Требовательно оглядел хозяев. Огорчённый квёлой реакцией, смешался.
– И ещё, – добавил он. – Горошко сам постеснялся. Ты, мы знаем, матери на операцию собираешь. В общем, при увольнении будет выписано единовременное пособие, перекрывающее твои расходы.
Он потоптался и вышел вслед за директором. С лестницы донёсся торопливый перестук обуви.
– Вот меня и купили, – подвёл итог переговорам Оська.
Горошко слукавил – от комбината отлучался Главный инженер Граневич. Башлыков, даже изгнанный с должности, оставался директором совместного российско-итальянского предприятия – основного поставщика оборудования для строительства цеха полипропилена.
Граневичи ждали Клыша. Но Данька опаздывал.
У Клыша давно вошло в привычку перед сном перебирать в памяти, что произошло за день. Что удалось, где сплоховал. И что предстоит исправить завтра. Второй день Даньку свербили две фразы. Вчерашняя – от Оськи: «У тебя-то откуда деньги?» и последняя – Завидонова – «Пусть пока собирает деньги на операцию». Что-то в них цепляло. Уже погружаясь в сон, сообразил, что именно. И – неожиданное озарение – «А что если? Вряд ли, конечно. Но вдруг!»
Вечером, прежде чем ехать к Граневичу, Клыш изменил маршрут – завернул к Мичуринскому саду. Когда, перебираясь через решётку, разорвал штанину, сам над собой, дуралеем, принялся насмехаться. Но всё-таки спрыгнул внутрь. За заброшенной сторожкой нашёл лопату. Среди яблонь разыскал знакомое место. Земля была жирная, после дождя. С азартом золотоискателя Клыш наугад обкапывал поляну. Лопата оказалась со сломанным черенком, так что приходилось копать, ползая на карачках. Наконец, что-то звенькнуло. Клыш в нетерпении, ломая ногти, принялся руками освобождать металл от земли. Спустя пять минут, весь перемазанный, он поднялся, прижимая к новенькому джемперу круглую металлическую банку из-под монпасье. Сильно проржавевшую, подгнившую, но всё-таки сохранившуюся. Отодрал крышку. Деньги, когда-то добытые малолетними фантазёрами для Фонда борьбы с расизмом, о которых забыл и думать, лежали целёхонькие.
Первым к Граневичам после работы забежал Фрайерман. Бурлящий от возмущения, начал что-то рассказывать ещё в прихожей.
Светка хлопотала на кухне – накрывала на стол. Выставила бутылку «Московской».
– Евреи! – звонко выкрикнула она. – Хватит трепаться. Идите ужинать.
Как раз появился Клыш. С непривычным, крокодиловой кожи портфелем.
– Ишь каков! – встретил его Оська. – Ещё пузеню отрастить, и – ни дать ни взять – чинуша!
Он ласково пристукнул друга по животу.
Прошли на кухню. Разлили. Разговор продолжился.
Собственно, разговора как такового не было. Фрайерман всё не мог успокоиться, – брызжа слюной, повествовал, как прошло совместное заседание парткома и завкома.
Больше всего его возмущало поведение бывших земцев, единогласно проголосовавших за увольнение.
– Может, хоть кто-то против был? – робко уточнил Оська.
– Ага! Как же! Выкуси! – Фрайеман зашелся в злорадном хохоте. – Ни один! Не то чтоб выступить. Но руку против поднять! Главное, объявили повестку, и тут же Павлюченок ставит на голосование. Вроде, как всё ясно. Я вскакиваю: «Кому что ясно? Вы на одну доску ставите главный комбинатовский мозг и двигатель и вора-пройдоху! Одним голосованием! И вам, сволочам, всё ясно!» Подскакиваю к Виталику Беленову. Всегда ж бок о бок. «Виташа, – говорю. – Уж ты-то!» Глазёнки отводит: «Для комбината лучше». Хоменко поднимаю: «Вася, покайся. Твоя ж вина!» Мнётся: «Да я не отказываюсь». А на голосовании за поднял.
Данька всё присматривался к Оське. Тот сидел понурый, потерянный. То ли слушал кипящего Фрайермана, то ли сверялся с чем-то внутри себя.
– Да и чёрт бы с этим комбинатом! – высказалась Светка. Оська вскинул больные глаза. – Ну чего вылупился?! Что ты хорошего в нём видел? Дневал и ночевал. А что в ответ? Взяли и влёгкую взашей вытолкали. Выходит, ты им всем со своей реконструкцией поперёк горла сделался. Да ладно ты. Сама идея распрекрасная всем стала по фигу. Людям и так уютно. Каждый к своему котелку притёрся. А ты всё мельтешишь, в ногах путаешься. А значит, пусть не сейчас, так в следующий раз все равно подножку подставят. Что скажешь, Борис?
Энергию, что второй день бурлила в Фрайермане и гнала его драться за справедливость, будто разом перекрыло.
– Если б Анатолий Фёдорович… Разве допустил бы!
Светка шлёпнула ладошкой по столу:
– Ну нет Земского, нет! И комбината прежнего нет! Сколько можно пустую кашу по тарелке размазывать?! Сам-то что думаешь?
Фрайерман поколебался, положил ладонь на руку Граневича.
– Знаешь, Осип! – сказал он через силу. – Кажется, я тебе больше не помощник. Подаю на репатриацию в Израиль. Сколько можно, чтоб в сорок лет тебя рылом по стеклу возили. Руки-ноги на месте. Жена – врач. Надо – санитаркой пойдёт. Да и я… могу даже полы в подъездах мыть. Работы никакой не боимся. Пацаны подрастают. Хоть их поднимем, чтоб среди своих росли.
