Настороженные, поднялись. Потянулись здороваться.
– Нежданный, но дорогой гость, – выжидательно произнёс хозяин – Горошко.
Робик выдвинулся вперёд:
– Вот, прилип как банный лист к заднице – подай ему Ляпкина-Тяпкина, – в прежней, развязной своей манере ткнул он в комсомольского лидера. Девятьяров без эмоций отодвинул говоруна, подошёл к Поплагуеву. Алька поскучнел. Понять, с чем пришёл комсомольский секретарь, было нетрудно.
После юга, по предложению дяди Толечки, он начал писать заметки в заводскую многотиражку.
Первая же, первомайская, по следам отчётно-выборного выступления председателя горисполкома, посвященная подготовке городских автодорог к Параду Победы, взбудоражила общественность. «В своем выступлении перед избирателями председатель горисполкома объявил, что область к 9 Мая готова. Все дорожные неполадки, о которых писали жители, устранены. И мэр не соврал. Фронтовые дороги проложены. В районе Пролетарки через болотце посреди мостовой наведены гати, на ул. Софьи Перовской противотанковые ямы равномерно распределены, для маскировки прикрыты тарными ящиками. По тротуарам выкапываются оборонительные траншеи. Враг не пройдет!»
Особенно от него доставалось комсомолии с её завиральными инициативами. «Ваш корреспондент провёл проверку, как вживляется в повседневную жизнь новый почин – «культармейство». Проехали по пяти сельским клубам. Все – заколочены. Лишь возле одного обнаружили старушку – сторожиху. «Культармейцы? – озадачилась она. – Не, сынки! Солдат вовсе не было».
Выхода многотиражки ждали, копировали на новомодных принтерах.
Поплагуев вновь стал популярен.
– Надо поговорить, – без обиняков предложил Девятьяров. – Прочитал твой последний опус. Давно так не смеялся.
Оська иронически выпятил нижнюю губу. Глядя на первого секретаря обкома ВЛКСМ, вообще трудно было представить его веселящимся.
Девятьяров требовательно посмотрел на хозяина. Оплошавший Горошко передвинул стул, поближе к Поплагуеву.
Секретарь подсел, колени в колени.
– Крепко ты по комсомолу прохаживаешься. Ещё год назад за такие фортели с тебя бы шкуру сняли. Лично бы освежевал – образцово-показательно. Но раз уж на всю страну озвучено, деваться некуда. Ныне, наоборот, по следам выступлений организуем компанию по борьбе с перегибами, мобилизуем, пропесочим. Тебя как автора – в президиум… Это-то понятно, – оборвал себя Девятьяров, будто сказал что-то само собой разумеющееся. – За другим я здесь. Мы живём в переходную эпоху! Предстоит серьёзная перестройка всего партийно-комсомольского аппарата, дабы быть готовым к вызовам времени!
По вытянувшимся лицам сообразил, что с трибунным пафосом сфальшивил.
– Попробуй то же самое по-русски, – схамил Баулин. Он уж подобрался к столику со спиртным и теперь принюхивался, с чего начать.
Девятьяров обозначил недовольное движение бровью. Продолжил:
– Партия доверила комсомолу невиданное, ещё недавно немыслимое дело – личным примером подтвердить эффективность новых начинаний. Кооперативы, совместные предприятия. Надо доказать, что комсомольцы умеют не только тратить. Но сами можем зарабатывать, приносить реальный доход.
Не сразу, но стало понятно, о чем говорит Первый. В комсомоле ввели новую, диковинную структуру – комсомольские кооперативы и НТТМ. Начинание, под которое ожидаются крутые вливания.
– В общем, хочу тебя поставить на этот участок, – закончил спитч Девятьяров.
От неожиданности Алька икнул. Почему-то на два голоса. Скосившись, увидел выпученные Оськины глаза. И лукавые – Баулина.
– Твоя идея?! – сообразил Алька.
– А чо? Разве плохо? – не стал отпираться Робик. – Ты сейчас как отвязанный ишак, не знаешь, к какому стойлу приткнуться. А тут – вникай, не хочу! На всю жизнь впечатлений хватит. Можешь себя считать – в тылу у врага. Самые, так сказать, глубины постигнешь.
– Общее руководство молодёжным предпринимательством возложено на управление делами и лично – на нового управляющего, – подтвердил Девятьяров. – Так что работать будете в связке.
Робик приподнялся, дурашливо раскланялся.
Оська, Баулина недолюбливавший, озадаченно поскрёб макушку:
– Этот – да. Этот – поднимет. На недосягаемую высоту.
– Ребят! Вы ж это несерьёзно! Где я и где комсомолия!
Алька неуверенно хихикнул.
– А вот как раз такие нынче и нужны! – увесисто произнёс Первый. – Прежние для этого не годятся. Новые цели – новые люди! Критиковать ты умеешь. Доказал. Воплотить – вот задача. Подбираю команду!
– Чтоб бежать по новому следу, – буркнул Оська.
В квартиру вновь позвонили.
Стукнула входная дверь, послышались голоса: мужской, очень знакомый, и женский. При звуке женского голоса Алька и Оська, не сговариваясь, встрепенулись. Потому что, узнав женский, сообразили, кому принадлежал мужской. И с чем они пришли.
Действительно, в комнату ввалился Котька Павлюченок, за его спиной вырисовывалась понурая Сонечка. Котька лихорадочно подрагивал. Изобразил общий кивок. Кажется, никого не видя.
– Кто к нам пришел! – воскликнул Алька, неестественно оживившийся. – С дембелем тебя, дружище!
