азглядывал он впервые. Здесь в углу громоздились тесно картонные коробки – одна на другой. Тайные богатства тёти Тамарочки. Принялся снимать. Верхняя – с полотенцами, кухонными тряпками, со столовыми приборами. Тут же упакованные вместе чайный, кофейный и столовый сервизы, которых Алька прежде вовсе не видел, и четыре запылённых хрустальных бокала. Два недостающих – с остатками шампанского – они с дядей Толечкой торжественно грохнули об пол в день Алькиного четырнадцатилетия.
В следующей – россыпь из крышек и пробок от бутылок, одноразовые открывалки для консервных банок с сардинами, пипетки от лекарств, серебряные и золоченые обёртки от шоколадок, картинки из старых календарей, пустые коробки от обуви, даже банки из-под персиков и огурцов – для будущих солений и варений. В отдельной фарфоровой коробочке – молнии от брюк и курток, большей частью, негодные к восстановлению, связка разноцветных шнурков, перламутровые пуговицы. Всё это рачительная тётя Тамарочка приберегала на случай. А вот содержимое следующего ящика Альке оказалось знакомо. Прежде всего, бархатное платье. Тётя Тамарочка заказала его портнихе – Матильде Изольдовне. У мужа, по слухам, появилась новая секретарша, и захотелось заново очаровать его. Обновку она примерила в спальне перед зеркалом. С усилием втиснулась. Глубокое кружевное декольте, пикантный боковой разрез до бедра. Фыркнула. Стянула с треском. Мужу так и не показала, и больше это платье никто не видел. Рядом лежали несколько штук фетра, сверху – два флакона дефицитнейшей «Красной Москвы» – прозапас. Тут же почему-то стеклянная новогодняя звезда с обломившимся стержнем, – Алька, пытаясь насадить её на макушку, поранил руку, и перепуганная тётя Тамарочка повезла его в травмпункт. К дальней стенке оказались прислонены несколько самодельных картин, – оказывается, когда-то дядя Толечка занимался чеканкой и выжиганием. За ними – сломанная гитара с привязанным к грифу бантом и с порванными струнами; санки – на которых малыш Алька кубарем скатывался с ледяной горки; металлический бак для шинковки капусты; портативный радиопередатчик. Страшный дефицит, привезённый дядей Толечкой из Финляндии. С гвоздём-соткой, вбитым посредине. Это был первый гвоздь в жизни, забитый Алькой. И, наконец, спортивная сумка с надувной спасательной лодкой внутри.
Лодка – единственное, что осталось от катера, когда-то принадлежавшего Земским. Одно из первых детских воспоминаний – дядя Толечка, выруливающий со стоянки на Тьмаке, и истошное тёти Тамарочкино: «Толик! Перестань лихачить! Помни, на борту ребёнок!» А в это время справа их обходил на байдарке начинающий гребец Фома Тиновицкий. После, по настоянию тёти Тамарочки, катер продали. Ей всё чудилось, что малыш падает с палубы в реку, и никто этого не видит.
Алька принялся извлекать содержимое коробок наружу.
Увы! На свету хозяйские накопления сильно потеряли в привлекательности. Платье выцвело, фетр, обильно изъеденный молью, порыжел. Резиновая лодка с привязанными вёслами сопрела. Полозья санок проржавели. Да и закрытые духи на треть испарились.
Пришлось запихать всё назад, – выбросить рука не поднялась.
К вечеру собрались друзья: Данька Клыш, Оська со Светкой. Пришёл пьяненький Фома Тиновицкий. Именно он дозвонился до Альки и чувствовал себя героем. Забежала помянуть Зулия с двухлетним ребёнком, – муж с остальными детьми уехал погостить в Казань. Окинула беглым взглядом Фому. Брюки, конечно, сменились. Но бахрома на них казалась всё той же. Оба грустно вздохнули. Когда расселись за стол, Фомы с Зулией не оказалось. Сидели в спальне, взявшись за руки. – С детьми возьму, – умолял Фома. – Как можно, – отвечала Зулия. Маленький татарчонок крутился промеж них.
Алька поднялся с рюмкой.
– Каюсь, редко стал бывать в последнее время. Всё казалось, – наприезжаюсь ещё. Тётя Тамарочка, вроде, и не упрекала. Только глянет больными глазами. А я и рад. Даже тост произносить намастырился:
– Чтоб больше видеться, есть два способа: чаще приезжать или дольше жить. Живи долго!» Накаркал, скотина! Был бы рядом, ни за что б не умерла!
Ему никто не возразил. Чужих не было, а свои понимали, – так и было бы. Рядом с ненаглядным Аленьким прожила бы куда дольше.
– Не смогу я здесь, – пожаловался Алька. – Вошёл в квартиру. И вдруг пахнуло тетей Тамарочкой. Она всегда так пахла, когда сырники месила.
Глянул на Оську больными глазами:
– Заселяйтесь, живите. А я буду наведоваться. Да и в Москву пора возвращаться. Сейчас каждый штык на счету. Съезд «ДемРоссии» подготовить – это вам не сырники испечь.
Оговорился, вспомнил и вновь расстроился.
Сразу после похорон Алька Поплагуев, оставив квартиру Граневичу с семьёй, вернулся в Москву.
Кооператив «Благородные доны» возник словно ниоткуда. Взмыл над городом, будто самолёт с палубы авианосца, – без длинной взлётной полосы. Вертикально.
