Хоронили Фому Тиновицкого под мотоциклетные гудки. Кажется, все городские байкеры набились в один двор – проводить прежнего вожака. Мотоциклы забили всю асфальтовую дорожку от первого до двенадцатого подъезда. Заняли поляну за кустами акаций, так что открыть двери сараев стало невозможно. И всё-таки мест не хватило. Невместившиеся перекрыли полосу от трамвайных путей до арки. Такого рёва моторов, перелива гудков Дом шёлка не знавал. Кажется, найдись толковый дирижёр или хотя бы заводила вроде Альки Поплагуева, и можно было бы исполнить реквием на клаксонах.
Открытый гроб вынесли из подъезда, поставили на стулья. И тут случился скандал. Зулия вырвалась из рук домашних, кинулась, рыдая, на тело. Билась лбом об угол гроба. В стороне с каменным лицом поджидал муж.
Сарай Фомы стоял пустой. Голубей он, как оказалось, раздал за день до гибели. И всё-таки любимый Чубарый вырвался, вернулся, уселся на крышку клетки, оттряхивался, сея перья, курлыкал – сердился на запропавшего хозяина. Ему носили хлебные крошки, пшено. Через несколько дней пропал, – должно быть, съела кошка.
В условиях повального дефицита возросло число разводов. Всем стало остро не хватать продуктов и денег. Жёны, стараясь прокормить семьи, пахали на двух-трёх работах. После работы выстаивали в очередях – чтоб отоварить талоны.
Мужья мечтали разбогатеть. Собирались по утрам компаниями и вели переговоры. Туда и обратно летали новые, манящие слова: акционерка, прибыль, аудит. И даже появилось вовсе диковинное словечко из закордонной жизни – «вексель». Его бросали в переговорах на стол как козырный аргумент. Мало кто знал толком, что оно означает, но уважительного доверия резко добавляло.
Оська Граневич, которому стали досаждать с предложениями о «крыше», надумал арендовать помещения у обкома комсомола, – туда «братки» добраться пока не додумались.
Не был в обкоме несколько лет. Не знал толком, кто остался из прежних, и остались ли вообще.
С удивлением обнаружил внутри бойкую, оживлённую жизнь. Из распахнутых кабинетов, прежде наглухо закрытых, слышны были телефонные звонки, разносились по этажу возбуждённые голоса.
Заглянул к знакомому заведующему орготдела. Тот, не отрываясь от телефонной трубки, приглашающее замахал – «заходи и закрой дверь».
– Вездеходы! Вездеходы надо брать! – кричал он. – На них всегда устойчивый спрос. Даже в голове не держи – двинем. Пустим через Одесскую таможню.
Закрыв трубку ладонью, обратился к Оське:
– У тебя в армии, случаем, какой-нибудь генерал по снабжению не завалялся?
При отрицательном кивке огорчился.
– А если поспрашать?
Оська неопределённо повёл плечом.
Зав освободил мембрану.
– Есть! – закричал он радостно. – Ко мне сейчас зашёл крупный российский предприниматель. У него «крутые» завязки в армии. Я его подключаю. Только заложи под него ещё один процент… А тебе что, жалко, что ли? Хоп, на связи!
Возбуждённый, кинул трубку:
– Представляешь, если сделка проскочит, сколько с процента поимеем?
– С чего бы проскочит? – подивился Оська. Он всё пытался сообразить, что происходит. – Это ж оборонка! Вопрос боеспособности армии. Под особым контролем! Или ты так шутишь?
– Они тоже в доле, – отмёл сомнения зав.
Вбежал запыхавшийся заместитель. Наспех пожал руку гостю. Выкрикнул, перекрывая дробот пишущей машинки в соседней комнате:
– Владивосток на проводе! Партия овчинных тулупов! Готовы доставить транспортным самолётом, – выкрикнул он. – Цепочка – всего три звена. И, главное, есть реальный сбыт! Но требуют нал!
– Так чего ж стоим? Побежали! – зав выскочил первым. Зам поспешил за ним.
– Попробуй заложи полтора процента! – дыша в спину, настаивал он. – У меня полотдела в доле.
Оба убежали.
Оська ощущал себя в Зазеркалье.
Будь Граневич чуть ближе к повседневной жизни, сообразил бы.
Расторговывался стратегический запас армии. И в первых рядах идущих в цепи – как всегда, беспокойные комсомольские сердца. Обком жил полной грудью.
Впрочем то же происходило чуть ли не во всех учреждениях Советского Союза. Начались перебои в работе Госснаба. Сбыт и снабжение, спаянные прежде договорной цепью, разом ослепли и принялись искать друг друга на ощупь.
