Гости и впрямь норовили под любыми предлогами улизнуть. Но Крамской застыл у единственной двери пограничником Карацюпой. И, подобно легендарному Карацюпе, пресекал нарушения границы исключительно с одной стороны – при попытке удрать за границу.
В общем, всё прошло честь по чести. Без подлянки. Алька даже сдружился с молодыми и всячески развлекал обоих. Ближе к концу на стол подали несколько увесистых тортов. Сластёна Алька при виде торта с розочками потёк слюной. Притёрся к молодым:
– Давайте возьмём тортик и смоемся.
– Так брачная ночь, – напомнила невеста.
– Думаете, неудобно? – Алька сконфузился. Жадными глазами глянул на торт. Вздохнул безысходно.
– А у меня ещё литр водки припасён – под тортик, – сообщил он.
Молодых проводили до машины. Корреспондент газеты Поплагуев сопровождал молодожёнов с коробкой торта в руках.
Дома измаявшийся жених заглотил один за другим два стакана водки и тут же уснул.
– Вот тебе, девушка, и брачная ночь, – раздосадованная невеста стянула фату. Безразлично кивнула на торт. – Лопай, раз уж ничего другого не надо.
С фатой в руке она сделалась на диво соблазнительной.
Алька глянул на торт, на невесту и – выбрал самое сладкое.
На рассвете корреспондент Поплагуев незамеченным вернулся в Дом колхозника, где их разместили в одном номере с Крамским. Наутро должны были подать машину до центра. Но ночью случилось непредвиденное.
Свидетель со стороны жениха Подоляко изнасиловал совхозную корову Милку. Как только свадьба разошлась, Подоляко с дружком – электриком Дворчевым, пошли в коровник, где заранее припасли самогонки, и – упились. А упившись, Подоляко посягнул. И всё бы ничего, но во время извращенного полового акта был застигнут пришедшей на смену дояркой Паршиной. Она и подняла скандал. Вроде, корова оказалась её любимицей. А скорее, сама мелкокостная, безгрудая Паршина оставалась недолюбленной. Только скандал она подняла оглушительный.
Так что отъезд гостей из центра был отложен. И уже в полдень состоялось открытое комсомольское собрание первичной организации ОПХ «Химик». Вся свадьба в полном, считай, составе переместилась из Дома колхозника в актовый зал Дома культуры.
Аудитория, настроенная благодушно, перебрасывалась солёными репликами. После кваса и морса в актовом зале стоял тяжелый сивушный дух.
В президиуме рядом с парторгом и инструктором обкома комсомола разместился и корреспондент молодёжной газеты Поплагуев. Ему было поручено вести стенограмму.
Здесь же, на сцене, на отдельном стуле усадили виновника – Подоляко. Тяжело похмельного и потому злого.
Собрание открыл секретарь парткома. Невысокий, с потеющей от волнения лысиной. Совершенно растерянный.
Далее краткая стенограмма.
Парторг: Товарищи! Ужасный случай случился в нашем ОПХ «Химик». Просто-таки скотский случай. Путём изнасилования совхозной коровы опозорен весь наш славный коллектив. Предлагаю дать случившемуся принципиальную оценку.
Доярка Паршина: – Дала б, да не берут. Это ж до какой крайней подлости надо дойти? Эка невидаль, погуливают мужики. Но чтоб с коровой! Нам, женщинам, такое надругательство обидно.
Подоляко: Ну, спутал.
Паршина (возмущённая): Меня с коровой?!
Подоляко: А мне все бабы сзади на одно лицо.
Паршина: А если она после твоего шурупа доиться перестанет?
Подоляко: С чего-й-то перестанет? До сих пор не переставала.
Паршина: Эва как. То-то гляжу, Милка не телится. А это уже ущерб поголовью. Требую посадить извращенца за вредительство.
Зоотехник Ковригин (в порядке справки): Поступок Подоляко, само собой, «зверский». Но как специалист корову Милку осмотрел и могу заверить, что своими действиями Подоляко на численность поголовья совхозного стада негативно не повлиял. А может, и наоборот.
Электрик Дворчев (очевидец): Факт соития подтверждаю. Было! Лично, так сказать, лицезрел. Но! Насилия при этом не обнаружил! Я читал кодекс: насилие предполагает сопротивление со стороны жертвы! А кто видел, что Милка сопротивлялась? Я лично, наоборот, свидетельствую, что не возражала.
Парторг: Посоветуемся с законом. Где у нас закон?
Участковый Смородин: Уголовное дело по факту изнасилования возбуждено быть не может – ввиду отсутствия заявления от потерпевшей. А вот меры общественного реагирования примем.
Парторг: какие будут предложения?
Реплики с мест:
– В коровник его с Милкой запереть! И не выпускать, пока от неё заявление не поступит!
– Или пока не забеременеет!
– А как зателится, пускай Милке алименты платит.
Аудитория, кажется, уже вовсю развлекалась. Посыпались солёные остроты, одна другой хлеще.
Парторг (стучит карандашиком): Посерьёзней, товарищи! Слово, будем говорить, подсудимому.
Подоляко (вполоборота к президиуму):
– Во всём свадьба эта невсамделишная виновата. Квас да шипучка! Это рази по-русски? Сначала говорят, потерпите часик для видеосъемки, для газеты, то-сё. Тоже не без понятия. Раз уж властям втемяшилось. Как сознательный член ВЛКСМ терпел вместе с остальным активом. И час. И два. Молодым хоть шкалик самогонки с собой сунули. Хотя тоже – какая для них память? А меня-то этот сивый надул (жест в сторону Крамского)! Обещал, если тост скажу, стакан поднести. А сам смылся втихую. Стакана пожалел. Ну, и лопнуло терпение! Вот и получается – с нами по-скотски, и мы со скотиной не по-людски.
