– А ты знаешь?
– А я газеты читаю. В Индии, к примеру, бижутерия повсюду. А из чего делают? Стекло. Так зелёное стекло и толстые донышки из-под шампанского – это самое то, что им надо. Думаешь, нет?
– Может быть, – озадаченно согласился Поплагуев.
– Хотя под это СП надо создавать. Вовсе другие деньги. Можно для начала чего попроще. Да хоть сковородки в ширпотребе! Тяжеленные, будто танки. Такой бы коммивояжёру дать по кумполу – и все проблемы решены. По тридцать шесть копеек. Забежала в пункт приемки металлолома. Прикинула – за такую сковородку по весу сорок пять копеек. Девять копеек навару. Ниоткуда! Может, в долю войдёшь? Не думай, я отработаю. Мне б только ухватиться за самый что ни на есть краешек. У меня на одну такую фишку уж бизнес-план готов.
– Чего?!
– Бизнес-план. Это как бы что за чем делать – пошагово. Ночью приснилось – записала. Там вообще безрисково. Мне бы только стартовые. Хотя бы… – она зажмурилась от несусветной цифры. – Не знаю. Ну, сто пятьдесят. Меньше – никак.
– А почему не пятьсот?
Она разглядела заслезившиеся от смеха глаза, сбилась. Плечи безысходно опустились:
– Думаешь, вкручиваю. Ладно. Спасибо, что хоть угостил.
– Совсем нет, – успокоил её Алька.
– Да что там? Сама понимаю, что с вальтами. Просто всё думаю об одном. Вот и заносит.
Алька про себя улыбался. Так очаровательна была отчаянная эта пичужка. Её, одинокую, беззащитную, сносит на стремнину, а она всё не тонет. Молотит изо всех сил по волне. Да ещё и братишку тащит. Такая, если чуть подтолкнуть, и впрямь на берег выберется. И на кручу вскарабкается.
«Не сердись, тётя Тамарочка, – мысленно извинился Алька. – Придётся тебе в этот раз обойтись без гарнитура. Но и одна соболья шуба будет неплохо. Правда, ведь? Я знаю, ты не обидишься».
На аллею выскочил малыш. Помчался к их скамейке.
– Т-туська! – закричал отчаянно. У Альки ёкнуло сердце. – П-п-получилось. Глядикось!
Он разжал ладошку, на которой лежало несколько мокрых серебряшек. Испуганно зыркнул на лощеного мужчину, прижался к сестре.
– Почему Туська? – пробормотал Алька.
– Потому что Наташка, – объяснилась девчонка. – Мама нас так звала: я – Туська, он – Ивашка.
Она увидела разорванный рукав полуистлевшей футболки. Насупилась. Озабоченно, должно быть, подражая матери, покачала головой:
– Опять – за своё, неслух. Предупреждала же! Ведь не наштопаешься на тебя, прорва эдакая… На вот, поешь!
Мальчишка уж давно пожирал глазами промасленный пакет. Всунул ладошку. Спохватился:
– Сама-то ела?
Услышав, что сыта, набросился с жадностью.
– Ту-уська, – сладко, нараспев проговорил Алька. – Туська и Ивашка!
Брат и сестра недоумённо посмотрели.
Алька потянулся к потёртой женской сумочке. Вложил в неё лапинскую пачку.
– Это тебе, чтоб раскрутиться. Гляди, распорядись с умом. Иначе потеряешь свою удачу! По себе знаю, – упорхнёт, не вернёшь.
– Да ты что? – она всё пыталась разглядеть, сколько дадено. – Ещё и тебе с лихвой верну. Думаешь, и впрямь дурочка с переулочка?!
– Вот уж чего не думаю, – он склонился к отважной пичужке. Поцеловал в уголок рта. – Мир тебе, новая Туська!
Боясь расчувствоваться, вскочил и через полминуты скрылся за кустами сирени.
Наташка, завороженная, всё глядела вслед.
Брат потянул её за рукав:
– Т-туська! Это кто, принц?
– Пожалуй что принц, – согласилась Наташка. Достала пачку. Подмасленную. Почему-то толстенную. Провела пальцем по краю. Замелькали уголки сотен. Глаза её округлились, – таких денег отродясь не видела. Рот искривился:
– Здесь же огроменно! Наверняка перепутал пачки. И адрес!.. Я ж адрес не взяла! Дура-раздура! Чего после подумает!
Чавкающий Ивашка смотрел на сестру непонимающе.
Наташка вскочила:
– Беги! Лови принца. Догонишь, хватай и не отпускай. Что бы ни говорил, не отпускай. Я по левой аллее, ты по правой. Встретимся у фонтана. Беги, беги, милый!
Через пять минут они встретились. Ещё с полчаса Ивашка носился по горсаду, Наташка меж троллейбусными остановками и стоянкой такси. Бесполезно. Принц исчез. Бесследно, как и положено нормальному сказочному принцу.
Меж тем за лето произошло то, о чем ещё недавно и помыслить было невозможно. Поплагуевский фельетон добрался до Москвы и с соответствующими комментариями был напечатан аж в «Московских новостях». Последовала полемика в прессе. О показушных безалкогольных свадьбах заговорили в открытую.
Котька Павлюченок вернулся из армии по осени – старшим сержантом, членом КПСС и, как сам полагал, – рогоносцем. В армию ему писали многие. И про многое. Главное – про гульбливую молодую.
Вернулся среди ночи, никого не предупредив.
Дверь открыла заспанная Фаина Африкановна. При виде зятя отчего-то растерявшаяся. Котька усмехнулся понимающе, сурово отодвинул тещу.
