— Это вам.
— Спасибо, — Степанков растерялся. Подарка он не ожидал и не знал, что сказать. Только пробормотал: — Красиво ты рисуешь.
Лизе и этого было достаточно. Она обрадованно поскакала к себе в комнату.
Зоя Павловна, глянув на Степанкова извиняющимся взглядом, сказала:
— Звонила Мила. Знаете, я, пожалуй, стала причиной ее… ее… Скажем так, неадекватного поведения по отношению к вам. Честное слово, я не предполагала, не знала, что будет такая реакция. Да она себя так никогда и не вела. Странно… И вообще, что это она вам звонить надумала? А?
— Не знаю, Зоя Павловна, я тоже не понял, что это она так…
— Ну, вы уж ее простите. Да и меня, старую дуру. Может, действительно не следовало вас беспокоить…
— Ладно, Зоя Павловна, разберемся. А мне пора.
— Лиза! Иди, попрощайся с Владимиром Ивановичем. Что это с ней? Пойду, посмотрю. Извините, Володя.
Зоя Павловна быстро вернулась.
— Заснула. Умаялась, видно. Непривычны ей такие прогулки, свежий воздух… Спасибо вам еще раз за то, что Лизоньку порадовали. И меня, старую, выручили. Детских радостей у нее мало. С ровесниками ей сложно, сами понимаете. Но зато она теперь знает радость труда, а это немало для такого возраста. Но ничего. Не зря. Будет она, обязательно будет великой пианисткой! Это я вам говорю. При ней-то мы себе этого не позволяем. Не перехвалить бы девочку.
По дороге домой Степанков растерянно смотрел на мелькающие огни вечерней Москвы. Поехали через центр: в выходной пробок не было. Мыслями он был не здесь, в столице, а в каком-то далеком и незнакомом городе, где переводила фильмы эта странная и вздорная гордячка Мила.
Машина между тем неслась по пустым мокрым улицам. Водитель включил дворники и искоса посматривал на ушедшего в себя шефа. Они мчались по сияющему Новому Арбату, по мосту через Москву-реку, мимо гостиницы «Украина» с вывеской нового итальянского ресторана.
— Посмотрите, уже открываются. Италия, блин. А продукты с ближайшего рынка. Как вы думаете, а, Владимир Иванович? — Молчавшему до сих пор Юре хотелось поговорить. — Рестораны у нас теперь в каждой подворотне, кто в них ходить будет?
— Открываются и открываются, — рассеянно ответил Степанков. — Больше ресторанов — жестче конкуренция. Лучше посетителю.
Степанкову не хотелось даже думать о чем-то или о ком-то другом, кроме Милы, но настойчивых мыслей своих он побаивался. Но они, тайные, едва зародившиеся где-то глубоко, в подсознании, еще неясные, уже беспокоили, притягивая неясностью, неоформленностью странного, но приятного ощущения. Ощущения грядущих событий. Хотелось наконец побыть одному, пораскинуть мозгами. Пока не кончились выходные, не захлестнула круговерть понедельника, не возникли опостылевшие партнеры и просроченные платежи.
Дома все было так, как он оставил утром. Домработница по выходным не приходила. Володя вынул из холодильника и сунул в микроволновку тарелку с бараниной и овощами, налил красного вина и уселся на кухне. Два часа назад он был голоден как волк. Ему даже было неудобно перед Зоей Павловной, когда он с нескрываемым аппетитом ел ее варенье с молочным кексом. А теперь едва притронулся к любимому блюду. Вино понемногу привело его в себя. Напряжение необычного дня начало отпускать.
Он вспомнил о рисунке, подаренном Лизой. Всматриваясь в штрихи фломастера, сделанные детской рукой, он вдруг физически ощутил присутствующую на листе бумаги чистоту и искренность этого необычного ребенка. Степанкову захотелось, чтобы девочка оказалась здесь, в этой квартире. И он уже знал, как это сделать. Надо повесить рисунок на стену. Он стал примерять, куда бы лучше пристроить его. Места на пустых стенах было предостаточно. Наконец решил повесить рисунок в гостиной, чтоб несколько ее оживить. Но когда собрался прибить рисунок гвоздиком, оказалось, что в доме нет ни гвоздей, ни молотка. А потом до Владимира вдруг дошло, что в его дизайнерской квартире рисунок, прибитый гвоздем, — архитектурный нонсенс. Нужны паспарту, стильный багет. Ни на секунду не хотел расставаться Степанков с картиной девочки, поэтому аккуратно зацепил рисунок иголочкой на обоях. «Потом оформлю надлежащим образом…» — решил он.
Добившись своего, полюбовался на плоды своего труда и вернулся на кухню, где налил еще бокал вина, присел и посмотрел на стопки книг, которые так и остались лежать на паркете у камина.
Это книги деда. Они стояли на самодельных стеллажах в его комнатке, когда-то маминой, где спал Володя, когда оставался у дедушки с бабушкой ночевать или гостил у них летом. Книжками была забита и большая стенка в гостиной, там, где у других людей стояли хрустальные бокалы и парадные чайные сервизы. Дед постоянно доставал что-то новое, даже когда-то уже прочитанное. Книги он любил и испытывал к ним какой-то священный трепет. Прежде всего, это были подписные издания. Те самые недорогие огоньковские подписки советского времени, выходившие миллионными тиражами, за которыми очередь занимали с ночи. Фетиш того времени — иметь библиотеку, читать, быть начитанным. Это считалось престижней, чем иметь дачу, машину и прочие блага. Подписки на собрания сочинений советских и мировых классиков оформляли на комбинате начальству и передовикам производства, а Василий Степанович Березин как раз и был передовым бригадиром. Дома он оправдывался, что как бригадир должен подавать пример другим. Работа у него такая. Лукавил, конечно. Жена и дочь отлично понимали, что если бы работа его к этому не обязывала, он все равно где-нибудь добывал бы эти свои книжные сокровища. Да и сами они любили читать.
