Вот так! А мнение Роджера мы даже и не спросили! И я воодушевился еще более:
– Но когда Макбету сообщают о безумии… нет, уже о смерти жены, он произносит что-то вроде эпитафии, но без малейшей скорби. Скорее, грусть по поводу бренности всего, чем живет человек. Сейчас, секунду, вот:
Макбет
Не догадалась умереть попозже,
Когда б я был свободней, чем сейчас!
Мы дни за днями шепчем: «Завтра, завтра».
Так тихими шагами жизнь ползет
К последней недописанной странице.
Оказывается, что все «вчера»
Нам сзади освещали путь к могиле.
Конец, конец, огарок догорел!
Жизнь – только тень, она – актер на сцене.
Сыграл свой час, побегал, пошумел —
И был таков. Жизнь – сказка в пересказе
Глупца. Она полна трескучих слов
И ничего не значит…
Немногие готовы жить ради любви, лишь единицы – во имя нее умереть, а обычная женщина, даже тоскуя в привычном своем существовании, не согласится повторить судьбу Джульетты, хотя и рада, быть может, в сладких грезах убегать из плена участи, твердо зная при этом, что в любую минуту может вернуться обратно. И потому вполне способна вообразить себя четырнадцатилетней девочкой из Вероны и произнести ее страстные слова хоть с каким-то подобием страсти.
Но кто из них имеет столько честолюбия, столько стремления к власти, чтобы убедить мужчину стать убийцей?
Неужели в Элизабет это нашлось?
Неужели Ратленд, зная ее, любя ее как-то так, как я любить не мог, был прав, задумав образ леди Макбет?
О, иногда мы поднимались до таких высот, что кружилась голова!
Макбет
Почудился мне крик:
«Не надо больше спать! Рукой Макбета
Зарезан сон!» – Невинный сон, тот сон,
Который тихо сматывает нити
С клубка забот, хоронит с миром дни…
<…>
Всюду разносилось:
«Не надо больше спать. Гламисский тан
Зарезал сон, и больше тан кавдорский
Не будет спать, Макбет не будет спать!»
Текст пьесы складывался волшебно быстро. В конце шестого дня я даже подумал, не замедлиться ли мне, иначе уже на следующий, седьмой день, все будет закончено, – и что же, время пребывания с нею под одной крышей так страшно сократится?
Время, когда ее душа принадлежит моей, а моя – ей, так страшно сократится? Shakespeare, рождающийся от нашего с нею слияния, проживет не одиннадцать назначенных ему Провидением дней, а всего семь?!
…Нам оставалась только сцена появления призрака Банко на пире у Макбета – мы специально отложили ее на самый конец работы, желая сочинить так, чтобы король Яков представил себе ужас старухи Бесс при воспоминаниях о казни его матери, Марии Стюарт. Представил – и почувствовал себя отомщенным.
И тут Элизабет неожиданно взбунтовалась.
– Я не желаю участвовать в создании этой сцены, милорд, – впервые я понял, что ее голос может звенеть и от какой-то отчаянной, какой-то последней решимости.
– Почему, миледи? – о, он был рафинированно вежлив!
Она молчала.
– Вас страшат аллюзии с королевой Елизаветой?
Она молчала.
– Миледи, без этой сцены пьесы просто нет. Уилл и вы всего в шаге от создания шедевра, вы с Уиллом целых шесть дней соответствовали слову «АлефЛамедРеш» так полно и совершенно, что не сделать этот последний шаг – преступление.
Она молчала.
Молчал и Ратленд, что-то, наверное, понимая.
Молчал я, ничего не понимая.
Наконец она решилась:
– Милорд, избавьте меня…
– Нет! Нет! Не-е-е-е-т! – кричал он, приближаясь к ней. – Не избавлю! Я избавил вас от всего, даже от себя, а от этого не избавлю!
Он вел себя как плебей!
Да, этот лорд, аристократ, 5-й граф, – пусть дьявол мучает в аду четверых предыдущих, как их потомок терзает нас! – шел к ней, сжав кулаки подобно конюху, чья жена подала ему по ошибке горчащий эль, а не тот любимый, продирающий глотку, к которому он привык.
Я бы отшвырнул этого конюха-графа прочь от моей музы, размозжил бы ему башку, прежде чем он отыскал свою шпагу, острую, как его всегдашнее желание сделать мне больно… Ах, с каким наслаждением я бы сделал это, если б она не сказала ликующе звонко:
– Выйди, Уилл, при тебе граф Ратленд не решится меня ударить, на что имеет полное право!
26 июня 1612 года
Роджер Мэннерс, 5-й граф Ратленд, последние часы жизни
Она сказала: «Выйди, Уилл, при тебе граф Ратленд не решится меня ударить, на что имеет полное право!» за долю секунды до того, как я начал бы ее душить. Да, она ошиблась, не ударить я ее хотел, а задушить – я, презирающий шаксперовского мавра.
Но еще больше хотел видеть ее глаза – светло-зеленые, как вода в озерцах Шервудского леса.
