пучине бед, в которой оказались вы на протяжении целой мили – но не до ваших страданий мне было!
…Провисшая вечность – эта сплетенная из минут сетка под натянутым канатом из нервов… а на нем, на этом канате, отчаянно балансировал мой несчастный разум, – и только две мысли, как взмахи хватающихся за воздух рук, удерживали его от того, чтобы пасть, уступив место безумию.
«Невозможно, получив такое признание, далее мучить меня игрой, когда она, будто бы продолжая мои посвященные Саутгемптону ранние сонеты, пишет мне как самовлюбленному юноше, не желающему продлить свой род…» – то была одна мысль.
«Невозможно, получив такое признание, писать свой ответный сонет якобы от моего имени, но не самой себе, а черноволосой смуглянке – с кем только не путавшейся Эмилии Ланьер. Наглой еврейке, мне безразличной, однако на всех углах твердящей, как долго и безуспешно я ее добиваюсь», – то была другая.
Но Элизабет, будто бы увидев воочию, как вчера, только вчера, я швырнул в лицо чернокожей шлюхи с Тернмилл-стрит в Клеркенуэлле сверхщедрый для нее фунт, ответила мне вот чем:
С тех пор как пошлость дерзко начала
Подкрашивать уродство как угодно,
Ни имени нет больше, ни угла
У красоты – изгнанницы безродной.
Поэтому моей любимой взгляд
И цвет волос с крылом вороньим схожи…[22]
Я взъярился. Я возненавидел ее и ненавидел целых четверть часа. А потом еще час покрывал бумагу каракулями:
Когда умру, оплакивай меня
Не долее, чем перезвон печальный,
Что возвестит отход из мира зла
На пир червей, под камень погребальный.
При чтеньи этих строк не вспоминай
Руки моей, писавшей их когда-то.
Я так люблю тебя! Мне лучше, знай,
Забытым быть тобою без возврата,
Чем отуманить облик твой слезой.
Задумавшись над строфами моими,
Не поминай, печальный, мое имя,
Любовь твоя пускай умрет со мной.
Чтоб злобный мир, твою печаль почуя,
Не осмеял бы нас, когда умру я[23].
Ответа не было долго. Так долго, что уже не рассчитывал дождаться. Однако дождался, и то был последний ее сонет.
Роджер бы не преминул уточнить: последний, полученный мною, – однако я твердо знал, что она писала сонеты только в ответ на мои, а моих больше не было.
Ни строчки, ни полстрочки.
И все же, утром 26 июня 1612 года я был уверен в том, что она мысленно повторяет: «Люблю, но реже говорю об этом…»
Я слышал это так явственно, что в ушах моих и в самом деле звучал ее голос; слышал, но не был уверен, что она повторяет мои же стихи для меня, а не для него, своего умирающего полумужа, которого держала за руку неотрывно.
Однако все равно, будто бы отвечая, твердил ее последний сонет. Твердил, будто бы произнося вслух и наслаждаясь каждым словом:
Душа моя, игрушка буйных сил
И средоточье плоти этой бренной,
Когда твой дом тебе внутри не мил,
Зачем извне ты украшаешь стены?..[24]
«Бетси моя, Бетси! – говорил я ей мысленно. – Поневоле подчинившись воззрениям Роджера на брак, ты не только не бунтовала, так еще и уговаривала себя, что лишь отказ от телесности освобождает душу. Но это же не так, Бетси! – убеждал я ее мысленно. – Сегодня этот странный человек умрет, а потом, спустя недолгое время после окончания обязательного траура, ты убедишься, что это не так!»
Зато теперешнее ее спокойствие, убеждал я себя, это какой-то очень особый бунт, подобный тому, что случился во время нашей работы над «Макбетом».
Хорошо помню, что первые же минуты нашей встречи там же, в том же кабинете, ранней и удивительно теплой весной 1606 года, переполнили меня ликованием: их разрыв, полный и окончательный, казался неизбежным, коль скоро они обращались друг к другу не с былым нежным: «Ты, Роджер… Ты, Элизабет», а с ненатурально почтительным: «Вы, милорд… Вы, миледи…»
26 июня 1612 года
Роджер Мэннерс, 5-й граф Ратленд, последние часы жизни
Помню, что помог ей выйти из кареты, и у меня почему-то вырвалось церемонное: «Счастлив вас видеть, миледи!» А она ответила: «Я также рада видеть вас в добром здравии, милорд!» – и мы вошли в наш кембриджский дом еще более чужими, чем во время расставания в лондонском.
Язвительные выпады, которыми мы обменивались когда-то, еще до обручения, были всего лишь тщетными попытками погасить охвативший нас огонь, но спустя всего восемь лет, весной 1606 года, самые обычные произносимые нами фразы кричали, не стесняясь ни силы крика, ни страшной его сути: «Мне легко, оттого что мы не вместе, Роджер!», «Как хорошо, что мы даже не рядом, Элизабет!»
Никогда в жизни я не был так несчастен.
Позже, в Бельвуаре, она сказала мне, что никогда в жизни не была так несчастна.
