– Вот ведь вурдалак! – ругнулась Тамара. – Всегда поражалась, как ты за него замуж пошла?
– У отчима растрату крупную вскрыли, – без выражения ответила Марьяна. – А этот следствие вёл. Влюбился в меня. Деньги отчиму тайком на погашение растраты дал. Говорил, будто собственные драгоценности распродал, что в наследство достались. Будто сам из купеческих. Теперь понятно, что за наследство. Да и насчёт растраты сомневаюсь, – не сам ли подстроил. Пришёл свататься, когда дело ещё не закрыто было. Мать с отчимом только что в ногах не валялись, уговаривали, чтоб пошла.
– Сторговали, стало быть, – буркнула Тамара.
– Томочка, ты-то хоть душу не рви! – Марьяна разрыдалась, забилась в истерике.
Принялись заново отпаивать. Пытались растормошить. Но Марьяна сидела, потерянная, безразличная.
– Как же ты дальше-то с ним? – осторожно спросила Тамара.
– А никак. Отговорила роща золотая… И для чего всё было?! – простонала она.
– Может, вам с Алькой к нам перебраться? – предложил Земский. – Места полно.
– Может быть, – Марьяна поднялась с нехорошей улыбкой. – Ну, пойду к себе.
– А то оставайся, – забеспокоилась Тамара. – Приедет, объясняться станете. А ты как не в себе.
– Когда-то да придётся.
Марьяна поколебалась:
– Толя! Дай мне телефон Олега, – просто сказала она.
Земский смешался. Беспомощно переглянулся с женой.
– Конечно, конечно… Только, Марьяша, он нынче за границей, торгпредом… Вместе с семьёй.
– С семьёй? – бесцветно повторила Марьяна.
– Сама знаешь, – заграница. Одиноких не выпускают.
– Конечно. Куда ж без семьи? – она горько засмеялась. – И здесь незадача!.. Ну! Засим.
– Я с тобой! – вскинулась Тамара.
– И объясняться при тебе будем? – Марьяна удержала её за плечи. – Спасибо вам. Но я уж сама!.. Прилягу пока. Может, удастся задремать.
Она быстро пошла к двери.
– Если что, сразу к нам! – крикнул вслед Земский.
Тамара глянула на поникшего, обессилевшего мужа.
– Ты-то как завтра поедешь?! Может, отложить?
– Нельзя. Там такие, как мы, на месяц расписаны, – усмехнулся Земский.
Но уехать в Министерство ни на следующий, ни в ближайшие дни у Земского не получилось. Под утро обнаружили мёртвую Марьяну Викторовну – по заключению врачей, не рассчитала дозу снотворного.
Обнаружил Алька. В пять утра вернулся он от Мещерского, заскочил к Земским, небрежно кинул поднявшемуся дяде Толечке колье: «Начисто отказался взять. Сказал – на память». Заспешил к матери. И едва не сразу с верхнего этажа донёсся его крик.
Всё совпало не к добру. Сын Алька засиделся до утра за тяжкой беседой у Колдуна. И, хоть переживал за мать, бросить Мещерского в потрясённом состоянии было совершенно невозможно. Передоверился Земским. Тамара отпустила Марьяну одну, чтоб не мешаться в объяснения жены с мужем, который должен был вот-вот приехать. А муж, как оказалось, из Москвы не вернулся. На сутки задержали в Генпрокуратуре, о чём поздно вечером сообщил жене. Когда она уж была дома в одиночестве.
Спустя сутки после похорон Михаил Дмитриевич спустился к соседям.
В бархатной пижаме, в домашних тапках с игривыми пумпонами, что подарила жена. Обрюзгший, с отвисшими мешками под больными бесцветными глазами. Плохо выбритый. Непричёсанный. С седыми волосиками, торчащими из ушей. Совершенно потерянный. Подозрительно оглядел обоих хозяев.
– Что происходит? – произнёс он. Голос, обычно низкий, чуть хрипловатый, звучал будто вдрызг расстроенная басовая струна. Михаил Дмитриевич прокашлялся. – Жена вдруг, ни с того ни с сего отравилась!
– Не рассчитала дозы, – напомнила Тамара.
– Какой ещё дозы?! – вспылил Михаил Дмитриевич. – Да она, если и пила снотворное, то таблетку-другую. А тут – доза! Сын! Когда общая беда, когда должны друг за друга!.. – он сплёл пальцы. – Шарахается, будто от нелюдя, и – вон из дома.
– И есть нелюдь! – не удержалась Тамара.
Михаил Дмитриевич вскинулся.
– Так и знал, что отсюда тянется… Говори! – потребовал он от Земского. Тот огладил крутую лысину.
– Ты такую фамилию – Мещерские – помнишь?.. Когда-то твои подследственные.
– Ну, положим, – нехотя припомнил Михаил Дмитриевич. – Много их перебывало.
– Графы. Возвращались из эмиграции. Сын – Алексей. Несовершеннолетний.
Лицо прокурора сделалось бурым.
– Хочешь спросить, сажал ли их? – яростно обратился он к Земскому. – Сажал. И ещё десять раз посадил бы.
– Как шпионов?