Корявая, но душевная речь обвиняемого подействовала. Реплики сделались страстными, гневными.
Крамской придвинулся к парторгу.
– Ситуация выходит из-под контроля, – шепнул он нервно. – Давайте сворачивать комедь. Как бы слушок не пополз. Хорошо, если только по линии комсомола. А ну как до обкома партии доведут.
Собрание поспешно свернули. Подоляко быстренько исключили из комсомола с формулировкой «За поведение, недостойное члена ВЛКСМ».
Единственный в президиуме отмолчался – корреспондент Поплагуев. Всё это время Алька беспрерывно строчил, переворачивая лист за листом. И чем дальше, тем ниже склонялся над столом, чтоб из зала не видна была ухахатывающаяся его физиономия, – сдержать хохот смешливому Альке было не под силу.
Через сутки Поплагуев принёс в редакцию фельетон – «Коровья свадьба».
На сей раз Забокрицкий встретил юнкора мрачновато. Пролистал по косой.
– Зубастенько, – кисло оценил он. – Постебался от души. И что теперь с твоим пасквилем делать?
– Почему пасквиль? Пасквиль – это когда враньё, – возразил Алька. Придавил собственный текст. – Не спрашиваю: хорошо или плохо. Просто скажи: это правда или нет?
– Эва как наповал! Правдоруб нашёлся, – Забокрицкий усмехнулся. Сделал знак Поплагуеву запереть дверь. Извлёк из шкафа бутылку початого армянского коньяка, предложил гостю. Тот отрицательно кивнул. Налил себе с полстакана. Выпил.
– Сопьёшься на этой работе, – пожаловался он.
– Ты не увиливай! – Алька начал входить в раж. – Просто: правда или нет?!
– Для меня – правда. Для газеты – искажение. Для комсомола вовсе клевета! – вяло ответил Забокрицкий. Занюхал липкую карамельку.
– Не вертись угрём! – выкрикнул в горячке Алька. – Ты ж журналист! Сам же витийствуешь за стаканом: советский журналист – самый объективный в мире. Да или нет?!
– Как же можно без объективности? – снасмешничал Марик. – Кто платит, за того я и объективный, – он подмигнул примирительно. – А газета – орган обкома комсомола. Небитый ты пока, паря…
Забокрицкий еще раз пролистал материал. С сожалением отложил.
– Хорошее у тебя перо. Злое! – позавидовал он. – А вот журналюги из тебя, похоже, не выйдет. Здорового цинизма не достаёт. Скажи спасибо, что замну втихаря.
Но замять не получилось. Машинистка, печатавшая фельетон, сохранила одну из закладок. Перепечатала, пустила по знакомым. Фельетон начал ходить по рукам. О нём говорили, обменивались. Ещё бы! Осмеянию подверглась инициатива, одобренная на самом верху. И то, что материал отказались напечатать, лишь добавляло ему самиздатовского душка.
Фамилия Поплагуева-младшего сделалась на слуху.
Росла и другая его слава – удачливого преферансиста. Даже среди комбинатовской «инженерии» не находилось игроков схожего уровня. Разве что Граневич. Но Оська, поглощённый мыслями о комбинате, играл без души, больше, чтоб составить компанию другу. Он, единственный, видел, что с Алькой, внешне прежним, лёгким, дурашивым, происходит неладное. Потому всякую редкую свободную минуту старался побыть с ним: в ресторане, в бильярдной Дома офицеров, где Поплагуев слыл одним из лучших бильярдистов.
Сегодня под пивко и коньячок поигрывали в «гусарик» на квартире последней пассии Альки – официантки Людки Пичуевой. Людка – добрая, чувственная – вязала рядом в кресле. Время от времени подходила, прикладывала спицу к Алькиной спине.
В дверь позвонили. Людка пошла открыть. Вернулась, пятясь.
– Думала, никогда больше и не увижу. Думала, и думать забыл, – лепетала она.
– И не увидела б, если б не дело, – ответил из прихожей мужской густой голос. Вошёл Лапа – в «тройке» от лучшего городского портного Чулы. Пригляделся к играющим. Следом – проскользнул смуглый, с быстрыми ускользающими глазами и острыми челюстями парень – Миша Чвёрткин.
С москвичом Чвёрткиным Алька был знаком, что называется, шапочно, – встречались на субботниках. Был Миша «химиком» – отбывал исправработы за мошенничество. По весне отстёгивал несколько сотен коменданту общежития и перелётной птицей срывался на юг. При себе имел чемоданчик с тонким бельем, французские плавки и десяток-другой свежезаряженных колод. Возвращался по осени: почерневший, погрузневший, «упакованный».
С Лапой Алька изредка пересекался в бильярдной Дома офицеров. Тот не здоровался, – видно, не узнавал. Алька тоже не лез с напоминаниями.
– А вы, кажись, шёлковские пацаны, – будто только теперь узнал Лапа.
Алька приподнял палец, Оська, не слишком заинтересованный, коротко кивнул.
– Ходит слух, что в преф круто играешь, – обратился Лапа к Альке. Покрутил массивный перстень на увесистом пальце. – Дружок мой, Чвёрткин, замучил, – сведи да сведи. Я-то больше в буру поигрываю. А он – заядлый.