Но в эти же дни был создан подлинный шедевр.
23 апреля 1616 года
Уилл Шакспер, последние часы жизни
– В середине одиннадцатого века некто Макбет, – говорил Ратленд, – чуть ли не за неделю превратился из военачальника в короля Шотландии, но менее чем через год был свергнут и убит. За столь короткий срок он, однако, успел совершить множество злодеяний, в частности убить своего ближайшего друга, Банко, от которого произошел род Стюартов.
– Мне нравится, Роджер! – помнится, воскликнул я. – Наш добрый король Яков будет доволен!
– Рад, что тебя эта идея увлекает.
Никому и ничему не был он рад – ни мне, ни божьему миру, ни самому себе, ни даже жене, сидящей с видом еще более отсутствующим, чем обычно.
Похоже, только у меня чесались руки приступить к работе немедля – «супруги» же были поглощены демонстрацией того, насколько они друг другу в тягость.
А я, единственный зритель, этой демонстрацией наслаждался!
– Но знаете ли вы, миледи Элизабет, и ты, Роджер, что король увлекается книгами о нечистой силе? Особенно его привлекают ведьмы, поэтому считаю…
О, то были дни моего реванша, когда небрежно брошенное «Я считаю» обретало силу закона!
– Считаю, что ведьма… нет, не ведьма, а ведьмы, не менее трех, – угождать вкусу короля, так угождать! – должны стать очень важными персонажами. Они предсказывают судьбу этих самых Макбета и Банко, но так туманно, что зритель ни за что не угадает, что ждет главного героя в финале. Да, вот так! Ричард Глостер, которого я за твои денежки, Роджер, сделал отъявленным злодеем, стал им по велению собственной души, а Макбета, вроде бы обычного человека, пусть ведут в ад темные силы!
– И жена, – обронил Ратленд так тихо, что я едва расслышал.
26 июня 1612 года
Роджер Мэннерс, 5-й граф Ратленд, последние часы жизни
– И жена, – сказал я как можно безразличнее, хотя именно ради образа леди Макбет, о которой в исторических хрониках сказано едва ли два слова, все и затеял.
Молчание.
Оно не наступило, не воцарилось и не повисло.
Оно победило, как на любом поле сражения побеждает не армия, не войско и не орда – а смерть.
Лицо Уилла мигом утратило привычное выражение слегка утомленного успехом драматурга, актера, поэта и дельца, обретшего, наконец, право на герб, на котором есть, конечно же, копье – пусть даже его обломок, – так что Shake-speare, Потрясающий копьем, стало настоящим, на века, именем сына перчаточника Шакспера из Стратфорда-на-Эйвоне.
На лице Уилла появилась радость ребенка, которому вдруг сказали, что Рождество, – а стало быть, рождественские подарки – это не когда-нибудь, очень-очень потом, а завтра, в начале удивительно теплой весны… Да-да, завтра, но если будешь хорошо себя вести, то и сегодня, ближе к вечеру.
И он изо всех сил соображает: а как это – хорошо?
На Элизабет я не смотрел, но знал точно, что она, чуть напрягшись в своем кресле и плотнее завернувшись в любимый свой платок, спрашивает из родного ей состояния Алеф:
– Ты мне мстишь, Роджер? Ты – мне?
И я ответил – без радости, без печали, вообще, без какого-либо проблеска чувств… ведь только так и пристало отвечать из родного мне состояния Реш:
– Конечно, мщу, Элизабет! Единственным достойным нас с тобою и Уилла способом: вывожу на мировую сцену и заставляю жить на ней женщину, добрую, быть может, изначально, однако сдавшуюся в плен ложной идее о ложном величии. И причинившую этим много зла – прежде всего, самой себе… Впрочем, мое решение – все же не месть! Это строго дозированная обида – за бессмысленно огромную обиду; скрупулезно рассчитанный удар – за убийственный удар; тщательно отмеренная боль – за безмерную боль. Всего лишь мера – за безмерность, а, значит, не месть, которая всегда безмерна, даже если прикидывается поучающим наказанием. Ты меня слушаешь, Элизабет?
– Слушаю, Роджер, но стараюсь не слышать. То, что ты сейчас говоришь, – ужасно. Стараюсь не слышать. Мне легко, оттого что мы не вместе, Роджер.
– Как хорошо, что мы даже и не рядом, Элизабет!
23 апреля 1616 года
Уилл Шакспер, последние часы жизни
– Значит так, – говорил я им увлеченно, – Макбет и Банко проезжают мимо места, где собираются ведьмы, и те предсказывают, что Макбет станет королем. А Банко?.. Банко, Банко… Да, конечно, самому Банко трона не видать, зато потомки займут его прочно. Годится?
Роджер кивнул, и я увидел то, что должен был увидеть: степь, заросшую вереском. Услышал гром. Испугался, когда появились ведьмы[25].
Банко
Далёко ли до Форреса? Кто это?
Как жалок вид их и как дик наряд!
<…>
Макбет
Кто вы, ответьте, если речь дана вам!