против новых бизнесменов возбуждались уголовные дела по устаревшим статьям – за частнопредпринимательскую деятельность, за занятие запрещённым промыслом. При невмешательстве тех же исполкомов. Окатов силился осмыслить происходящее.
Вразумила вхожая в круги генеральша. В силовых структурах, объяснила она, происходящее расценивают как путь к развалу экономики. Нувориши, если оставить безнаказанными, развалят колхозы, затем государственные предприятия. А там, глядишь, – и державу. МВД собирает данные для выступления министра на пленуме ЦК. Самые оглушительные факты лягут в основу тезисов доклада. И если найдёшь и посадишь такого, то прозвенишь на всю страну.
– И насколько громко?
– Достаточно, чтоб мои друзья перестали смотреть сквозь тебя.
Окатов затребовал данные по экономическим преступлениям на территории района.
Долго искать не пришлось. Фигура обнаружилась круче некуда. Не то чтоб по области, по Союзу второй такой экзотики не сыщешь. Граф Мещерский, по кличке Колдун, многолетняя заноза не одного поколения обхээсников. Родившийся в Париже в 1928 году сын белоэмигрантов по окончании Второй мировой войны был задержан вместе с родителями при попытке нарушения государственной границы СССР. Отец – старший граф Мещерский – и мать как засланные шпионы осуждены на длительные сроки. Мещерского-младшего, видимо, учтя юный, семнадцатилетний возраст, осудили всего-навсего за незаконный переход границы. На пять лет.
Освободили молодого графа в начале пятидесятых – с поражением в правах. Не то чтоб вернуться во Францию, даже въезд в столичный регион был запрещён. Поселился в провинции, где и принялся вживаться в новую, советскую среду.
Окончил заочно иняз пединститута, там же устроился преподавателем на кафедру иностранных языков. Но через несколько лет был уволен. Кажется, со скандалом. Это оказалась единственная попытка Мещерского влиться в ряды советских служащих.
Все последующие годы организованного коллективного труда он чурался, предпочитая частный промысел.
С Советской властью, как оказалось, так и не примирился. В шестидесятые был вторично осужден по экзотической статье – за воспрепятствование осуществлению избирательного права: подбивал соседей не ходить на голосование.
А вот за тунеядство, частнопредпринимательскую деятельность или за занятие запрещённым промыслом (коими злоупотреблял десятилетиями) не был судим ни разу, хотя уголовные дела возбуждались. Но – ушлый деляга – почувствовав опасность, всякий раз вовремя устраивался на работу, создавая видимость участия в общественно полезном труде. Трудовая книжка пестрела записями: принят – уволен. Последняя – «каменотёс ритуальной мастерской КБО». Но не на зарплату же каменотёса купил он участок земли в Чухраевке и отстроил на нём чудо-терем, полюбоваться которым, говорят, приезжают аж из Кижей.
Золотую жилу Мещерский обнаружил в той же ритуальной мастерской. Принялся выбивать портреты на гранитных памятниках. Художником, судя по всему, был он небесталанным, и спрос на его изделия оказался огромным. Тем паче на фоне убогих памятников из мраморной крошки, что штамповали комбинаты бытового обслуживания. Очередь из заказчиков выстроилась чуть ли не в пол-Союза. Всю грубую работу, включая обточку гранита, для Мещерского осуществляли опойки из бывших спортсменов, с которыми рассчитывался напрямую – из кармана в карман. Платил, похоже, щедро, так как долгое время ни один из каменотёсов получение «левых» денег не подтверждал.
Всё-таки от двух из них удалось получить признательные показания.
Окатов пригласил к себе следователя Алексеева. Незадолго до того лучший следователь-хозяйственник области за провинность был переведён с понижением в обычный райотдел.
Окатов придвинул ему материалы:
– Принимайте к производству. Злостный подпольный предприниматель. Факт использования наёмного труда установлен. Направите в суд, я лично подпишу рапорт начальнику УВД о вашем восстановлении.
Через месяц Алексеев вновь принёс материалы в кабинет руководителя. Сверху лежало постановление о прекращении уголовного дела.
– Как это понимать? – Окатов посерел.
– А нет состава преступления, – скорбно ответил следователь.
Оказалось, что, загнанный в угол, матёрый делец оформил артель художественных промыслов – по образцу знаменитой «Печоры». За неё и спрятался. Артель, хоть и диковинное для социализма образование, – всё-таки не гонимый, затюканный частник-единоличник. Это добровольное объединение людей для совместного труда, подразумевающее равную ответственность, равное участие в управлении трудовым процессом и справедливое распределение доходов. Работники одновременно и собственники, и выгодоприобретатели. Больше того, хитрый пройдоха тут же расширил виды уставной деятельности. Наряду с каменотёсами привлёк в артель инвалидов, обеспечив их работой. Шили полушубки, катали валенки, ткали платки, изготавливали кровати, столы, лыжи, лопаты, глиняные горшки.
Попробовал Окатов нажать покрепче. Но Алексеев – чего не ждали – упёрся, а авторитет его как квалифая был столь велик, что даже районный прокурор, горлопан и матерщинник, отступился.
Так что с обвинением в использовании наёмного труда пришлось скрепя зубами отступиться.
