлос презрительно назвал Ганса-Иоахима Кляйна, участвовавшего в захвате заложников ОПЕК, “еврействующим типом”. Эти его взгляды проявились и во время суда. Уязвленный нападками адвокатов жертв его терактов, он назвал Франсуазу Рудетски, возглавлявшую французскую Ассоциацию жертв насилия и террора, “наследницей Владимира Жаботинского” — одного из основателей сионизма.{452}
По мере того как проходили месяцы, а потом и годы заключения, изоляция, которую Карлос называл “белой пыткой”, начинала брать свое. Его уверенность в том, что это явление временное, была поколеблена, и самообладание начало отказывать ему. Однажды вечером в июне 1996 года, когда два заключенных обсуждали через окошки камер телевизионные программы, их разговор был прерван высоким пронзительным голосом: “Это я, Карлос! Я — Карлос!” Однако этот призыв не вызвал должной реакции, так как один из заключенных спросил: “Какой такой Карлос?” Однако, когда сокамерники поняли, кто к ним взывал, наступило гробовое молчание. Карлосу никто не ответил, так что охранникам никого не пришлось призывать к порядку. “От его голоса людям становилось не по себе, — вспоминал наемник Боб Денар, занимавший камеру двумя этажами выше Карлоса. — Казалось, его голос раздается откуда-то из преисподней. Он был один, и ему было не с кем поговорить. Мы его не обсуждали между собой — это была запретная тема. Его руки были по локоть в крови, и это потрясало даже преступников”.{453}
Подавленное состояние Карлоса определялось особенностями его характера, которые за несколько лет до этого были отмечены еще сотрудниками Штази, наблюдавшими за ним: комплекс превосходства в соединении с манией преследования делал его абсолютно неспособным переносить трудности. Те немногие люди, которым было позволено общаться с Карлосом в тюрьме, вспоминают его как приятного, общительного и добродушного человека, который, однако, мгновенно впадал в ярость, если ему не оказывали должного уважения.
Постоянным объектом его нападок были тюремные охранники, сопровождавшие его на допросы к судье Брюгьеру. Когда в ноябре 1996 года кто-то из охранников потребовал, чтобы он снял ремень, как того требовали правила, Карлос начал кричать. Ему поспешно надели наручники, заковав руки за спиной, и забросили его в фургон. У суда его уже дожидались представители Скотленд-Ярда, которым наконец позволили допросить Карлоса, хотя их первый запрос об этом был послан сразу после его ареста. Английские офицеры с полным изумлением взирали на то, как тюремная охрана пропихивает Карлоса за руки и за ноги сквозь узкие бронированные двери, а судья тщетно пытается его привести в чувства.