– Так друзья мои! – Клыш неловко показал на контейнер.
Сенат расхохотался:
– Ну дела! Скажи, пусть выходят! Всё порешаем.
Разговор был хорошо слышен в контейнере, – дверь тотчас открылась. Вышли опухшая от слез Светка, небритый, нечёсаный Оська, следом – Алька с ружьём наперевес. Подманил хозяина контейнера.
– Ты бы хоть биотуалет внутри завёл. Видно, накануне не то съели. Прихватило всех по очереди. А выйти некуда. Не знаю, сумеешь ли отчистить, – посочувствовал он.
Пивел, охнув, кинулся в контейнер – глянуть. Выскочил с изменившимся лицом.
Сенат подманил его к себе. Глаза сделались колючими.
– Ты друга моего обидел, – он показал на Клыша. – И тем подставил меня.
Пивел стоял с дрожащими губами. Притихли и остальные сгрудившиеся продавцы.
Крутого Смотрящего здесь боялись как огня.
– Отдашь за яблоки две цены против уговора, – принял решение Сенат.
– Так… Сгнили яблоки-то, – пролепетал Пивел. – Вовсе с утра сгнили.
– Твои дела! Но деньги, чтоб немедленно!..
Пивел безропотно кивнул. Побежал по соседям. Сенат меж тем провел гостей в свой вагончик, обставленный финской мебелью. Выпили за встречу, расслабились. Алька принялся травить анекдоты, Сенат отвечал афганскими байками. Как с Алькой обычно и бывало, вскоре они с Сенатом сидели в обнимку. Пора было уезжать, но Сенат всё не желал расставаться с гостями.
– У вас кооператив или акционерка оформлены? – обратился он к Светке, определив в ней бухгалтера. Перед тем занесли деньги, и счастливая Светка всё пересчитывала купюры. Не могла остановиться.
– Пока нет, – ответила та.
– Так создавайте. И подгребайте ко мне на рынок. Место самое центровое. Я вам контейнер сдам по сто рублей. Поди, плохо?
– Копейки, – подтвердила Светка. Глаза её загорелись.
– Но непременное условие: чтоб в учредителях – мой крестный, – Сенат показал на Клыша.
Клыш, было, заартачился. Стал объяснять, что милиционеру заниматься предпринимательством не положено. Но на него дружно навалились. Пообещали, что числиться будет только формально, для счёту. Уломали.
Нетерпеливая Светка уселась набрасывать устав.
– Название? – спросила она.
– «Благородные доны», – в один голос ответили Оська с Алькой.
За «Благородных донов», само собой, распили ещё одну бутылку.
Наконец, Сенат выделил легковую машину, долго прощался с полюбившимся Поплагуевым.
– Отобьём посошковую «пятюню»? – предлагал Алька, протягивая ладонь.
– Отобьем, – охотно соглашался Сенат, стукнув ладонь о ладонь. – А теперь, чтоб с моей стороны…
Так и отбили ещё одну бутылку.
Всё-таки отъехали. Перед трассой остановились. Налево – Петербург, направо – Москва.
– Едем ко мне! – потребовал Алька. – Хоть поглядите, как устроился. Возражения не принимаются!
Возражений не последовало. Расставаться, едва встретились, совершенно не хотелось. Машина свернула направо – на Москву.
По въезде в Москву Светка на машине поехала с передачей к Оськиной матери – та в ожидании операции лежала в Институте кардиологии, под приглядом Моргачёва. Остальные выбрались на Таганке, где снял жильё Алька Поплагуев.
В Москве установилась весенняя погода. И Таганка, как и вся Москва, жадно, распахнув окна и форточки, ею дышала.
Весна затопила улицы.
То и дело проливались короткие, но обильные дожди, отмывавшие Таганские переулки от зимней слякоти.
Все пребывали в благодушном, расслабленном состоянии. Алька повёл друзей побродить по кривым, сбегающим к Котельникам, улочкам. Глаза сами собой щурились под весенним солнышком, лица приятно щекотал тёплый ветерок. Шли, блаженно жмурясь, едва не на ощупь.
Мимо театра на Таганке, ещё недавно – с клубящейся у касс толпой. Ныне – запустелого. Мимо ресторана «Кама» с самыми тонкими в Москве ломтиками хлеба – спустились по Радищевской к знаменитой высотке, от кинотеатра «Иллюзион», единственному, где крутили зарубежное ретро, завернули к продуктовому магазину, прежде одному из самых «ходовых» по городу. Ныне – с выметенными прилавками. С объявлениями – «Талоны на сахар отовариваются по понедельникам и четвергам». Сахара не досталось. Зато разжились бутылкой пятизвёздочного «Арарата». Оська, как и прежде, впился жадным взглядом обжоры в небогатую закуску, – пару яблок, сырок, шоколадку.
По Гончарной вновь принялись карабкаться к Таганской площади. Беззаботно перепрыгивая через лужицы. Только-только пролил очередной дождь. Ручейки вытекали, пузырясь, из двориков на крутые улочки, сбегающие к Москва-реке. В воде несло обломки веток, прошлогодние листья, слежалые ледышки. Соединялись в общий бурлящий поток и, разгоняясь, ухали вниз, на Котельническую набережную, обрушивались на ползущие по колёса в воде легковушки, набычившиеся, обляпанные грязью.
Внезапно небо сгустилось, за минуту-другую вновь набухло тучами. Кинулись в беседку в ближайшем дворике. Едва вбежали, по крыше застучало. Разложились на скамеечке.