– И где же интересно шляется по ночам жена дембеля? Так сказать, солдатка! – с горьким торжеством вопросил он.
Жена оказалась дома. И не просто дома, а – на удивление – обрадовалась. И не просто обрадовалась, а – соскучилась. Настолько, что от горящего ее взгляда у Котьки занялось в паху. Подхватив горячую со сна Сонечку, он занес ее в комнату, где посапывал в колыбели маленький сын, и защелкнул дверь перед носом рванувшей следом тещи. Под утро изможденная жена запросила пощады:
– Устала я, Котенька, сил никаких. Передохнём, а то у меня, ей-богу, всё, что спереди, разбито.
– Намёк понял, – нехорошо оживился супруг.
Всё это время за стеной в такт скрипам супружеской койки вздыхала Фаина Африкановна. Осудительно.
Зато годовалый сын преспокойно спал под родительские всхлипы. Чем в конце концов Котьку насторожил.
– Привык, видать, – определил он. Взгляд его вновь ревниво обострился.
– Ты о чем подумал, дурачок? – растерялась жена.
– Убью, падла!
Сонечка вылетела, снеся прикорнувшую на табуреточке мать.
По субботам собирались на преферанс.
Компания устоялась. Своя, комбинатская: Осип Граневич, главный инженер Валентин Горошко, зачастую присоединялись секретарь парткома Оплетин, начальник отдела сбыта Фрайерман, главный механик Беленов. Играли, выпивали, судачили. Но с чего бы ни начинали, неизменно сбивались на комбинатовские проблемы. Прежде всего, благодаря Оське. Этот, кажется, 24 часа в сутки думал о комбинате. Впрочем, и остальные были ему подстать. Комбинат для них был: для кого – любимой работой, а для кого – как для Граневича – страстью. Так что нередко безобидная «пулька» превращалась в нешуточные производственные разборки, продолжавшиеся на другой день на планёрках. Бывало, в горячке спора настолько увлекались, что отбрасывали карты и, не откладывая, мчались на комбинат «поверять гармонию алгеброй». Время от времени к компании присоединялся и Алька.
В этот раз местом сбора была назначена квартира Горошко. Но накануне в прядильном цехе произошло ЧП. И большинство преферансистов оказались заняты на ликвидации последствий аварии. Подошли лишь Алька да Оська, только-только отоспавшийся после ночной смены.
В соседней комнате Валькина жена Поночка возилась с простудившимся сыном. Ребенок беспрестанно кричал.
– Как же она меня достала! – Валентин поморщился. – Ничего не умеет.
Валентин Горошко женился на втором курсе, на однокурснице, первой же своей женщине. Сразу в постели, умиленный, предложил ей выйти замуж. У неё он тоже оказался первым. И она, не колеблясь, согласилась. Невеста была официально представлена родителям, которым скромная неперечливая девушка приглянулась. Месяц спустя, когда любовный пыл слегка угас, опамятовший Валентин понял, что женитьба станет огромной ошибкой: любовь оказалась всего-навсего увлечением, а невеста – человек ему духовно чуждый. Он попытался славировать.
– Может, выждем годик? Хотя бы после третьего курса?
– Мои уж потратились, – сухо напомнила Поночка. Обе семьи действительно серьёзно вложились в будущую свадьбу, сняли зал. Мать невесты уступила молодым однокомнатную квартиру. Родственники понакупили подарков. Словом, механизм оказался запущен. Деваться было некуда. Через месяц расписались.
Через пару лет Поночка обнаружила в кармане мужа презерватив. Поступила умно́. Устраивать скандал не стала. Просто аккуратненько вскрыла упаковку, намазала изнутри красным перцем и вновь запечатала. Через некоторое время муж заметался, как подстреленный олень. Поночка принялась ласкаться, требовать близости. Не понимая причины холодности, рыдала. Беспокоясь за мужа, настоятельно требовала вместе сходить в поликлинику. В конце концов, загнанный в угол Горошко коленопреклонённо признался в измене и поклялся – раз и навсегда. Жена нехотя простила. В доме вновь установился мир. Горошко начал всерьёз привязываться к мудрой, снисходительной жене. Увы, ум Поночки оказался короток. Под смешливую минуту призналась в ловком розыгрыше. На этом добрые отношения в семье иссякли, – злую шутку Горошко так и не простил.
Только начали игру, как в дверь позвонили.
– Валентин, открой. Я Илюшеньку пеленаю! – закричала жена.
– Не видишь, я занят! – раздраженно отреагировал супруг.
– Совсем обнаглела, – пожаловался он друзьям.
Вновь послышалось треньканье звонка. Стоптанные тапки зашаркали по паркету.
– Походка, как у слонихи. А ноги! Толстые, мясистые. Ляжки синюшные. От женщины аромат должен истекать. Сиренью, тополями пахнуть. А от этой вечно какой-то тюлькой тянет. И как это я лажанулся? – посетовал Горошко.
Он всё не мог простить кроткой жене того злого розыгрыша.
– Прямо, – донёсся голос Поночки.
Дверь отворилась, и, к всеобщей оторопи, в комнату вошёл Девятьяров – ещё недавно зампред Зарельсового райисполкома, ныне – первый секретарь обкома комсомола. И вместе с ним – Робик Баулин. Вид Робика был удивителен. Вечно взлохмаченные патлы, хоть и не коротко, но подстрижены. Вместо привычного «хиппового прикида» на нём был строгий, с галстуком костюм – с комсомольским значком на лацкане. Робик поёживался – в официозе чувствовал себя неуютно – словно новобранец в непригнанной форме.