Трифонов вздохнул безысходно:
– Забубённая ты, Борька, голова!..
Встрепенулся. – Ну, что там у тебя из выпивки?! Вижу, как мнёшься. Не терпится начальнику поднести?
Он улыбнулся своей широченной улыбкой. Следом невольно расплылись и Клыш с Меншутиным.
Но Данька, давно уж поглядывавший на часы, услышав про выпивку, испугался, – скоро отходила предпоследняя электричка.
Трифонов заметил. Понимающе улыбнулся:
– Давай, Борис, отпустим парня. Похоже, есть у него магнит, что посильней нашего притягивает.
Данька закивал благодарно. Вскочил.
В кабинет вбежал Огурчиков.
– Извините, Андрей Иванович! Клышу из ЦРБ звонят насчёт раненого! Я переключил.
Данька поднял трубку.
– Следователь Клыш! – представился он.
– Это дежурный врач. Пациент очнулся. Можете приезжать для допроса, – разнеслось по кабинету.
Данька замялся:
– А если хотя бы завтра после обеда?
– Тоже можете, – ответили ему. – Если не очень нужно застать живым.
– Еду, – Клыш с тяжёлым сердцем разъединился.
– Никто за тебя эту долю не выбирал, – по-своему посочувствовал Трифонов.
Только в понедельник – ни свет, ни заря – на первой электричке Клыш выехал, наконец, в Чухраевку.
В полупустой электричке сидел он, прижавшись к окну, с блуждающей улыбкой. Нетерпеливо поглядывал в окно, за которым еле-еле проплывали городские окраины, смешанные леса, – электричка ползла, останавливалась, бесконечно пропуская скоростные поезда. Данька бессильно ругался. Он торопился застать Кармелу, прежде чем та уйдёт на работу. Кажется, будь хоть какая-то возможность, выскочил, подпёр бы состав плечом и так и дотолкал бы до станции.
От платформы и вовсе бежал. Лишь ближе к Колдовскому терему перешёл для солидности на неспешный шаг. Впрочем, при виде барака вновь припустил. Так что в квартирку Першуткина, вопреки первоначальному замыслу, влетел.
Боря Першуткин, в спортивной шапочке, вновь колдовал у печи. В одиночестве. Увидев Клыша, демонстративно сдёрнул шапочку, продемонстрировав обскоблённый налысо череп.
– Нету её, – коротко сообщил он. Да Клыш и сам, едва перешагнул порог, увидел, что следы женского пребывания исчезли. Вовсе исчезли.
– А нечего было форс держать, – упрекнул, оставив обычную деликатность, Борис. – Я ей ещё в пятницу по приезде рассказал про тебя. Как рассказал, так и стала ждать. Пятницу, субботу ждала, напевала. С дежурств не возвращалась – врывалась. Воскресенье – от стены к стене всё моталась. На меня принялась кидаться. А ближе к ночи Баулин на обкомовской «Волге» подкатил. С букетищем гербер. Уговаривал замуж, на коленях ползал. Красиво уламывал! – мстительно припомнил Першуткин. – Я пытался отговорить. Но знаешь её – мол, раз не приехал, так и не больно надо. В общем, вспыхнула, сама себя накрутила и… По ночи уехали.
Першуткин сбился. Участливо посмотрел на гостя. Всё-таки не удержался – повторил:
– Нельзя в любви гордыню холить.
Клыш безысходно кивнул. Как же коротка оказалась дистанция меж счастьем взахлёб и безысходностью. Опустошённый, валко выбрался он на улицу. Опустился на барачную скамейку. На тяжелом, кучевом небе зарождалась гроза. Тучи затушевали терем. Закапали первые дождинки, заблистали молнии. Было ощущение, будто одна из них угодила в самого Клыша, пропустила разряд, и всю весёлую озорную удаль и предвкушение счастья, что владели им эти дни, вбила в землю, оставив обмякшую, никчёмную плоть. Кровь текла из прокушенной губы.
Данька откинулся затылком о бревно.
Он даже не видел, как открылись ворота Колдовского терема, как выехала перламутровая «девятка», вышел из неё Мещерский. Поколебавшись, подошел, подсел. Полы незастегнутого вельветового пальто его разлетались на ветру.
– По мою душу, конечно? – уточнил Мещерский. Совершенно уверенный, что следователь приехал к нему.
«Не по твою. Свою потерял», – хотелось ответить Даньке.
– Не возражаете, если прямо здесь побеседуем? – предложил Мещерский. – А то в доме мама. В прошлый раз еле отошла. Увидит, перепугается заново.
Через распахнутые ворота виден был кусок «усадьбы». У забора пололи клубнику. На скамеечке сидела графиня, палкой указывая на сорняки. Вдоль грядки в замусоленной телогрейке ползал Кутёшин, подталкивая перед собой медный тазик.
Ни с кем не хотелось общаться Клышу. Тем более говорить о деле с подозреваемым. Но этот подозреваемый уже сидел рядом, бок о бок. Клыш повёл плечами, встряхиваясь.
– Я ознакомился с вашими материалами… – произнёс он.
– Опять у них материалы! – Мещерский, казалось, безучастный, внезапно взорвался. – Словцо какое устрашающее! В сороковых – материалы, нынче – материалы. И что там, что здесь – просто желание во что бы то ни стало посадить. От одних отобьёшься, следом другие – с новыми бумажками. Дети рождаются, чтоб жить. А жандармы для чего рождаются? Чтоб не давать жить другим?.. Теперь вот Вы!.. Слушайте, у Вас неплохой французский, и хорошей литературы, как слышал, не чураетесь – что Вас-то занесло в эту гоп-братию? Запугали после той демонстрации?