Алька разлил, поднялся, вдохновенный.
– Ну что, благородные доны? Как всегда: за Дом два Шёлка?
Выпили. Оська, торопясь, зачавкал.
– Я вас предупреждал, что настанет наше время, – напомнил Алька. – Вот оно и – настало.
– Настало? – удивился Клыш.
Губа его иронически поднялась вверх. – В пятидесятые-шестидесятые уж кипели. Тоже надежды, лозунги! Фестивали молодёжи. А потом сжали покрепче горлышко и живо кислород перекрыли. Высушили ручей, осело болото. Сколько раз надо дураку по лбу долбануть, чтоб он понял, что дурак?
Алька сокрушённо закивал.
– Если б тогда распахнули судебные архивы, вскрыли репрессионные дела, обнародовали поимённо всех палачей, – ныне другая страна была бы!
Клыш хохотнул.
– Да кому вскрывать было? Окстись, болезный! Процессом-то управляли те, кто сами кровью были замазаны. Они и ситуацию затихарили. И нынче то же и те же.
Алька тотчас вскочил на ноги.
– Да, если бетонную эту стену из вранья не расшибить вдребезги, то ничто не переменится. Сейчас или никогда! – объявил он пафосно. – Потому что сейчас появилась сила, которой не было в пятидесятых!
– И сила эта называется – «Демократическая Россия», – Клыш дёрнул насмешливо уголком губы. – Эк тебя Громовержец в свою веру обратил.
– Да, обратил! И всякий, если не вовсе слепой, не может не обратиться! – вскричал Алька. За это время он проникся теорией пассионарности Гумилева и сделался её горячим апологетом. Принял то, что считал главным: – Народы как люди – рождаются и умирают. У каждого своя генетика, каждому отмерен свой век: длинный ли, короткий; своя судьба: громкая или неприметная. Но, как и человек, народ может заразиться инфекцией, заболеть неизлечимой болезнью. И тогда вместо предначертанной долгой жизни внезапно хиреет и уходит в небытие.
Он будто заново распалился.
– Вот мы всё смешочками! А страна-то и впрямь на грани вымирания. Возьмём семьдесят лет Советской власти! Это ж испытание на жизнестойкость. Плодовитая страна вместо того, чтоб рожать, как предначертано, будто специально стрижёт аборт за абортом.
В отличие от Оськи, Клыш вслушивался внимательно. Услышав неожиданное словцо, хмыкнул озадаченно.
– А то не аборты! – азартно вскричал Алька – набиваясь на спор. – Давайте считать! Первая мировая, революция, Гражданская война. Смыло самый культурный слой – дворянство, разночинство, промышленники. Столетиями копили культуру, историческую память, доблесть предков. И – как не было тысячелетней России! Считай, – выкидыш. Следом – раскулачивание! Самых толковых, предприимчивых – в Сибирь. А оставшихся, как веником в угол, замели в колхозы. Чтоб под единый совок. И всё – нет сельского хозяйства. Нэпманов – последний выдох предпринимательства – туда же. И это не аборт?
А счёт-то уж на миллионы пошёл. Далее – репрессии тридцатых. Ведь в первую голову уничтожались опять же самые истовые, верующие. Искренние. Комиссары в пыльных шлемах. И те, у кого головы посветлее. Они-то и пошли под нож. К торжеству серости! И – как наследие – неискоренимое ощущение беззащитности и ужаса, впитавшееся во всех поголовно. Война! Счёт на десятки миллионов. Сколько неродившихся? Горе одно на всех, без разбору. Вот уж абортище! После такого и вовсе способность рожать отмирает. К тому же опять – кто в первую очередь гибнет, что на фронте, что в тылу? Да те, что в первых рядах.
Он перевёл дух.
Клыш усмехнулся. Пафосность всегда его отпугивала.
Алька чуть смутился. Он и впрямь в этот момент будто наговаривал статью для «Московских новостей». Всё-таки продолжил.
– Послевоенное время. Потихоньку сформировался новый генетический слой: техническая интеллигенция. Да, не так изысканно образована, что прежние. Но патриоты, желающие послужить Родине, живущие своим делом. И если сейчас разрушить промышленность, то тем самым будет уничтожен последний плодоносный слой! Согласен, Граничка?.. Эу, Оська! Где ты?
Всё это время Оська чертил что-то на листе бумаги.
Неохотно отвлёкся от расчётов:
– Вы знаете, комбинат дробят! И главное, – так по всей стране. Вы только представьте, – тысячи предприятий, десятки миллионов людей. Общая цепочка от океана до океана. И – разом – обрыв сети. Мы на комбинате, с дядей Толечкой, прежде чем начать что-то большое, пробовали сначала на малюсеньком участке. А тут махина! Крепче крепкого всю страну единой проволокой вязала. И – нет! Влёгкую перерезали. И я ничего не могу.
Пьяненький Оська заплакал.
Его любовно приобняли. Повели на квартиру.
Алька снял квартиру в одном из тихих таганских переулков. Переулок этот большей частью был застроен в 1918 году – двухэтажными кирпичными домами. Строили их наспех, на месте прежних, деревянных. Планировали под копирку так, чтобы из каждой квартиры, наряду с парадной дверью, была запасная, через чёрный ход. Оттуда же был продуман выход на крышу – на случай внезапного налёта чекистов. Дома эти возводили купцы перед отъездом из Советской России и, по слухам, зарывали под фундамент клады – рассчитывая достать их по возвращении – после падения большевистского режима.