В город вернулся Лапин. Был послан к председателю горисполкома от штаба Ельцина, выдвинувшегося на пост президента РСФСР. Прибыл, по сути, на роль, ему хорошо знакомую, – смотрящего. Самолюбивый Девятьяров к появлению бывшего «братка» отнёсся настороженно. Но он сам предполагал избираться на должность председателя облисполкома – фактически хозяина региона. И исход выборов во многом зависел от поддержки Ельцина, всё больше отодвигавшего на второй план выдохшегося президента СССР. Лапин привёз с собой несколько политтехнологов. Стали активно разрабатывать план избирательной компании Девятьярова. Был Лапин энергичен, инициативен, умел заставить работать других. Даже сам придумал предвыборный лозунг – «Избирателя никогда не предавал». Это было правдой. На реальные выборы Девятьяров шёл впервые, и случая предать пока не было. Они сработались. К тому же на глазах Девятьярова рассыпался на части и потихоньку умирал комбинат «Химволокно». Всё пристальней глава города стал изучать реестровый кадастр. Чем больше изучал, тем большим лакомством выглядел комбинат. На площади, на которой он раскинулся, можно было бы поднять целый микрорайон. Голова слегка кружилась – трудно было обсчитать прибыль, что получил бы генеральный застройщик. Лапин и в этом стал ему единомышленником и подспорьем. К тому же у Лапина оказалось чувство юмора, пусть и своеобразное. Погружённый в избирательный ритм, придумал лозунг и для этого случая – «Задачи нам по плечу. А не по плечу, так по карману». Вывесил в кабинете. Девятьяров, проходя мимо, поощрительно посмеивался.
Как первый шаг, договорились с гендиректором Горошко, что безопасность комбината станет обеспечивать ЧОН – охранное предприятие, созданное при участии самого Лапина. Отныне комбинат стал для Девятьярова прозрачным, словно аквариум.
При внешней несхожести комсомольский функционер и «вор в законе» оказались подстать друг другу. Лапин при неспешной, вкрадчивой манере общения сразу вызывал в собеседниках страх. Девятьяров за годы партийной работы научился выглядеть спокойным, надёжным, респектабельным. Но в глубине глаз его неизменно поблёскивал холодный лазер, готовый прожечь в минуту. Только мало кто умел его разглядеть.
Меж тем подошёл Алькин день рождения. Первый без него. Посиделок устраивать не захотелось. Просто пошли вдвоём по Никитинской набережной на берегу Волги, примериваясь к кафе или рюмочной.
Через арку жилого дома были видны два контейнера для мусора. От одного из них отделился незнакомец – вполне приличного вида. Вышел на набережную.
– Нет! И здесь нет, – простонал он. – Придётся идти в аптеку.
В другое время загадочная эта фраза стала бы роскошным поводом для зубоскальства. Но не сегодня. К тому же у второго контейнера они увидели старичка в домашнем джемперочке. Зарывшись с головой в «мусорку», он шуровал внутри шваброй, очевидно, прихваченной из дома. У ног стояло несколько перетянутых бечёвкой книжных стопок. Это был бывший директор Десятой школы Анатолий Арнольдович Эйзенман. Ныне – пенсионер.
Подошли.
– Здравствуйте, Анатолий Арнольдович, – поздоровались они на два голоса.
Тело над контейнером вздрогнуло, закаменело. Наконец, наружу показалась взлохмаченная голова.
– А, ребята, – кисло поздоровался он. Показал на книги. – Вот что делается. Гаршин, Панова, Плутарх, Гомер! Недавно двухтомник Фабра нашёл. Книги в мусор! Докатились. А ведь существует прямая связь между отношением человека к книге и отношениями в обществе. Это сообщающиеся сосуды! Когда выбрасывают Гомера и приобретают сонники и хиромантию, в стране происходят необратимые процессы!
Анатолий Арнольдович говорил горячо. Но за излишней горячностью проступало смущение. Данька заметил, что ногой он потихоньку заталкивает под контейнер пакет с костями – явно из той же мусорки.
Друзья переглянулись. Под благовидным предлогом распрощались, пообещав заглянуть в ближайшее время. Распрощались с тяжёлым сердцем. Похоже, заслуженный учитель Республики жил впроголодь.
Перешли на другую сторону Волги. Возле памятника Афанасию Никитину на редких прохожих набрасывались развесёлые зайки, мишки, ослики с табличками на груди, требовательно зазывая в магазин «Мир кожи». Оживление их настолько не подпадало под настроение друзей, что Клыш совсем было приготовился шугануть приставал, как вдруг один из заек отошёл в сторону и стянул с головы шлем. Под ним оказалась пятидесятилетняя женщина с измождённым лицом и потухшим взглядом. Должно быть, одна из лишившихся работы.
Зашли в рюмочную на проспекте Мира, неподалёку от УВД. Рюмочная была пуста. Лишь у углового столика вполоброта нахохлился над пустым стаканом странного вида опоек. Низенький. В галошах, протёртых шароварах, с окладистой, не по росту, длинной бородой. Эдакий Черномор. Друзья вытащили прихваченные Оськой чебуреки, разлили по первой. Заслышав булькание, опоек тихо простонал.
– За Алого! – Клыш приподнял стакан. Оська кивнул. Пили за друга, ещё не поминая. Но уже не чокаясь.
– Может, и мне капнете, – подошёл странный сосед. Подставил свой стакашек, улыбнулся искательно, щербатым ртом. – За Альку я б тоже выпил.
Друзья принялись вглядываться.
– Не может быть, – произнёс Оська.
– Чтоб я сдох, – согласился Клыш.
Перед ними стоял Коля Рак. Поэт и теперь – по виду – бомж.
– Никто не узнаёт, – сообщил Коля, отчего-то довольный.
Клыш налил.
– За Альку, – Коля поспешно схватил стакашек, выпил, проливая. Поёжился. Затих сладостно. – Очень я, как узнал, переживал. Нашли кого убить. Ну, пусть балагур. Но ведь весельчак совершенно беззлобный. И – нате! Такого ломом по голове – вовсе совести надо не иметь.
Оська икнул. У Клыша клацнули зубы. С изменившимся лицом ухватил Рака за плечо. Тот ойкнул.