«Виртуозная голова» называли Осипа Граневича на комбинате. Таким он остался и в частном предпринимательстве. В Оське соединились неуёмная фантазия изобретателя с деловой хваткой, наработанной за годы управленческой практики.
Энергия его, раньше без остатка уходившая в комбинат, переключилась на собственный бизнес. Идти дорогой, проторенной другими, было Оське неинтересно. Нужен был свой, нехоженый маршрут. И он начал прокладывать его через остродефицитные, не освоенные другими зоны.
К началу девяностых дефицитом стало едва не всё. Но главным – запчасти и сопутствующие технические новинки, связанные с автомашинами.
Начал Оська с клепки маслосъёмных колпачков для «Жигулей». Саму технологию он продумал ещё раньше. Сложности в ней не видел. Закатываешь в резиновую оболочку, приклёпываешь пружинку. Но нужен был особый лёгкий металл. И, главное, пресс. Чтобы был достаточно мощный, с особинкой. Типа штопора. Продумал, начертил. Подъехал к хорошему знакомому – замдиректора вагонзавода. Заводские умельцы сделали пресс-форму. Начал с кустарщины. Колпачки изготовлял на дому, на кухне. Отдавал скопом барыгам, что крутились возле автомагазина. Выходило за двести процентов чистой прибыли. Вскоре на Оськины колпачки спрос взметнулся. Заключил договор с магазином автозапчастей. Организовали совместное производство. Прибыль увеличилась в разы.
Сам Оська переключился на разработку брелоков для дистанционного открывания машин и на антирадары. На иномарках такие были. Покопался, усовершенствовал, приспособил под «Жигули».
Появились, само собой, желающие взять успешное предприятие под «крышу». Угроза была снята достаточно оперативно. Оська предложил совместное производство Сенату. Прямо на рынке выделили отдельный контейнер. Там изготовляли, там и продавали. Вскоре перешли на мелкооптовую продажу – по предварительным заказам.
Светка меж тем попробовала себя в роли «челночницы». Ездила с подругами в Турцию, затем в Китай. Закупала товар для перепродажи в Союзе. После пары поездок отказалась. Бизнес выходил «стрёмный», очень рисковый. Расходы едва отбивались, а то и вовсе уходила в минус. После неудачного челночного опыта Светка тихонечко сунула пачку денег в мужнин карман. Тот удивлённо посмотрел.
– Пусть уж у тебя будут. И вообще – впредь командуй сам. Кто из нас мужик? – буркнула она.
Оська нашёл и ей дело. Присмотрелся к технологии изготовления джинсов. Начал с наимоднейшей «варёнки». Носила чуть ли не вся страна. Вся молодёжь – точно. И «варили» едва не всюду. Оська вычленил главное для успеха: найти мастера-закройщика и длинный стол с бортами, чтоб уменьшить число отходов. Закупал оптом турецкие джинсы. Стирали их с кусками пенопласта. Пенопласт крутился вместе с джинсами и снимал краску. Для советских приходилось добавлять отбеливатель и керамзит. Поначалу Оська заключил договоры с домоуправлениями, пошивочными мастерскими и КБО. Работали в подвалах. Светка попривлекала к делу приятельниц и дворовых товарок. Ходила занятая, гордая. Хозяйка! Но вскоре прибежала к мужу в слезах – те же домоуправления и ателье, распознав прибыль пошивочников, принялись «ломить» арендную плату.
Граневич, раскинув мозгами, поехал в Бурашево – в областную психиатрическую больницу. Встретился с руководством, показал чертежы, расчёты, графики. Вскоре на территории психбольницы открылась пошивочная мастерская. Оказалось, что интеллектуального уровня сумасшедших для изготовления джинсов вполне хватало. Да ещё и отходы не пропадали: шили перчатки, халатики.
Из окна главного врача увидел прогуливающегося внизу Павлюченка. Ухоженного, в тройке, в лакированных штиблетах. Принялся махать, привлекая внимание.
– Знакомы? – заметил главврач. – Мой зам по снабжению. Толковый – не нарадуюсь. Что ни поручи, всё достанет. И, что редкость, – непьющий.
Оська выскочил из здания.
– Павлинчик! – закричал он от полноты чувств. Кинулся обниматься. – Сейчас мне твой главврач тебя расхваливал. И суперработник! И не пьющий! Вижу – с иголочки! От девиц, поди, отбоя нет. Как же я за тебя рад!
Котька с тоской посмотрел на синее, весёлое небо.
– А на кой они мне трезвому? – процедил он. – Понимаешь, Осип, веду её к себе. Она, контра, лакает что ни попадя. А мне томатный сок. Вроде, куражится. Думаю, убил бы! И какой после этого секс? И мир вокруг какой-то серый, как дристня.
Глянул ещё в небо, будто с чем-то сверяясь.
– Завтра запью.
Котька не поделился с приятелем главным: не пил он не потому, что терпел, а потому что «зашился». Наутро, в служебном помещении психбольницы, «заштопанный» торпедой Котька распечатал бутылку водки, налил стакан, сообразил бутербродик, позвонил в скорую помощь. Стоя у окна, дождался, когда подъедет машина, и – стартовал. Когда через минуту врачи поднялись, бутылка уж опустела. Пациент сполз на руки. Благо далеко везти не пришлось. Операцию по извлечению перенёс легко. Улыбался светло и затейливо.
Вскоре Осип Граневич додумался до иной технологии пошива джинсов – катание. Получалось и качественней, и много прибыльней. Доходы возросли многократно.