Как всегда, дверь была не заперта, как всегда, внизу меня никто не встречал. И я, задыхаясь и кряхтя, стал подниматься по узкой крутой лестнице.
«А ведь когда-то, Уилл, – думал я, – ты взлетал по этой самой лестнице, не замечая высоты ее потемневших дубовых ступеней. Взлетал особенно стремительно, если надеялся, что первой увидишь ее, Элизабет, и она улыбнется тебе чуть ласковее, чем делает это при своем странном муже… твоем «друге», как только что назвал его ничего не понимающий в человеческих чувствах дом на Сент Эндрюс-стрит».
Марк, 2112 год
Пока Шакспер взбирается по винтовой лестнице, я попытаюсь объяснить всем, кто одновременно со мной прилип к мониторам, откуда берется на них текст.
Прадед Марк полагал, что души истинных гениев, о которых не исчезает благодарная память Земли и Космоса, действительно бессмертны – и происходит это потому, что вспоминая о них часто и благодарно, мы каким-то непостижимым образом подпитываем энергией те электромагнитные волны, которые мозг давно умерших титанов излучал когда-то.
Ни много ни мало!
На его рассуждениях о том, что «души» исторических личностей, виновных в пролитии крови, которых то или иное количество идиотов именует «великими», «гениями» и т. д., навсегда исчезают в полях темной энергии, останавливаться не буду – все это достаточно тривиально. Но вот что заслуживает упоминания: мой неуемный прадед предположил, что улавливать генерированные истинными гениями волны следует в тех двух черт-те как далеких друг от друга диапазонах, о которых я уже говорил: сверхдлинных тета-волн, которые излучались как бы в полудреме – когда вспыхивало озарение (именно так, заглавными буквами, писал прадед), и тогда возникали образы и ассоциации странной, изумляющей красоты; и напротив, у границы инфракрасной и световой частей спектра, среди сверхвысоких частот, когда мозг гениев совершал интеллектуальную работу (предок называл ее осмыслением) такой интенсивности и мощи, которая ни нам, ни даже суперкомпьютерам и облачным нашим соединениям недоступна.
Кстати, забыл предупредить, что сейчас-то радиофизики могут расслабиться, я толкую для нейрофизиологов, которые, уверен, тоже, вслед за радиофизиками, думают возмущенно: «Не может быть!»
Правильно, не может, только скоро, когда Уилл Шакспер доберется наконец до кабинета (сигнал из-за его кружения по лестнице слаб и прерывист), мы опять увидим связный текст и опять впадем в когнитивную сумятицу…
Итак, считал мой предок, гении, творя, могли пребывать в одном из трех состояний:
– Озарения – когда их мозг излучал сверхдлинные тета-волны;
– Игры – когда излучения в областях сверхдлинных и ультракоротких волн часто сменяли друг друга и при этом были практически равномощны;
– Осмысления – в нем доминировало высокочастотное излучение.
Великим ученым и философам было присуще, в основном, третье состояние; их переход в озарение бывал крайне редок, зато приводил к потрясающим открытиям-прорывам. Так Лейбницу явилась мнимая единица, Гегелю – законы диалектики, а Канту – идея о непознаваемости; так Георг Кантор «увидел» трансфинитные числа, Менделеев – периодическую систему, а Максвелл – тройку векторов электромагнитного поля.
А вот величайшим писателям, поэтам, композиторам и художникам предназначалось состояние игры! Оно было для них естественным, как для птиц – полет, а их уход в озарение прадед считал подобными тому, как дельфин выпрыгивает из воды, чтобы потом, в глубине, двигаться особенно легко и прихотливо.
…Стоп, сигнал усиливается! – стало быть, Уилл Шакспер добрался-таки до кабинета.
23 апреля 1616 года
Уилл Шакспер, последние часы жизни
Не то что он не поднялся с узкой походной кровати мне навстречу; даже не вздувшийся, приподнявший покрывало живот – такой чужеродный в сравнении со смертно исхудавшим лицом и бородкой – поседевшей и поредевшей… Нет, не это потрясло меня. А голос… голос человека, за которым скоро закроется дверь.
– Здравствуй, Уилл… хорошо, что приехал…
Теперь ему не было нужды мямлить: из-за короткого, затрудненного дыхания возникали паузы, похожие на промежутки между неуверенными, меленькими шажками по последней дороге.
– Причастился было… потом спохватился и уговорил старуху… не взмахивать косой до завтрашнего вечера… Она согласилась, что «Бурю» надо сделать существенно лучше… шедевром… Придется поработать, Уилл.
Глава вторая
Марк, 2112 год
Там, в кабинете, не просто пауза, а какое-то оцепенение, омертвление – сигнал не идет.
Что там с ними случилось? – я уже беспокоюсь за этих давно умерших людей, как молодая мамочка – за недавно родившегося первенца… И почему зашкаливают датчики внешнего воздействия, откуда оно, это воздействие, взялось?
Ладно, отвлекусь ненадолго, расскажу еще о теории моего предка.
Подыскивая другие названия трех состояний – названия, позволяющие не упоминать всуе святые, по его представлению, слова озарение, игра, осмысление, – он перебирал аббревиатуры и комбинации цифр, пока не сообразил наконец, что лучше использовать буквы древнееврейского (финикийского) алфавита, которым изначально приписывались вполне пригодные для его целей числовые значения.
