Он вполуха подслушал вчерашний разговор мамы с Михаилом Павловичем, в результате которого выяснилось, что теперь дядя будет заниматься с ним французским. Мама хотела только пожаловаться, что сын ленится, и, казалось, пришла от этой идеи чуть ли не в ужас, но отказаться не смогла.
И вот сегодня после работы он пришел к ним домой и приступил к репетиторству.
— Ну что, Арсюша, готов? — откуда-то сверху раздается мелодичный баритон. Глаза, ласковые и игривые, смотрят на него с легким упреком.
— Еще минуточку, — шепчет Арсений.
— Ты вот скажи, братец, ты чего так французский запустил, а? Мать старается, учит тебя, а все без толку.
Арсений догадывается, почему он отстал, но предпочитает промолчать — у него появился видеомагнитофон, это редкость, не в каждой семье есть такое чудо техники, Арсений смотрит по нему фильмы все свободное время.
— А долго мы будем заниматься? — отвечает он вопросом на вопрос.
— Думаю, около часа, — важно отвечает дядя.
— Я имею в виду вообще, — робеет Арсений.
— Надо тебя подтянуть как следует. Пока не подтянем… Я тут работаю неподалеку, могу приходить к вам.
Арсений краснеет и утыкается в тетрадку.
— Мама говорит, ты Дюма любишь читать, это правда?
— Люблю. — И Арсению почему-то стыдно, что он читает фривольные романы, он прячет глаза. И в «Трех мушкетерах», и в «Виконте де Бражелоне», «Королеве Марго», во всех его любимых книжках, зачитанных до засаленности страниц, ему чудится что-то запретное, есть в них какой-то налет игривости и пикантности, чего-то полудоступного, такого, что он и сам не может выразить как следует. Только перед дядей ему почему-то немного неловко. Он не все понял, но за всякими там «альковами» и «покрывалами» он интуитивно угадывает еще недоступные ему недосказанности. Но дядя снисходительно слушает его признание.
— А почему у вас нет своих детей? — вдруг спрашивает Арсений.
— Потому, — усмехается дядя, — а ты мне язык не заговаривай. Готово?
— Да.
Дядя надевает очки и читает упражнение, написанное Арсением, попутно бормоча:
— Многие великие люди говорили и творили на французском. Дюма — это далеко не единственный знаменитый писатель и, возможно, не самый лучший. Это очень изящный и певучий язык. А почему ты начал его изучать? У вас в школе есть кружок?
— Мама хочет, чтобы я его знал. Хочет, чтобы я дипломатом стал.
— А что, дипломат — хорошая профессия. А то, что мама хочет, а не ты, это плохо. Ты должен сам себе выбирать занятия.
Арсению остается только вздыхать. Кто же виноват, что ему ничего не нравится, все скучно. Он пробовал и плавание, и фехтование… Потом мама предложила французский, и он согласился на свою голову.
— Хорошо, упражнение ты выполнил неплохо, но невнимательно кое-где. Ну, давай начнем разбирать текст.
Арсению скучно, но он чувствует силу, исходящую от дяди, силу, которой надо подчиняться, хочешь или нет. Это не мама, которую можно обмануть и сбежать на улицу. Он нехотя придвигается к столу, шелестит страницами старого учебника, пожелтевшего от времени, и лениво переводит стандартные «Жан уехал на каникулы», «Элен помогает матери на кухне»…
Стрелки часов движутся невыносимо медленно, но в конце концов побеждают, дяде нужно идти…
В следующий раз дядя приходит через неделю, и тут выясняется, что Арсений не знает неправильных глаголов.
Дядя нервно водит карандашом по бумаге, сердится, хмурит брови.
Арсений отвечает, и опять невпопад, неправильно, и вопросительно смотрит на учителя; ему еще скучнее, чем в прошлый раз.
Вдруг дядя делает нечто невероятное с точки зрения Арсения — на очередной неверный ответ он пребольно ударяет его линейкой по пальцам.
— Вы чего? Мама не разрешает меня бить, — взвизгивает пораженный Арсений, на глазах у него моментально наворачиваются слезы обиды. К нему пальцем не прикасаются с самого рождения, наоборот, только превозносят и сдувают пылинки, поэтому он удивился бы меньше, если бы земля перевернулась прямо у него перед носом. — Разве вы не знаете, что детей нельзя бить? — всхлипывая, говорит он.
— Это почему же? Еще как можно, — усмехается дядя, — почему ты не выучил?
Арсений дует на ушибленную руку.
— Что, так больно? — как будто сочувственно интересуется дядя и неожиданно добавляет: — А будет еще больнее.
— Я все маме расскажу.
— А она знает, что ты куришь на улице? Она курить тебе тоже разрешает, мерзкий мальчишка? — кричит вдруг дядя, и Арсений мертвеет от страха.
— Извините, — Арсений замолкает и лихорадочно ищет выход из положения. Когда же он его видел? Ведь они с приятелем прятались в подвале… Может быть, остался запах табака? В панике он даже не замечает, что дядя говорит «на улице», а они курили в подвале…
— Вы не скажете маме? — спрашивает он через некоторое время, замечая, что дядя, похоже, не слишком сердится, скорее смотрит на него с любопытством. Боль и обида уже почти прошли, их вытеснил ужас, что его тайна выплыла наружу. Если мать узнает, что он курит, то при всей ее мягкости последствия будут просто ужасными. Да что говорить, она его просто убьет! Из двух зол разумно выбирать меньшее.
