…Уилл уснул… или задремал… или искусно притворился – не знаю… скорее, все же притворился…
А она, – это точно, – не спала…
«Ты закричала “Роджер!”, любимая», – думаю я сейчас, – как ребенок, который зовет отца, когда на пороге его детской внезапно появляется убийца… а потом замолчала, как ребенок, понявший, что убийца – и есть его отец.
Закричала не от необходимости впервые в жизни лежать рядом с мужчиной, посторонним мужчиной… нет, бедная моя девочка, ты закричала так, ужаснувшись моему предательству… ведь ты верила, что единственный, кто никогда тебя не предаст – это я».
О, будь проклята старуха Бесс! Не знаю, где она пребывает: в кромешной черноте, за наше с Элизабет пожизненное заключение; в Свете – за то, что была великой королевой, – но будь проклята!
В первую брачную ночь я упросил, умолил жену хоть немного побыть нагой, клялся на распятии, что это будет единственный раз, что не сделаю даже попытки сближения…
Не сделал. Ни малейшей. Просто смотрел на нее, вбирая в себя совершенство тела, которое никогда не будет мне принадлежать; целовал его, едва касаясь пересохшими губами, чтобы узнать ее запах, запомнить шелковистость кожи… узнать, запомнить – и проститься.
«Элизабет, – мысленно говорю теперь, любуясь ею спящей, – клянусь тебе, в ту ночь, когда родился шедевр, я почти не видел твою наготу. Старался не видеть, старался не думать ни о чем, кроме будущего нашего шедевра, нашего с тобою ребенка… смешно, ведь рядом с тобою лежал Уилл… – что ж, будем считать его крестным отцом. Наш будущий ребенок оказался мне дороже тебя, прости! Ты, наверное, поняла это позже и простила, если приехала в Бельвуар сразу же, как узнала о приговоре Шейла».
Шейл, будь благословенен ты и твой приговор – мне подарены три года счастья и возможность умереть у нее на руках!
23 апреля 1616 года
Уилл Шакспер, последние часы жизни
Сплю, но все слышу. Чувствую, что она рядом, да и как не чувствовать, если соприкасаются наши плечи и руки. Еще недавно отдал бы за это полжизни…
Но не на глазах же у ее мужа!..
Он говорил, что нас переполняет нежность, так вот меня – не переполняет! Я знаю, как переполняет безразличие, так было с женой, в Стратфорде. Знаю желание, как с теми немногими, с кем, уже в Лондоне, ложился трезвым. Знаю смесь похоти и отвращения, как со многими, с кем заваливался, нагрузившись хересом. А что такое нежность – не знаю… Но да ладно, я все же опытный актер и драматург, подхвачу ее текст, если только Роджер не прервет его с самого начала своим безжалостным «Не то!».
Сплю, однако все слышу – как он, осторожно ступая, часто подходит к жаровням и подкладывает в них свежие дрова.
Мне действительно тепло, даже жарко, но от жаровень, а не от ее близости, тем паче не от каких-то там ни было чувств… Но когда он ставит на прикроватный столик, еще раньше переставленный к нам в ноги, канделябр с только что зажженными свечами и уже не так тихо возвращается на обычное свое место… когда свет начинает бить в глаза и мне становится окончательно ясно, что ни она, ни я не приняли эту игру – услышал вдруг слова, от которых в сердце проникает откуда-то взявшееся новое чувство.
Нежность? То самое «светлое и печальное»?
Уходишь ты? Еще не рассвело.
Нас оглушил не жаворонка голос,
А пенье соловья. Он по ночам
Поет вон там, на дереве граната.
Поверь, мой милый, это соловей!
А теперь я, растворенный в новом чувстве:
Нет, это были жаворонка клики,
Глашатая зари. Ее лучи
Румянят облака. Светильник ночи
Сгорел дотла. В горах родился день
И тянется на цыпочках к вершинам.
Мне надо удалиться, чтобы жить,
Или остаться и проститься с жизнью.
Колокольчик?! Раньше ты, Уилл Шакспер, знал, что ее голос звенит как колокольчик, – а теперь вдруг обнаружил, что он может петь, как свирель. Только не пугайся, что это сравнение слишком банально, и не подыскивай другой образ! Зачем же нужен другой образ, если есть истина, а она не бывает банальной, а она в том, что звучит свирель – нежнейшая в Англии свирель. Вслушивайся, Уилл Шакспер:
Та полоса совсем не свет зари,
А зарево какого-то светила,
Взошедшего, чтоб осветить твой путь
До Мантуи огнем факелоносца.
Побудь еще. Куда тебе спешить?
Эй, Уилл Шакспер, тебе вступать – она осветила тебе дорогу огнем факелоносца, она задала для твоей импровизации такую верную ноту!
И я отвечаю ей:
Пусть схватят и казнят. Раз ты согласна,
Я и подавно остаюсь с тобой.
Пусть будет так. Та мгла – не мгла рассвета,
А блеск луны. Не жаворонка песнь
Над нами оглашает своды неба…
И вновь, после изумительно выверенной паузы, поет свирель:
Нельзя, нельзя! Скорей беги: светает,
Светает! Жаворонок-горлодер
Своей нескладицей нам режет уши,
А мастер трели будто разводить!
