– Где Данька? – остановил его голос Граневича. Оба принялись озираться в сумерках. И оба одновременно увидели Клыша – рядом с Меншутиным.
Боб Меншутин скрыться не успевал, так как от арки уже бежали к нему трое милиционеров. Ещё двое, те самые, что перелезли через забор, перекрывали Малую Самару.
Меншутин ухватил за рукав единственного оставшегося рядом – Клыша.
– Уйти сможешь? – прохрипел он.
– Если подвалами, легко. Я там все ходы знаю. Менты не пролезут, а я просочусь. И тебя проведу!
– Со мной не уйдёшь. Они как раз по мою душу.
– Так тем более.
– Держи! – Клыш ощутил тяжелый сверток, что пихнул ему Меншутин. – Спрячь или – в Волгу! Главное, чтоб с концами… Дуй! Я отвлеку! – Меншутин метнулся к двоим ближайшим, сгрёб на землю сразу обоих.
– Он! Это он самый! Держу! – раздался выкрик из клубка. Ещё двое в форме кинулись на подмогу.
Алька с Оськой всё это видели. Видели, как Кибальчиш что-то сунул Даньке, и тот побежал. Как через мгновение принялись крутить самого Кибальчиша.
– Фёдоров, лови пацана! Он ему что-то передал! – закричали из темноты. От беседки отделились ещё двое и побежали, отсекая Клыша от подъезда.
– Слева! – завопил Алька. Поняв, что уйти Клыш не успевает, метнулся наперерез преследователям. Сзади пыхтел Гранечка. Счет шел на сантиметры. Ближайший милиционер уже руку протянул, чтоб ухватить Клыша за плечо. Но тут на него сбоку напрыгнул Алька, сбил с ног и, не выпуская, покатился по асфальту. Так что Клыш успел юркнуть в подъезд. Оська, нырнувший под ноги следующему, здоровяку в штатском, оказался не столь проворен. Тот перепрыгнул через пухлое тело и следом за Клышем вбежал в подъезд, и дальше – в подвал.
Данька мчался по узким подвальным переходам. Все эти тупики, лазейки, скрытые ходы меж подъездами были освоены с детства – при игре в казаки-разбойники.
Здоровяк – оперуполномоченный угрозыска Саша Фёдоров поспешал следом. Несмотря на внешнюю грузность, Саша был хорошо тренирован, – по утрам пробегал по три – пять километров. И легко нёс свои сто килограмм боевого веса. Но темп, что задал проворный пацан, оказался чрезмерен и для него. Дыхания едва хватало, чтоб не упустить из виду мелькавший впереди силуэт. Наконец, разглядел его – метрах в двадцати, упёршегося в глухую стену. Успокоившийся Саша, выравнивая дыхание, перешел на шаг. Спешить было не к чему, – беглец загнал себя в ловушку. Но, когда завернул следом, увидел перед собой лишь стену, сквозь которую шла труба парового отопления. Да ещё успел заметить мелькнувшую подмётку. Раздвинул пальцы – большой и мизинец, промерил зазор меж трубой и стеной, озадаченно крякнул. Протиснуться в узенькую щель меж ними казалось немыслимым.
– Вот вёрткий, гадёныш! Чисто – ящерица, – восхитился Фёдоров. Восхитился, впрочем, без сердца. Из криков снаружи он уже знал, что главное сделано: подельник Лапы, участник группового разбойного нападения Борис Меншутин пойман и водворен за решетку ПМГ.
Проскочив для верности ещё пару подъездов, Данька отдышался, затих, прислушиваясь. Кажется, было тихо. Тогда он достал из-за пазухи заплесневелый от сырости сверток, положил на трубу отопления, развернул.
На бурой тряпице лежал черный, пахнущий порохом револьвер.
Оську и Альку – единственных пойманных – два сержанта как раз запихали за решётку милицейского уазика, когда из глубины двора донёсся бубенчатый перезвон, и в свете фар высветилась нетвёрдая в ногах мужская фигура. В широкой, с загнутыми полями шляпе.
– Мои уже здесь? – любезно поинтересовалась фигура заплетающимся голосом.
– Тебе-то чего? – ответил патрульный сержант. – Иди, пока самого не забрали. От ветра шатаешься.
– Уходи, в самом деле! – поддакнул милиционерам Алька, узнавший Котьку Павлюченка, нового их дружка. Не признать его по колокольчикам, пришпандоренным к клешам, было невозможно. Накануне Алька вскользь упомянул о готовящейся драке. Но был уверен, что тот по вечному пофигизму пропустит мимо ушей. И вот на тебе – объявился!
– Не нарывайся! Тебя ж, идиота, завтра в партию принимают! – взмолился вслед дружку и Оська. – Два года под это биографию подчищал!
– Да гори эта партия огнём! Дружба дороже! – разудало выкрикнул Котька.
Доверительно приобнял сержанта.
– Моя фамилия – Павлюченок. Через «ю».
– И что с того?!
– А то, дебил, что Павлюченок друзей не бросает, – надменно ответили ему.
– Раз дебил – давай до кучи, – согласились милиционеры.
Более не церемонясь, ухватили с двух сторон и с разгону вколотили внутрь. Дверца захлопнулась.
Павлюченок кое-как поднялся, распространяя запах вонючего рома «Гавана». Вздохнул скорбно.
– Извини, Алый! У Штормихи завис. В час помнил, что к тебе обещался. И в два помнил. А потом как-то так сладко сделалось… Но до чего хороша сучка!.. Так чего, опоздал?
Оська с Алькой кисло переглянулись – успел-таки на свою голову!