…Так и не знаю точно, какого цвета глаза у меня.
«Все зависит от освещения, – говорила она, – при ярком дневном свете – светло-карие; при свечах – желтоватые с красными искорками, как у тигра».
В такие, «как у тигра», не очень-то приятно, наверное, смотреть – но я силюсь и не могу вспомнить: зажжены ли были в то утро здесь, в этом кабинете, свечи или хватало солнечного света? Помню только, что она смотрела мне в глаза не отрываясь, а было ли ей приятно? А важно ли это – приятно ей было или нет?
«Зачем ты настаиваешь, Роджер? Это так важно для “АлефЛамедРеш?” – спрашивали ее глаза.
«Это гораздо важнее для нас, – отвечали мои. – Помнишь, я говорил… ты ведь слышала, как я мысленно говорю тебе, будто леди Макбет в плену у ложной идеи. Ты ведь тоже в плену – только еще более тяжком: не у ложной идеи, а у ложного страха. И не надо обвинять во всем покойную королеву – она позабавилась с тобою, как со смешным котенком, чтобы потом, когда он станет кошечкой, может быть, позабавиться еще не раз. А котенок этого “может-быть-потом” так испугался, что решил не расти. И у него получилось, не вырос, но только страх-то рос… И теперь, хотя старухи уже три года как нет, страх тебя переполнил. Он стал тобой, а ты – им. Мне безумно горько от этого».
«Горько? Несмотря на то что мы не вместе, Роджер?»
«Несмотря на то что мы даже и не рядом, Элизабет».
23 апреля 1616 года
Уилл Шакспер, последние часы жизни
И вдруг он засмеялся, пятясь от нее к своему столу.
Говорят, у него страшный смех – в нем столько презрения к людям, что позавидовал бы сам Сатана.
Говорят, почтенный Бэкон на суде позеленел, когда Ратленд так смеялся… Но тогда, на седьмой день нашей работы над «Макбетом», я не уловил в его смехе ни грана презрения, а уловил лишь то, что этот странный человек, сделавший свою жену несчастной, сам – еще несчастнее.
Она шла за ним неотступно, словно бы поединок их взглядов должен был длиться вечно, а когда он почти упал в свое кресло, произнесла:
Леди Макбет
Мой друг, вы невнимательны к гостям.
За деньги ведь обедать можно дома.
Тем и приятно пировать в гостях,
Что пир приправлен ласкою хозяев.
По наступившей тишине я понял, что пора вступать Макбету, но Элизабет вдруг заговорила визгливым голосом своей крестной – настолько похожим, что у меня застыла кровь в жилах.
Макбет
Забылся, дорогая. Ты права.
Простите, гости. Ешьте на здоровье.
Скороговоркой произнесла ремарку: «Призрак Банко входит и садится на место, предназначенное Макбету», и опять заговорила, завизжала за Макбета – и казалось, что в кабинете действительно появился призрак.
Макбет
Меня не можешь в смерти ты винить.
Зачем киваешь головой кровавой?
И тут, словно подхваченный порывом Элизабет, заговорил я – за леди Макбет, желающую всего лишь забыть.
Забыть то первое, такое разумное, такое необходимое убийство; забыть такую малость – перерезанное горло спящего старика.
Желающую забыть, но начинающую понимать, что за первым убийством непременно последуют второе, третье…
Леди Макбет
Нет, не тревожьтесь.
С ним это смолоду. Прошу сидеть.
Все это вмиг пройдет. Не обращайте
Вниманья, чтоб припадка не продлить.
Садитесь, кушайте.
(Макбету.)
И ты – мужчина?
Макбет
Да, и бесстрашный, если я могу
Смотреть на то, что дьявола б смутило.
Леди Макбет
Опять, наверное, какой-то вздор,
Тебе внушенный глупым малодушьем,
Как тот кинжал, который ты видал
Пред спальнею Дункана. Пот холодный,
И дрожь, и бледность – словом, все черты
Нелепых дамских страхов у камина,
Зимой, за сказками! Какой позор!
Лица нет на тебе. Ты испугался
Пустого кресла, правду говоря.
Макбет
Взгляни туда! Ты видишь? Что ты скажешь?
Чем мне кивать, скажи мне лучше, дух,
Чего ты хочешь? Если своды склепов
Покойников нам шлют назад, пускай
Нам гробом будут коршунов утробы.
Ведь легко же забыть подобную малость – давно перерезанное горло!
Так недавно перерезанное горло, что кровь из него все еще не истекает, а выплескивается крохотными, слабыми фонтанчиками.
И простить, поскорее простить себе эту кровь – ведь как иначе, не проливая крови, можно добыть корону… притягательную, из медово отблескивающего золота?
Но визг доброй старушки Бесс, визг, в котором не было ни нотки свирельной певучести, присущей голосу ее крестницы – Элизабет Ратленд-Сидни, вонзал в мой воспаляющийся мозг, что власть нельзя смаковать, как мед; власть невозможно вкушать, как мед, – ее можно только жрать.