Требовательным жестом Павлюченок пресек всплеск фальшивой радости.
– Парни! Я к вам как к ближайшим друзьям, – прохрипел он. – У меня только одна просьба. Начистоту! Пока меня не было, эта профура… гуляла?! Кой о чем наслышан – многие писали. Но – хочу от вас. Только «да», и я уйду. Ну?!.. Олег!
– Павлюченок, ты часом не сбрендил? – Алька заморгал. Сонечка из-за спины мужа делала ему страшные глаза.
Котька заметил.
– Не переглядываться! – закричал он надрывно. – В глаза! В глаза мне! Как друг, – в глаза.
– Все-таки плохо на тебя армия подействовала, – огорчился Поплагуев. – Ворвался, не поздоровался. Хлеба-соли не вкусил. Мы тебе что, чужие? Баула! Налей дембелю.
– Не увиливай! – голос находившегося на надрыве Котьки дал внезапную усадку, – он пустил петуха. Прокашлялся надсадно.
– Вторые сутки, как вернулся, – пожаловалась Сонечка. – То трахает, то допрашивает. И чем вас там в армии кормят? – она постучала себя по лбу.
– Подозреваемая! Не отвлекать следствие! – не оборачиваясь, Котька тыльной стороной ладони залепил ей оплеуху. Судя по пунцовым щекам, – не первую. – Я жду, Поплагуй. Или – больше не друзья?
– А что я тебе должен сказать?! – неискренне рассердился Алька. – Я слухами не пользуюсь. Да и не знаю насчёт слухов, – быстренько подправился он. – Достойная мать. Ребенка растит. Вместе с тещей твоей, Фаиной Африкановной. Так вот докладываю: по Фаине Африкановне сигналов не поступало (он всё-таки не удержался от ёрничества). Спохватился. – Как, впрочем, и по дочери ее. В смысле по младшей. Вот насчет Светки, тут некоторым образом есть информация… Может, тебе перепутали?
– Скотина! – оборвал Котька. Исподлобья глянул на отмалчивающегося Граневича. Но тот живо вильнул глазами на сторону.
Теперь Котька разглядел и Баулина.
– Баула! Уж ты-то из кабаков не вылезаешь! Будто не встречал?
– А что кабаки? Подумаешь, кабаки! – Робик принялся старательно наливать портвейн. – Ну и кабаки! Эка невидаль. Да и в прошлом они теперь. Ныне на стезю ступил.
Он ткнул в комсомольский значок на лацкане.
– Кстати, портвешка накапать? Три семёрки. Вполне себе ничего.
Павлюченок бухнулся на колени.
– Ребята! Пожалуйста. Что вам стоит? Одно слово и – клянусь – разведусь! Свободным человеком вновь стану. Ну! Не погубите.
Отчуждённое молчание было ему ответом. Плечи Павлюченка поникли. Воловьи глазищи увлажнились. И тогда из его тени выступила Сонечка.
– Всех допросил или еще к кому побежишь?! – полная презрения, она пнула острым каблучком коленопреклонённого супруга. – Видеть тебя больше не желаю!
Развернувшись эффектно, крупным шагом пошла к выходу.
– Эх вы! А я вас за друзей держал… – Котька грузно поднялся с колен, побежал следом. – Сонечка, девочка! Погоди. Я ж не с умыслом. Больше в плане дознавательства. Ведь чего только не писали. Я тебе после покажу. Что ж ты всё так к сердцу. Да не вертись же! – из коридора донеслась возня, неприязненные вскрики, плавно перешедшие в беспорядочные, прерывистые чмокания.
– Что? Уже уходите? И не посидите?! – крикнула Поночка.
– Нам бы прилечь где побыстрей, – ответил задыхающийся Павлюченок. Входная дверь за ними захлопнулась.
Алька в сердцах отодвинул пульку:
– И что хорошего мы сделали? Обрекли друга на жизнь рогоносца. Почему не сказал, Оська? Уж если мне в подробностях насообщали, то ты-то с ними, считай, через стенку. Разве ничего не слышал? Ты ж у нас известный правдолюбец.
– Правдолюбец! Но не стукач, – огрызнулся Граневич. – Как про это сказать? Она на меня зыркает, только что насквозь не прожгла…
Зло, до боли, пожевал губами.
– А, с другой стороны, как я теперь Павлюченку в глаза смотреть стану?
– Не за что вам себя корить, – веско произнёс Горошко, дотоле отмалчивавшийся. – Слышали же: ему и без вас порасписали! Хотел бы развестись, поводов хватало. И – что? Зачем он сюда припёрся? Так я вам скажу. Потому что на самом деле разводиться не хочет. Но и смолчать самолюбие не позволяет. Вот и мечется!
– Но в чем логика?! – не понял рациональный Граневич.
– Логика-то тут причём? – захохотал язвительно Горошко. – Когда у мужика в голове бушует сперма, для логики места там не остается. На самом деле, чего он от вас ждал, то и получил, – успокоения! Если б вы сейчас раскрыли ему, что жена, пока он служил, по рукам пошла, так он бы и тогда не развелся. Но дружка вы бы потеряли! Это уж поверьте женатику со стажем.
Вслушался в надсадный голос жены из-за приоткрытой двери. Выдохнул безысходно.
– Я вам больше скажу, – внёс свои пять копеек Робик. – Они теперь до второго пришествия будут друг дружке разборки устраивать. А в конце – все равно разведутся.
Единственный, кто не проронил ни слова, был комсомольский секретарь. Как только в квартире появились муж с женой, Девятьяров, совершенно восхищённый, исподтишка разглядывал Сонечку.