Я, правнук и тезка давно умершего Марка, читая этот текст, думал о том, как самонадеянны были наши предки! Как смело они судили о тех высших истинах, которых сейчас, в XXII веке, не смеет касаться неслыханно могущественное Человечество!
«Бог есть любовь» тождественно «Бог есть милосердие» – какое заблуждение!
Никто сейчас не решился бы на подобное суждение, потому что нынешнее милосердие, милосердие XXII века, – это всеобъемлющая совокупность превентивных мер, не позволяющих человеку – бессмертному симбиозу тела и Единой информационной системы Земли – сомневаться, повышая энтропию; блуждать, повышая энтропию; страдать, повышая энтропию, и размышлять над противоречивостью мира, повышая таким образом энтропию и заражая всю Единую информационную систему дьявольским вирусом познания добра и зла.
Тем вирусом, которым были инфицированы Адам и Ева, за что человечество было так надолго отторгнуто от Бога.
Однако теперь оно верит в непротиворечивость мира, теперь оно вернулось в рай!
Но почему же, вернувшись, оно не может сейчас оторваться от мониторов, на которых оживают те, кто не прошел еще и сотой доли великого пути возвращения?
Господи, почему?!
26 июня 1612 года
Роджер Мэннерс, 5-й граф Ратленд, последние часы жизни
Уилл, все так же блистательно импровизируя, закончил сцену короля и шута и сказал с непривычной для него твердостью:
– Если у вас, миледи, и у тебя, Роджер, нет иных предложений, то я счел бы необходимым откланяться.
Не нашелся, что ответить и посмотрел на жену беспомощно… да-да, беспомощно – я уже иногда позволял себе быть слабым, особенно в те дни, когда печень ныла сильнее обычного.
А Элизабет, напротив, становилась все бодрее – не знай я ее так хорошо, подозревал бы, будто, предвкушая будущую счастливую жизнь, она считает недели до моего долгожданного ухода.
Да, она становилась все бодрее и оживленнее – и, однако, же я вздрогнул от неожиданности, когда она выпорхнула из кресла, как переросший гнездо птенец, и запротестовала решительно:
– Останься, Уилл! Закуплено столько хереса, что тебе хватит надолго, да и ужин готовится в твоем вкусе. Останься! Коль скоро «Лир» не занял много времени, мы станем придумывать сюжеты.
– Придумывать сюжеты, миледи?
– Почти все те истории, что рассказывал Shakespeare, откуда-нибудь позаимствованы. Неужели мы не сможем придумать что-то свое?
– А какой в этом толк? Честно говоря, драматургия мне изрядно надоела, да и вообще я устал…
Видно было, что он действительно устал. Писать? Или жить?
До этой встречи я один только раз пытался убедить Элизабет остаться в этом мире и после того, как меня в нем не станет.
– Я же ответила на твой вопрос. Тогда, после «Макбета».
– Какой вопрос, родная?
Наши утомленные скачкой лошади шли расслабленным шагом – моя чуть сзади – и ничто не мешало мне любоваться своей любимой…
И кто только выдумал, что аристократизм англичанки должен проявляться в слабых пальчиках, похожих на случайные побеги, отошедшие от узких кистей-стволов? Зачем объявлять слабость и бестелесность идеалом красоты для тех, кому определено вынашивать стойких солдат и кряжистых моряков?
Нет, крупные руки Элизабет способны так весомо подкреплять слово жестом, что даже Большая государственная печать не придает строкам королевского статута или ордонанса большую непререкаемость и силу.
Вот и тогда она властно подняла руку:
– Не делай вид, что забыл, Роджер! Ты спросил, будем ли мы когда-нибудь счастливы.
– Но ты в этот момент была далеко, Элизабет, и не могла слышать.
– Именно в этот момент я была необыкновенно близко, Роджер, и все услышала.
И вновь подняла руку, но уже не властно, а словно бы вознося нас, невесомых, за синеву высокого неба и черноту безграничного космоса.
Еще сказала:
– Роджер, если доктор Шейл относительно твоей болезни прав, то, значит, я иду навстречу смерти так же быстро, как и ты. Мечтая стать наконец счастливой. С тобой.
И прозрачная зелень ее глаз словно бы прошептала о кратковременности теплой весны и мимолетности жаркого лета; словно бы предрекла, что следом опустится туман, внезапный, как предостерегающее memento mori[32], а за ним зачастят дожди – тихие и безостановочные, как слезы Господа, оплакивающего суетность детей Его.
Все еще на что-то надеясь, я составил тем не менее завещание в двух вариантах: в одном практически все оставалось ей; в другом ее имя даже не упоминалось.
Вручил ей оба. Она внимательно прочла и сказала:
– Что ж, одно из них я сожгу сразу после…
Даже сейчас, когда чувствую, что до ухода осталось совсем немного, я надеюсь увидеть оттуда сожжение второго.
Надеюсь, хотя боюсь, что сгорит первый.
Безумно этого боюсь, больше, чем смерти.
А тогда, в 1610-м, мы были опьянены – Уилл, как всегда, еще и с помощью хереса, – придумыванием сюжетов; этим кружащим головы и окрыляющим бредом друг друга; этой изумительной свободой от чьих-то прежних придумок и древних то ли былей, то ли легенд. Этим парением в состоянии Алеф, куда она, наша любимая, так легко вырвала нас из плена: его – состояния Ламед, меня – состояния Реш.