Нет надёжных кадров, чтоб опереться, – огорчался Юрий Михайлович. – Старые, из лучших, до сих пор ставленники Трифонова. А новые? Зачастую невнятные, неподконтрольные. А неподконтрольных людей Юрий Михайлович опасался.
Окатов подтянул к себе листок по учёту кадров на нового сотрудника, смахнул с него свежее пятно. Вот как понять? У человека элитный вуз. Можно сказать, оранжерея МИДа и КГБ. Круче не бывает. И вдруг – всё бросает и – в Афган. Рядовым. Под пули. Ладно, допустим, решил подпихнуть фортуну и сделать карьеру на крови. Такое среди «отвязных» случается. Рискнул! Сорвал банк! В двадцать лет ранение, орден. Герой! Заканчивай вуз, и отныне тебе – зелёная улица в силовую элиту. И на тебе, новый взбрык – переводится на заочный, возвращается в провинциальную «глубинку», да ещё в милицию. И не в областной хотя бы аппарат, а – следователем в райотдельчик. В самую, что ни на есть, портянку. Вот как это расшифровать? Что у такого на уме? Вовсе отмороженный или с умыслом, с прицелом на руководящую должность забросили? Всё мутно. А не расшифруешь – об него же и споткнёшься.
– Разрешите? – в дверь коротко постучали. Вошел ладный, сбитый лейтенант милиции, с юным чистым лицом, состаренным тонким жилистым шрамом в полщеки. Вскинул руку к фуражке:
– Товарищ майор! Лейтенант милиции Клыш прибыл для дальнейшего прохождения службы.
Окатов растёкся в приятственной улыбке. Поднялся, раскинув руки.
– Ну, здравствуй, племя молодое, незнакомое.
Обхватив за плечи, усадил на стул, подсел. Взгляд его, пытливый, с доброжелательным прищуром, вызывал собеседника на откровенность.
– Ознакомился с Вашим личным делом. Впечатляет. Но и озадачен. Нам вместе служить, так что говорю напрямки. Тут написано, что языками владеете?
– Так точно. Английский и итальянский.
– В анкете ещё французский указан.
– Французский хуже. С произношением беда.
– Ишь ты, – беда, – сыронизировал – не удержался – Окатов. – Знаешь что? Никому об этой своей беде не рассказывай.
Разглядев во взгляде новичка недоумение, Окатов свойски хохотнул.
– Потому что здесь, на земле, в ходу один язык – матерный. А образование, в лучшем случае, – спецшкола милиции. Это у самых, которые на должностях или в резерве. А так даже восемь классов не у всех. Есть которые в участковые из трактористов. Непросто тебе среди них поначалу будет. Понимаешь, о чём я?
– Так я тоже не в оранжерее вырос! – Клыш улыбнулся уголком губы. – На тех же улицах. И на матерном, понадобится, смогу без акцента. Хоть с комбайнерами, хоть с зэками.
– Конечно, конечно, – аккуратно согласился Окатов. Непрост новобранец. Совсем непрост. Не понять, чем дышит. Он вновь перешёл на «вы». – В трудное время начинаете, лейтенант. Больно много накипи на поверхность рвется – в хозяева жизни. Прежде эта мразь скрывалась. А ныне прёт крапивой. Вчера он расхититель да спекулянт. А сегодня, глядишь, – бизнесмен. И поди разберись: впрямь ли новый или прежняя воровская халява под сурдинку в открытые шлюзы прёт. И нам, милиции, особо трудно. Чуть не того зацепишь – уж и сам старорежимник. А упусти такого – прорастёт да впитается, сами понимаете, каков бульон выйдет.
– Так с тем и иду, – с горячностью согласился Клыш. – По-моему, как раз и важно, чтоб проходимцы не скромпрометировали хорошее начинание. Кто-то же должен зёрна от плевел отсекать… Помогать тем, кто новую дорогу торит, корчевать примазавшихся. Я так это понимаю.
– Это вы точно сказали – зёрна от плевел, – майор посмоковал услышанное. Он повеселел. Новичок в запале раскрылся, и сразу стал ясен. Окатов нагнулся к селектору: – Студёного ко мне!
– Такую кличку, Колдун, не приходилось, конечно, слышать? – поинтересовался он. – Хотя откуда в столицах? А у нас в районе, да и в области Колдун этот у всех на слуху. Самая крутая пена. Такой, что не ухватишь. Будто намыленный. За семью-десятью законами спрячется и выскользнет. По сути тот же вор. Только куда изворотливей. Лет двадцать посадить пытаемся, а не выходит. Под шестьдесят лет мужику. И нигде, считай, не работал.
– Бомж?
– Если бы. Наоборот, полагаю, тайный миллионер. А ныне вовсю развернулся. Новый, понимаешь, капиталист. Мистер Твистер. Наёмный труд завёл. Тех же бомжей вовлёк. Они на него за копейки пашут, а этот кровосос жиреет на чужом горбу. С большой гнильцой мужик. Вот с такой накипью нам вовсе не по пути. Согласен?
– Если наёмный, без оформления… – Клыш смешался.
– Но – ловкач из ловкачей. В последний раз уж и уголовное дело возбудили. Так он опять нашёл лазейку, – за артельной формой спрятался. Поди, подступись. Сумеешь справиться, если доверю?
– Да я ещё ни одного дела не провёл, – Клыш смутился.