Здесь следует упомянуть, что прадед испытывал явную привязанность к трем простым числам: два из них, 3 и 7, любимы человечеством со времен Пифагора, но откуда взялось 11?
Думаю, он с детства был потрясен придуманной Пушкиным комбинацией карт: тройка, семерка, туз – ведь во многих играх именно тузу соответствует число 11.
Как бы то ни было, он выбрал буквы: алеф, ламед и реш – и если мы сложим их порядковые номера в алфавите, то получим: 1 + 12 + 20 = 33 = 3 × 11; просуммировав же приписанные им числа, придем к: 1 + 30 + 200 = 231 = 3 × 7 × 11.
Подытоживая:
Алеф – это состояние озарения; Ламед – игры; Реш – осмысления, а слитным, певучим «АлефЛамедРеш» прадед обозначал всю совокупность возможных состояний тех гениев, чьим душам даровано подлинное бессмертие.
Я идиот! Я самый счастливый идиот в мире! Внешнее воздействие – это же энергия нетерпеливого ожидания всего человечества: «Что будет дальше?!» – все, как и я, ждут сигнала от устройства.
И он пошел! Вот он, мой драгоценный!
25 июня 1612 года
Роджер Мэннерс, 5-й граф Ратленд, последние часы жизни
Очнулся от забытья, а вдохнуть полной грудью не могу.
Похоже на плаванье в шторм: в ушах звенит, в глазах темнеет, но затащившая в глубину волна вдруг слабеет, и тогда скорей наверх, к воздуху – и первый вдох так жаден, так взахлеб, будто получил шлепок от принимающей роды повитухи…
Только вот нет сейчас шлепка…
Что же он топчется на пороге? Где традиционное: «Ужасная дорога, Роджер, а скоро ли ужин?»
Надо его успокоить, не то вдруг решит, будто близкая смерть Shakespearе-лорда заставит Shakespearе-леди позабыть о том, что Shakespearе-джентльмена следует кормить, кормить и кормить. Не экономя херес.
– Проходи же, Уилл, садись… Ужин, как сказала Элизабет, почти готов… правда, в столовой накрыто на двоих, третий прибор, как видишь, не понадобится…
Оказывается, и сквозь дремоту можно говорить весьма складно…
– Извини, что не поворачиваю к тебе голову… от малейшего ее шевеления мозги начинает болтать и швырять… И от этого мысли – врассыпную… как крысы из давшего течь трюма… ну-ка, подхвати образ.
Не подхватывает, что это с ним? Ага, идет к креслу! Не садится, а валится. Так валится, что наверняка из-под зада его поднялась пыль, уцелевшая после недавней влажной уборки… Бедная Элизабет, она так храбро и так безнадежно борется с грязью и пылью! Никак не хочет смириться с тем, что весь мир – это лишь разнообразие форм грязи и пыли.
Заговорил наконец. Голос по-прежнему громок, не говорит, а декламирует, и это сейчас меня радует – не надо напрягать слух и значит, не уплывет в очередной раз сознание.
– Что, черт возьми, ты затеял, Роджер?!
Нет, он все же замечательный актер! Долго подыскивал интонацию – и нашел! И сумел, – ни разу в жизни не понюхав пороху, – изобразить солдата, едва сдерживающего рыдания у тела смертельно раненного товарища.
– Я, видишь ли, Уилл, затеял умирать… Предстать перед Господом… Делаю это, как ты знаешь, не в первый… но теперь уже точно в последний раз… И еще одно отличие от предыдущих умираний… со мною Элизабет…
Сопит, молчит… Как всегда, когда я называю имя жены. Странно все же, что я никогда не ревновал ее к нему, а к сумеречному Джону Донну почему-то ревновал.
Да вот сам же и ответил: «сумеречный». Донн, мечущийся между Богом и Словом и не верящий, что это одно и то же; Донн, мечущийся между католичеством и англиканством, однако душою не принявший ни то ни другое, – Донн мог бы привлечь ее своей отрешенностью от земного.
Я говорил Элизабет не раз, что отрешенный человек, словно бы не снимающий с лица маску смерти, но ежегодно делающий детей своей замученной беременностями и родами жене, проживет очень долго… Она не верила, затихала, уходила в себя… как тут было не ревновать?
Давно забытые глупости… а вспомнил – и сердце сдавило так, будто оно решило о себе напомнить.
…Многое можно увидеть, если неотрывно глядеть в потолок. Мой ныне здравствующий кембриджский наставник Фрэнсис Бэкон говорил, что задирать голову стоит только для того, чтобы взглянуть на небо, – оно излучает свет. А потолки из мореного дуба поглощают – и нечего, стало быть, поднимать к нему глаза от книги, поскольку тьма – это источник невежества и ничего более…
Он был неправ, не знал, что балки потолка темнеют неравномерно.
Когда всматриваюсь в ту, что над моею головой – на ней пятна. То светлее, то темнее основного тона… похоже на карту, по которой я семнадцать лет назад прокладывал маршрут из Лондона в Падую.
Но где же Элизабет, почему ее нет так долго? Вдруг я умру прямо сейчас, а ведь она обещала держать мою руку, пока та совсем не похолодеет. Одному мне страшно умирать, а в Падуе страшно не было, тогда я еще не знал Элизабет…