– А здесь больше не свои? – зацепило Клыша. – Глянь, как жизнь меняется. Каждый день что-то новое. Всё вокруг кипит!
– Пустой кипяток тоже кипит, – буркнул Фрайерман. – Покипит, да и выкипит. Или ещё хуже, смотря чего в него накидают. Антисемитизм вдруг попёр! С младенчества рос, учился. Ни в школе, ни в институте, тем паче – на комбинате – ничего. Так, краешком, больше в анекдотах. А как перестройка началась, откуда что взялось? Будто вся черносотенная похабень на поверхность хлынула… А еврей всегда – альбинос в человечьей стае. И пальцем показывать не надо. Сразу виден…
– Что ж, по-твоему, перестройка их переродила? – буркнул Клыш.
– Может, просто раньше стеснялись? – Боря повёл плечом. – А может, и вовсе, пока фашизм добивали, сами незаметно пропитались антисемитизмом. Вроде эпидемии: боролся-боролся, да сам и заразился.
Он подтолкнул пригорюнившегося Граневича:
– А то, может, вместе поднимемся?! Уж с твоей-то головой нарасхват будешь! Только слух среди химиков пройдёт, что Граневич эмигрировал, и очередь выстроится. С руками рвать станут.
– Никуда я не поеду! – глухо отозвался Оська. – Почему я должен свою страну Башлыкову оставлять? Потому что мои предки евреи, а его – черносотенцы? Так и останутся одни черносотенцы.
Распили вторую бутылку. Проводили опьяневшего, рыдающего от жалости к себе, Фрайермана.
– Хорошо, – вернулась к прежнему разговору Светка. – Уезжать – не уезжать – долгий праздник. Но с комбината ты уйдёшь. Мне муж нужен, а не арестант! Что отмалчиваешься? Тем более, сами на дорожку денег дают.
Оська простонал. Мысль о предложенных отступных, по сути – той же взятке, мучила его. Всё в нём возмущалось и протестовало. Но и не взять было невозможно. Других денег на мамину операцию не было.
– Кто бы знал, как душа не лежит! – выдохнул он.
– Не лежит – не бери, – согласился Клыш. – Я тут клад по случаю раскопал.
Он дотянулся до портфеля, выложил на стол проржавевшую металлическую банку из-под монпансье.
– Чего грязь на стол вывалил?! – рассердилась Светка. – Ты б ещё сам с ногами…
Но глянула на мужа и пресеклась.
– Неужто та самая?! – задохнулся Оська. С нежностью провёл по облупившемуся рисунку.
Клыш открыл крышку. Распиравшие банку купюры посыпались на стол.
– Здесь тебе и на операцию, и на начальный капитал. Чтоб своё дело открыть.
– Ёшкин кот! – выдавила ошалевшая Светка. – Это сколько ж ты взяток набрал?
То, что Меншутин вернулся, не задержав Лапина, в отделе не обсуждалось. Вроде как и на старуху бывает проруха. Но прежний звонкий подгоняющий мат Боба по коридору и кабинетам больше не разносился. Спустя несколько месяцев Меншутин купил трёхкомнатную кооперативную квартиру – в центре, рядом с горсадом. Это тоже не комментировалось. Будто никого и не коснулось.
Вскоре после этого Борис Меншутин из милиции уволился. Этому несильно удивились. Когда же, сразу после увольнения, оказался востребован на должности начальника службы безопасности банка «ПИОНЕР», не удивились вовсе. Завидовали!
Потихоньку поувольнялись и перебрались «под руку» прежнего начальника ближайшие из его подчинённых. Служба безопасности банка «Пионер» стала считаться в городе из самых надёжных. Единственный из угро, кто не уволился из милиции, был СуперШура. Его, по протекции Трифонова, перевели замом в инспекцию по личному составу.
В Зарельсовый райотдел на освободившиеся места стали приходить новые сотрудники.
На Новой Орше во время выборов трижды судимый Захар гонял односельчан с вилами в руках, отмутузил воспитателей детского сада прямо при детишках. Явился на избирательный участок. Дал в морду председателю избирательной комиссии. Навалились. Скрутили.
Участковый Горюнов усмотрел в деянии мелкое хулиганство и в возбуждении уголовного дела отказал. Если б не драка на избирательном участке, так бы и сошло. Но воспрепятствование выборам – вопрос политический. По требованию исполкома, райпрокурор отменил постановление и арестовал Захара за злостное хулиганство, совершённое с особой дерзостью. Наутро жена Захара примчалась в райотдел. Возмущённая, бегала по руководству, во всеуслышание кричала: «Где закон? Мы участковому сто рублей за закрытие дела заплатили, а муж в тюрьме. По всем родственникам собирали. Возвращайте деньги!» Едва выдворили. Вслед за тем жалоба от неё поступила на имя начальника УВД. На общем собрании трудового коллектива Горюнов взятку, само собой, отрицал категорически. Ему никто, конечно, не верил. Но в ходе прений вопрос брал – не брал – не обсуждался вовсе. Над Горюновым откровенно стебались. Недотёпа! Не умеешь сделать втихую, не берись. Но всё-таки сочувствовали. Многие, пусть не вслух, были на стороне участкового. «А почему он должен возвращать? Он-то заказ отработал!» Когда на голосование поставили увольнение или строгий выговор, единодушно проголосовали за то, чтоб ограничиться выговором. Каждый примерял ситуацию на себя.