Дядя молчит.
— Я не курю, это… это случайность, — продолжает, смелея, Арсений.
— Хорошо, что случайность, а то я подумал, что ты порочный мальчишка. Наказание в любом случае пойдет тебе впрок.
Арсений морщится. Кто он такой, чтобы наказывать его?
— Думаю, с французским у тебя теперь будет гораздо лучше, — усмехается дядя, задает домашнее задание и уходит.
Как так получилось, осталось для Арсения загадкой, но к следующему уроку он домашнее задание не выполнил. Угрозы дяди как-то выветрились из памяти, осталась только злость. Ничего страшнее того удара, который уже слегка подзабылся, он представить себе не мог. К тому же он опять всю неделю провел за видиком, откладывая ненавистный французский на потом. А накануне занятия Саньке Миронову родители достали «Звездные войны», и Арсений никак не мог пропустить их просмотр. По зрелом размышлении он решил, что если бы знал, что из этого получится, то пожертвовал бы развлечением.
В тот день мать, как всегда, была на работе.
И уже на самом занятии, когда он не смог ответить ни на один дядин вопрос, Арсений понял, что пропал.
Дядя придвинулся и сощурил глаза.
— Боюсь, мне снова придется тебя наказать, — железным голосом отчеканил он, — тебя мать не бьет, значит, это надо сделать мне. Кто-то же должен тебя воспитывать.
— Нет, нет, — Арсений, похолодев, вжался в кресло, желая прорасти внутрь его.
— И боюсь, нам придется перейти к более серьезным наказаниям, легкие на тебя не действуют, — дядя принялся медленно расстегивать ремень на своих брюках и вытягивать его из петель, — ложись на кровать и спускай штаны.
Мальчик не двигался с места, он не в силах был пошевелиться от ужаса.
С физическими наказаниями он сталкивался только на картинках в учебнике истории. Там были рисунки, изображавшие, как наказывали нерадивых учеников в древности: снимали рубаху и хлестали плетью. Еще он читал про дореволюционное воспитание детей: их секли розгами, смоченными в воде. Но он и представить себе не мог, что так поступят с ним — уважаемым в классе парнем, которого большинство мальчишек считает авторитетом.
— Вставай и снимай штаны, нечего раздумывать, раньше надо было думать, — бесстрастно произнес дядя. Лицо его как-то странно подергивалось, глаза блестели, словно в предвкушении чего-то очень приятного.
Конечно, уважение к влиятельному родственнику, или, что уж там говорить, страх, не позволяло Арсению взбунтоваться открыто. Но мозг его лихорадочно искал варианты, как не допустить позорной и унизительной расправы. В каком-то липком ступоре Арсений медленно теребил свой ремень. В мозгу стучало: «Что же делать? Что делать?»
Наконец он решился, быстро вскочил со стула и попытался проскочить мимо дяди из комнаты, но это ему не удалось — Михаил Павлович тут же среагировал и цепко схватил его за плечо, потом одним ударом повалил на кровать, стянул штаны и, о ужас, мастерски хлестнул его.
Пряжка ремня обожгла кожу… Это было не столько больно, сколько ужасно обидно… Такого унижения он еще никогда не испытывал. Арсений мельком взглянул на красное лицо своего мучителя. Тот вошел в раж и наносил один удар за другим с какой-то сардонической улыбкой. В голову Арсения закралась жуткая, крамольная мысль, что дяде, пожалуй, эта процедура доставляла какое-то ненормальное удовольствие. И в тот же момент он с еще большим ужасом понял, что действительно есть в этом беспредельном унижении что-то неуловимо сладостное. По потной спине бегали мурашки, он вцепился в угол подушки, стиснув зубы, ждал очередного удара, и вдруг заметил, что внутри его что-то откликалось на эти издевательства, по телу разливалась какая-то теплота и расслабленность. Удары продолжали сыпаться, ремень свистел в воздухе.
— Ненавижу, мерзкий дядька, все расскажу маме! — кричал Арсений, задыхаясь от слез.
— Не расскажешь, — вдруг с какой-то спокойной силой и уверенностью сказал дядя. — Разве тебе не будет стыдно? Пусть это останется нашим маленьким секретом. — И продолжал с чувством хлестать его.
Наконец он закончил. Мальчик медленно встал с кровати, путаясь в брюках, поплелся в ванную, где его тут же вырвало.
Весь вечер он проплакал втайне от мамы. Он не знал, что ему делать, как жить дальше. Казалось бы, что переживать из-за такой ерунды, но он чувствовал, что мир непоправимо пошатнулся, он стал ощущать себя иначе, каким-то другим, сломленным. Из него как будто вынули какую-то важную пружинку. Каждый раз, когда он вспоминал о Михаиле Павловиче, ему хотелось реветь, такое чувство ненависти переполняло его.
В следующий раз он решил сказаться больным и уговорил мать отменить занятие, но бесконечно болеть было нельзя. И через две недели дядя опять появился на пороге их дома — почему-то именно французский мать считала пропуском в успешный мир и в этом вопросе была несгибаема…