Машина дёрнулась. Павлюченка подбросило и задом прочно всадило внутрь баллона, так что длинные ноги с остроносыми, будто рашпилем заточенными шузами беспомощно болтались снаружи. К райотделу летели под колокольный перезвон. Сам их обладатель, в люлю пьяный, беспробудно спал внутри баллона. По румяной щеке несостоявшегося кандидата в члены КПСС стекала густая слюна.
С бывшим секретарём школьного комитета комсомола Константином Павлюченком жизнь вновь свела Альку Поплагуева год назад на химкомбинате, в кабинете дяди Толечки. Алька принес ходатайство о покупке инструментов для школьного ВИА. Земский пригласил секретаря комитета комсомола. Вошёл юноша в лавсановом костюмчике с искоркой, нейлоновой рубахе с острым воротником, с прилизанными волосами и глазами, скромно опущенными долу. С раскрытым в готовности блокнотцем. Алька даже не сразу узнал кичливого школьного секретаря. «Эким Молчалиным заделался», – подумалось Альке. Земский передал ему на исполнение ходатайство.
– Сделаю! Обеспечу! – горячо заверил Павлюченок.
Они вышли. Зашли в помещеньице комитета комсомола, увешанное вымпелами.
– Так в самом деле сможешь достать? – уточнил Алька.
Павлюченок потянулся с хрустом, распрямил плечи, оказавшись ладным и высоким. Глянул в упор влажными, чуть заспанными глазами.
– Коны есть, – прикинул он. – Но! – он поднял длинный холёный палец. – Взамен берёшь меня в свой ансамбль. Давно мечтаю на эстраде сбацать.
Такой засады Алька не ожидал.
– На чём играешь? – кисло уточнил он, предвидя ужас: на сцене набриолиненный джазист в «поточном» костюмчике с камвольного комбината, с комсомольским значком на лацкане.
– На чём понадобится, на том и сыграю! – отчеканил Павлюченок. Оценил вытянувшуюся физиономию. – Да нет! Можешь, конечно, отказать.
Он выдержал мхатовскую паузу, так что стало ясно: можешь, если не очень нужны инструменты.
Деваться было некуда.
– Ну попробуем! – неохотно согласился Алька.
Через день вечером, когда ВИА собрался на репетицию в школьном актовом зале, в пустом коридоре раздался колокольный перезвон. Вошёл ковбой. В немыслимых иссиня-чёрных клешах в пятьдесят сантиметров, с бубенчиками по низу. В ослепительно-белой водолазке и сдвинутой на затылок широполой шляпе.
– Ты, что ли? – не сразу поверил Поплагуев.
– А то!
– Ладно. Попробуй на бас-гитаре.
Попробовал. Оказалось, что слуха у нового оркестранта нет вовсе. Зато всё в порядке оказалось с экспрессией. Лупил по струнам медиатором самозабвенно, начисто забивая остальных. Даже взмок от усердия.
В перерыве вышел. Оркестранты переглянулись.
– Цена вопроса – качественные инструменты, – напомнил Алька.
– Если от сети втихаря отключить, вполне себе ничего, – съехидничал Гутенко.
– Посадите на литавры, – предложила Наташка.
И в точку. В отличие от слуха, чувство ритма оказалось безупречное. Вскоре новичок истово колотил тарелками друг о друга. Подбрасывал, ловко ловил. Да ещё и бубенцами «подрабатывал». На первом же концерте разудалый стильный ударник привлёк всеобщее внимание.
Через пару дней Поплагуев зашел в комбинатовский комитет комсомола. Павлюченок всё в том же «лавсанчике» в одиночестве, высунув язык, конспектировал томик Маркса.
– К семинару готовлюсь, – объяснился он.
– Ты и впрямь в эту лабуду веришь? – не удержался Алька.
– А куда денешься? – не замедлил с ответом тот. – Это у вас папаши-мамаши. Рука слева, лапа справа. А я – косточка рабочая. Другого способа в люди пробиться нет. А через комсомол я сперва в партию вступлю. Как партийный – в аспирантуру. Неужто кандидатскую не вытяну?
– В науку тянешься? – Алька заинтересовался.
– В начальники КБ тянусь. Если кандидатскую защищу, то через неё на комбинат номенклатурой вернусь. У меня весь маршрут просчитан. Вот хоть ваш ВИА! Думаешь, сам про себя не понимаю, каков музыкант? Зато слава по городу – «Благородный дон». А сейчас как раз поветрие – поддерживать молодёжные ВИА. Стало быть, мне по комсомолу лишний плюсик – заметил, оценил, поднял на должную высоту.
Доверительно пригнулся:
– А ещё я в комсомолок верю. Такие супер-люпер попадаются! В кабаках таких на раз-два не снимешь.
Котька Павлюченок вышел из низов. Мать – прядильщица штапельного производства, отец – мичман-подводник, пропадавший по полгода в походах и не каждый раз всплывавший в семье. Книг в доме не было.
Пацаном на сеансе «Ромео и Джульетты» сопел и толкал соседей локтями, допытываясь, чем все закончится. Над ним смеялись.
Свою ущербность Котька ощущал остро, хотелось быть не хуже других. Уже в начальных классах сообразил, что рассчитывать на родительскую поддержку не приходится и строить биографию предстоит самому. После восьмого класса юного Котьку вовлекли в компанию книжных фарцовщиков. Вскоре он бойко торговал редкими книгами и великолепно знал, почем, например, идет Рильке. Но кто такой Рильке и о чем он пишет, Котьке было невдомек, что вызывало снисходительные усмешки библиофилов. Чтобы избежать насмешек, засел за чтение авангарда. Перестрадал Гессе и Камю, перетерпел Кафку, но на Кортасаре «сломался» и тихо возненавидел весь андеграунд. А Майн Рида любил. Но за него «сверху» не платили.