Так у них в доме поселились Джек Лондон, которого ни у кого из знакомых мальчишек не было, Конан Дойл, Стивенсон, Золя, Фейхтвангер, Мопассан, Брет Гарт, О. Генри, сочинения русских и советских классиков.
Попадались и несвойственные для такого ряда книги — Бунин, Платонов, Зощенко, Паустовский. Володя читал все подряд, занимая чтением любую свободную минуту. Книжная жизнь героев, их истории казались ему порой значительнее, реальнее собственной жизни, интереснее того, что происходило вокруг.
Любимой серией деда была — «Пламенные революционеры». Он следил за выходом новых томиков по специальной газете, настоятельно просил, чтобы в комбинатовском книжном магазине ему оставили новинку. Эта серия была не по подписке, томики приходилось отлавливать. Среди них попадались настоящие шедевры. А потом, когда в школе по истории изучали что-либо близкое к этому периоду или к этой теме, дед доставал книжку с полки — часто из второго ряда, где она стояла, забытая и невидная, — и давал Володе. Сам он не читал книг, не успевал, только просматривал. Но имел на лучшие из них какое-то верное чутье. Причем имена не всегда бывали «громкими». Деду достаточно было открыть книжку, как-то особо понюхать ее, повертеть в руках, посмотреть аннотацию, введение, открыть в нескольких местах — и все: он составлял свое мнение, и, как часто убеждался Володя, безошибочное.
Володя получил представление об истории в основном из книг библиотеки деда. Когда как-то разговор зашел о революционерах, дед подсунул ему «Нетерпение» Юрия Трифонова, и Володя сразу же, еще тогда, решил, что никогда не пойдет в революцию, какой бы она ни была. Он не будет разрушать. Эти люди, которые жили в этой стране до него, хорошие и умные, смелые люди, столько разрушили, что теперь нескольким поколениям надо будет создавать и создавать, пока не приведут страну в порядок. Так он решил, прочитав «Нетерпение».
Вообще, дед был в его жизни главным человеком — после мамы, конечно. Кроме страсти к книгам у деда была страсть к костюмам. На комбинат он ходил в рабочей спецовке. А после работы — в костюме. И носил отглаженный костюм дома, «даже в туалет», как подшучивала бабушка.
У деда в костюме была какая-то особая выправка. Он не был профессиональным военным, но очень походил на строевого офицера. А вообще-то он происходил из крестьян. Его отец пришел пешком в город, где они и жили с тех пор. На войне дед был простым солдатом. Дошел до Праги, имел ордена, остался жив, хотя и перенес контузию, после которой его из армии списали.
Непонятно почему, но костюмы были его слабостью. В старости, уже в конце жизни, он донашивал пиджак от черного костюма, а брюки — от коричневого. Бабушка умела аккуратно чинить и штопать. Подкладку пиджака она меняла несколько раз. Пиджак, несмотря на ее старания, выглядел все равно поношенным. Володя помнил, как лоснились рукава у последнего дедова костюма. Дед проявлял требовательность и к рубашкам. У него были четыре любимые рубашки, и никаких новых он не признавал. Профком, домашние исправно дарили ему на 23 февраля и в День металлурга рубашки из чистого хлопка. Однако дед, поблагодарив, откладывал их, даже не распечатывая. Бабушка умудрялась штопать воротнички и манжеты так, что, по мнению деда, они были как новенькие.
Дед учил Володю, что человек, что бы на нем ни было надето, должен быть предельно аккуратен. И теперь, когда он покупал новый костюм, то, стоя перед зеркалом в примерочной, думал: что сказал бы Василий Степанович Березин, бригадир комбината, о его новом костюме. О костюме, заказанном у дорогого итальянского портного. У Степанкова были пиджаки и от Кардена, и от Босса, и от Гуччи. Таковы опознавательные знаки системы, в которой он жил и работал. Степанков подчинялся этому легко, даже с каким-то удовольствием. Он быстро вошел во вкус ношения темных однобортных костюмов, черных ботинок и неярких стильных галстуков. А пришиваемая вручную подкладка с магическими названиями фирм наполняла его сердце мальчишеской радостью. Это удобно, достойно и было бы одобрено дедом. Так он играл с самим собой, носил свою семью в своем сердце.
А с книгами иногда доходило до смешного. Дед являлся домой с покупкой, разворачивал книгу и показывал бабушке. Она смеялась:
— Лучше б конфеты купил, что ты тащишь сюда то, что у нас уже есть? Библиотеку решил открыть? Тебе библиотек не хватает? Вон выйди на улицу, на каждом углу по библиотеке. Деваться некуда от твоих книг. — Потом она сбавляла тон (они с дедом жили дружно): — Конфет не сообразишь купить жене, а все книги да книги. Ты же не читаешь, не успеваешь. Их уж ставить некуда.