Данька оскорбился.
– Я вам не жандарм! Я следователь. И поступаю, как считаю нужным. А испугать меня не так просто, как Вам бы хотелось… За мной, да будет вам известно, – Афган!
– Зачем? – заинтересовался Мещерский.
– Что зачем?
– В Афганистан зачем? Вас заставили?
– Я воевал! Добровольно! За Родину! Потому что патриот! – проскрежетал Клыш.
– Вижу, вижу! – закивал Мещерский, разглядывая ожоговое пятно на шее следователя. Он уже жалел, что в сердцах сорвался и затеял бессмысленное препирательство с человеком, от которого зависела его судьба. И всё-таки норов, с которым не умел сладить, вновь подтолкнул.
– Вообще-то за Родину сражаются на Родине. А если на чужой Родине… – он прервался, давая собеседнику возможность додумать фразу самому. Тихо закончил: – Тогда это не патриотизм, а оккупация.
Клыш поджал губы. От того, что слова чуждого ему человека, подследственного, совпали с его собственными мыслями, он всё сильнее закипал.
Мещерский увидел его состояние. Попробовал примирительно улыбнуться. Но Клыш уж не владел собой.
– Даже если с Афганистаном вышла ошибка, не вам рассуждать о Родине! – процедил он. – Такое право заслужить надо, под смертью походив!
Сам понял, что вышла околесица. Но останавливаться не пожелал.
– Впрочем, судя по Вашему досье, Вам это понятие не знакомо… В Париже под фашистами, небось, сопели себе в две дырочки и ни о какой родине думы не было! Только непонятно, с какого перепугу с таким настроением вы пересекли границу этой ненавистной Вам страны.
Мещерский с тяжёлым интересом сквозь разведенные длиннющие пальцы разглядывал диковинного собеседника. Только сейчас Клыш разглядел, что на левой руке его не достаёт мизинца, а два пальца по соседству неестественно вывернуты.
Нацеленный взгляд его заметил и Мещерский.
– А это как раз ваши любознательные коллеги. Тоже не могли понять, с чего вдруг вернулся. Всё добивались – чей же я шпион… А ну, говорят, признавайся в натуре… Натуралисты!
Он засмеялся принуждённо.
Клыш смутился. И разговор затеял дурацкий, и контроль над собой потерял.
– Оставим это, – предложил он. – И вернемся в скушное настоящее. Вам инкриминируется… В общем, использование наемного труда и оформление денежных договоров с госпредприятиями с получением вознаграждения, что для артели недопустимо.
– Допустимо – не допустимо!.. – выдохнул устало Мещерский. – Вы уж пятый-десятый, дай бог, из ваших, кто с этим приходит. Но остальные-то читались изначально. Все мотивы линейные: либо чинуша, либо карьерист, либо вовсе полный обалдуй. А вот с Вами просто теряюсь. Бог знает, что у Вас за каша в голове! Несёте оголтелое что-то, но ведь искренне. Вот объявили новую экономику, предпринимательство, частную инициативу. Вы сами-то за неё или чтоб оставалось как раньше?
– Есть реальное производство, тут я обеими руками! – стараясь быть убедительным, рубанул Клыш. – А есть, как и прежде, воры да спекулянты. Или желающие чужими руками жар загрести.
– Это вы снова про наёмный труд! – сообразил Мещерский.
– Хотя бы! И опять же артель. Если по закону не положены возмездные договоры, а у вас они сплошь и рядом, то и артель для вас, получается, прикрытие… А договоры модельщиков, на минуточку, – каждый на десятки тысяч рублей. Это когда средняя зарплата по стране – сто двадцать.
– Так если платят, может, есть за что, – возразил Мещерский.
– С теми директорами, кто государственные деньжищи по ветру пускают, мы отдельно разберёмся! Наверняка не за так, – пригрозил Клыш. – Но ладно – модельщики. Эти хоть труд приложили. А вы-то сами кто здесь? Посредник! И ничего больше.
– Посредник, – согласился Мещерский. – Только без меня не было бы ничего.
– Так и без спекулянта тоже ничего не было. – Клыш чувствовал, что выходит путано, и от этого раздражение его увеличивалось. Будто тембром голоса пытался добавить словам убедительности. – Что вы меня глазами пожираете? Разве не так?!
Мещерский тоже заметил, что градус разговора зашкалил. Потому ответил намеренно неспешно и негромко. Даже не произнося, а расставляя слова, приставляя их как костяшки домино, одно к другому.
– Вы прежде, чем судить, сами разберитесь, – предложил он участливо. – Вот вы говорите – за производство. Чтоб конкуренцию ленивым госпредприятиям. Чтоб товары на полках, а не в продуктовых заказах. А какая конкуренция, если без наёмного труда? Не на швейной же машинке и не с кайлом в руках с огромными цехами конкурировать. Только коллективный труд. Госпредприятия-то на наёмной силе живут… А что ж такое рабочие, как не наемная сила?! Всё то же самое. Только у государства для вас нормально. А у меня – рабский труд. И даже если плачу втрое – впятеро по сравнению с фабрикой, – для вас все равно там рабочий класс, здесь – рабская сила. И какое ж изобилие вы при таком подходе получите? Не меня вам давить надо. А прописать равные условия. А дальше мы уж без вас разберёмся, кто лучше… Да и спекуляция, раз уж зашло… – решился он. – На вас вижу – «Вранглер». Или хоть батник с планочкой. Вполне приличный. Наверняка с рук купили или в «Берёзке». В магазинах-то не найдёте. Вот и ответ.