Начала Элизабет:
– Молодая семейная пара после обильного ужина в королевском дворце принимает внезапное приглашение почтенных лорда и леди продолжить возлияния в их доме, огромном и безлюдном. Из разговоров хозяев гости вскоре понимают, что между теми – непрерывная тихая война, которой нет конца и в которой никто никогда не победит. Чтобы сделать мужу больно, леди изменяет ему с молодым человеком чуть ли не на его глазах, но лорд, скорее, злорадствует. Тогда она, словно в отместку, сообщает ему, что получила вчера письмо от их сына, сражающегося где-то на континенте, – и мальчик пишет, как он любит ее, мать, и как ненавидит отца. Лорд же хладнокровно замечает, что ее сведения устарели: сын их был убит едва ли не на следующий день после того, как отправил гонца с письмом. И что последние его слова были: «Отец, прости! Я понял, что моя мать – чудовище». Леди протестует, говоря, что лорд не имел право принимать без нее решение убить сына…[33]
– Понятно, что никакого сына у них нет, – подытожил Уилл – отлично придумано! Однако какой это жанр?
– Такого сейчас еще нет, но когда-нибудь непременно появится, – и улыбнулась ему ласково.
– Стало быть, никаких границ воображению? Тогда вот такая идея: пожилой и подозрительный джентльмен обнаруживает случайно оброненный его молодой женой на маскараде браслет – у пустого повесы, вертопраха. Муж сходит с ума от ревности, но перед этим…
– Только не душит жену, Уилл, – запротестовал я. – Удушения Дездемоны человечеству хватит на все времена.
– Не смей сомневаться в моей фантазии! Он подсыпает жене яд в бокал с чем-то там, каким-то питьем… но перед этим – я помню твои рассуждения о ревности! – публично наносит повесе смертельное оскорбление, а драться с ним на дуэли отказывается. И свет несчастного юношу изгоняет! В «Отелло», Роджер, все несчастья происходят из-за козней злодея Яго, а здесь – рок и только рок, и потому пьеса непременно должна быть написана в стихах – рифмованных, темпераментных…[34]
Что ж, ваша очередь, лорд Ратленд, посмотрим, умеете ли вы что-нибудь придумывать или только исправляете огрехи других.
В голове не было ни одной светлой мысли, однако закипающий внутри меня азарт требовал: говори! Начинай говорить что угодно, первые слова не имеют никакого значения – начни, а потом сложится само собой!
– Э-э-э… собравшиеся вместе друзья, среди которых… э-э-э… одна случайная гостья… Она видит портрет молодого человека и спрашивает: «Кто этот красавец?» – «Мой младший брат, – отвечает хозяин дома. – Два года назад он сильно проигрался в карты и, не имея возможности расплатиться, покончил с собой». – «Почему же он не обратился за помощью к вам?» – интересуется назойливая дама… И постепенно, слово за слово, восстанавливаются все события того времени. И выясняется, что молодой человек вовсе не покончил с собой, а был убит, но до этого соблазнил жену брата. Что девушка, которую хозяин дома так романтически любит, распутничает с его лучшим другом… в общем, выясняется такое, что теперь уже кончает жизнь самоубийством этот несчастный, которому так сильно и так некстати захотелось докопаться, наконец, до самой сути…
– Ну и что в этом сюжете привлекательного? – пожал плечами Уилл.
– А то! – возликовал я. Возликовал, ибо в голову вдруг пришло неожиданное и яркое решение, – что у пьесы должен быть второй финал: после слов «…и, не имея возможности расплатиться, покончил с собой» входит дворецкий со своим «Кушать подано!», после чего все мирно отправляются ужинать, истина никого не интересует, все живут, как раньше жили. И вот еще какая необходимая деталь: персонажи собираются в этом доме после того, как побывали на представлении пьесы с каким-нибудь красноречивым названием; подойдет, например, пословица: «Не будите спящую собаку»[35].
– Вы придумали на редкость увлекательную игру, миледи Элизабет, – задумчиво сказал Уилл. – Но что толку в нее играть? Даже если Роджер запишет эти сюжеты, даже если его записи когда-нибудь найдут, то ведь пьесы создадут другие, быть может, и не в Англии…
– Не надо ничего записывать, Уилл, – возразила она, – достаточно произнести вслух, и ничего не пропадет, не исчезнет – и кто-нибудь когда-нибудь словно бы услышит наши голоса, кого-то озарит нашим теперешним озарением – и вовсе не надо ему знать, что двести, триста лет назад трое, слитые воедино в АлефЛамедРеш, уже мечтали написать такие пьесы. Мечтали, но не успели… А как вам такой сюжет, джентльмены? Почтенный оксфордский профессор английской фонетики находит какую-то хорошенькую служанку придорожного трактира, обучает ее изумительно аристократическому выговору всего нескольких расхожих фраз, хорошим манерам и выдает за свою дочь. Девушка не умеет ни читать, ни писать, но ее потрясающее произношение и умение держать себя производят фурор на королевском приеме, в нее влюбляются сразу несколько молодых придворных, но…