Не трели он, а любящих разводит…
И тишина.
Не стесняясь наготы, привстаю, смотрю на Роджера.
Он плачет.
Глава четвертая
Марк, 2112 год
Во времена моего прадеда Марка язык стремительно скукоживался. Например, описывая потрясения, вызванные не только неприятными, но и благотворными неожиданностями, говорили: «Я в шоке!» И до сих пор, несмотря на то что вживленные в мозг чипы предоставляют возможность использовать огромные запасы слов, этот атавизм – реакция на раздражители в виде бессодержательных восклицаний – проявляется слышимо и зримо.
Но я все же не опустился до «Я в шоке!», только повторял «Ух, ты!» – в котором было все: и впечатление от разворачивающегося перед глазами, и удивление – как, оказывается, глубоко и непредсказуемо чувствовали пятьсот лет назад, и даже легкая зависть.
Экран монитора стал безжизнен, видимо, Ратленд все же задремал – а я, направив запрос, узнал, что лорд умер 26 июня 1612 года, а Уилл Шакспер последовал за ним почти через четыре года, 23 апреля 1616-го. С этой минуты мне все стало ясно: мозг и того и другого особенно мощно и интенсивно излучал именно за несколько часов (за сутки, быть может) до ухода из мира сего – и мое устройство улавливает и расшифровывает именно эти мысли!
Шакспер вспоминает прошлое, а с июня 1612-го в его жизни, по-видимому, не случалось ничего, что заслуживает воспоминаний…
Тридцатишестилетний Ратленд умирает «здесь и сейчас», тоже многое вспоминает и еще успеет вспомнить.
Но Элизабет… когда же мы услышим и увидим ее мысли? О ней сообщено скупо: «…Предположительно, пережила мужа на месяц».
Однако, сочувствуя трем выдающимся, да что там, великим людям, создававшим шедевры Shakespeare (а ведь мы уже почти забыли, что такое сочувствовать, это для нас уже тоже атавизм, хотя вроде бы никогда не отказываемся помогать друг другу решать возникающие проблемы), более всего я восхищался своим прадедом.
Допускаю, что опираясь на интуицию, он смог нафантазировать, будто бы Уиллом Шакспером некоторые шедевры создавались совместно, с двумя соавторами, один из которых – женщина. Но как ему удалось придумать пусть спорную, но стройную теорию об «АлефЛамедРеш», почти во всех деталях совпадающую с тем, что лорд Ратленд высказывал более четырех столетий ранее?
Опять же допустим, что он прочитал те самые «Книги Тайного Знания», то есть труды масонов, розенкрейцеров и мистиков Средневековья, которые, скорее всего, имел в виду Ратленд – все это давно стало не тайным, а общедоступным. Но что можно было в них обнаружить? Ведь пока Человечество, затаив дыхание, обретает, наконец, разгадку тайны: «Кто был Shakespeare?», все поисковые системы ищут в поистине безграничном контенте упоминания о цельной совокупности состояний «Озарение, игра, осмысление» – и пока не обнаружили ничего даже отдаленно похожего. Это значит, что либо Ратленд придумал все сам, но прикрылся авторитетом некоего «Тайного Знания», либо книги, в которых он увидел «АлефЛамедРеш», исчезли бесследно.
Так что же все-таки произошло с английским аристократом в начале семнадцатого века и с моим предком – в двадцать первом?
Чудо?! Проявление чего-то Высшего, чего-то такого, что нам в XXII веке еще недоступно… или, напротив, уже безвозвратно нами утрачено?
Совсем запутался… может быть, стоит расширить нашу группу базовых принципов?
Может быть, стоит ввести в Конституцию Земли статью о том, что иногда, очень редко, Господь – во имя блага всего человечества, как совокупности симбиозов традиционного организма с Единой информационной системой – позволяет разуму совершать чудо?
26 июня 1612 года
Роджер Мэннерс, 5-й граф Ратленд, последние часы жизни
Дремал ли я – не знаю. Знаю только, что несколько раз пугался: здесь ли Элизабет, не ушла ли тихонько к себе, чтобы поспать хотя бы два-три часа перед последним нашим «АлефЛамедРеш». Но мыслей не было… нет, была одна, она преследовала меня почти двенадцать лет – как моя недотрога жена сумела после жесточайшего испытания найти для Ромео слова, которые всецело отвечали моему замыслу: негромкие, самые обычные, но такие щемящие? Или ими, этими словами, она прощалась со мною и с жизнью? Так заранее?
На рассвете, когда лучи рано поднимающегося солнца уже пробили вуалевые куртины, жена дала мне две ложечки Шейлова питья. И я спросил:
– Элизабет, каким чудом получилась сцена прощания Джульетты и Ромео? Ты настолько великая актриса? Или тебе понравилось лежать с Уиллом… когда ваши обнаженные плечи соприкасались?
Она улыбнулась. Поразительно, я никогда не мог ее понять – улыбнулась!
– Роджер, сцена получилась потому, что я парила между небом и землей, вознесенная твоей верой в меня и гением Уилла. Парила, впервые, быть может, ощутив всю предопределенность нашего с тобою соединения, нашего союза, который прочнее брака и даже выше любви. Вот и всё. А теперь усни хоть ненадолго, единственный мой, я так хочу посмотреть на тебя спящего!