– Шпион – не шпион – то детали! Я за государство радел. На рубежах, так сказать, Родины. Знаешь, сколько их хлынуло тогда через границы?
– У Мещерских, напомню, было разрешение на въезд от советского консула в Париже.
– Плевать! У консулов своя работа, у нас своя! И свои были установки. И я их выполнял! – выкрикнул Поплагуев.
– Установка! – тяжко повторил Земский. – Какая? Семейное гнездо разорить? Отца, двадцать пять лет о Родине мечтавшего, – ликвидировали, жену – по зонам. Сына!.. Сына помнишь? Алексей. Малолетка. Ныне – приятель твоего Альки. Позавчера здесь в гостях был.
– Тогда понятно, – прохрипел Михаил Дмитриевич.
– Он после заключения в нашей области поселился.
– Не знал, – с досадой произнёс прокурор. – Представляю, что он здесь наговорил, сиротинка невинная.
Тамара заёрзала.
– Пальцы ему ты ломал?! – она вперилась в прокурора.
– Пальцы? Какие?.. Нет, конечно. На то люди были…
Михаил Дмитриевич вдруг ощерился.
– А вообще, по какому праву?! Что? Думаете, ущучили? Время такое было. Работали на износ. Себя не жалели! Засучив рукава, Родину защищали.
– Фальшивыми обвинениями?! – втиснулась Тамара. – Правильно Мещерский назвал тебя палачом.
– Я – палач? Я – Гулаг?! – вскричал жестоко уязвлённый Михаил Дмитриевич. – Вот уж наслушался вдосталь. Нельзя подходить к другой эпохе с теперешними требованиями. Я против всей страны?.. А доносы миллионами кто писал?! Поплагуев? НКВД? А кто в Киеве евреев-соседей в гестапо сдавал, лишь бы комнатёнку перехватить? Десятки лет бок о бок, всем делились, а вышел случай и – сдали! А кто от репрессированных отказывался? Подними сейчас архивы, и ни одной семьи незамазанной не останется! Народ во все времена и при всех режимах паскуден. Дай волю – и говно наружу попрёт. Думаете, сейчас иначе? Воскреси ныне ГУЛАГ, и тотчас отыщутся сотни заплечных дел желающих. Они при Сталине не жили, про ГУЛАГ знают, что бяка. А дай волю – и опять попрут. Нет уж, все одним миром мазаны! Я-то как раз за идею стоял. Да, бывало, не сдерживался, потому что душа по молодости кипела. Но даже если случалось руку на врага поднять, то совесть у меня чиста! Я всю жизнь – бескорыстный солдат партии! И тогда, и доныне!
Земский бесстрастно сдвинул со стола салфетку. Открылось колье.
– От Мещерского, – скупо произнёс Земский.
Бурый, всё понявший, прокурор засопел. Зыркнул исподлобья, успев разглядеть одинаковую брезгливую мину на лицах мужа и жены.
Сгрёб колье в карман пижамы. Тяжело опершись о столешницу, поднялся.
– Полагаете, добро совершили? Ура, фанфары? Негодяй изобличён. Чего добились? Ну, разрушили семью. Пресекли молодую жизнь. Я, может, ею одной и дышал, ягодкой моей. И сын отныне, – считай, что тоже нет… Вам оттого легче дышится?!
В случайность совершившегося не поверил ни на секунду. Зашаркал к двери.
Земские провожали его взглядами. В квартиру входил человек в глубоком горе. Пожилой, но всё ещё крепкий. Сейчас, со спины, уходил, приволакивая ноги, рыхлый распадающийся старик. Будто разваренный в кипятке судак.
– А ведь он прав, – неожиданно произнёс Земский. Жена вопросительно повернула голову.
– Подлость в нас впиталась. А человек должен стыдиться делать подлости. А нет стыда, то хотя бы бояться. Если не распахнуть архивы – с публичными судами, обвинением, – не излечимся. Никакие перестройки без покаяния ничего не изменят. В горлопанство изольются. Потому и ныне всё вкривь заваливается.
За время работы в милиции Даниил Клыш сильно переменился. Что называется, заматерел. Во время дежурств по райотделу регулярно выезжал на происшествия: кражи, аварии, угоны, драки, тяжкие телесные повреждения. И всё чаще раскрывал преступления на месте. Под патронажем Лёвушки Алексеева закончил и направил в суд несколько десятков сложных, многоэпизодных дел. Так что через короткое время к нему самому стали прибегать за советом и помощью.
У него даже появился собственный стажёр: Гутенко, после третьего курса Высшей школы милиции переведённый из ОБХСС в следствие. О прежней обиде Вальдемар, казалось, думать забыл. Стремясь проявить себя в новом качестве, Клышу, что называется, заглядывал в рот.
Общаясь с сослуживцами, Данька потихоньку научился различать за чинами и должностями людей с их неповторимыми, непохожими характерами. Узнавал и о пороках, и о неприглядных, тщательно скрываемых фактах биографии. В частности, о том, что Х струсил при задержании, а У, по всеобщему мнению, постукивает начальству, Z, стремясь выбиться на новую должность, подставил сослуживца. Больше узнавал от соседа – Лёвушки Алексеева. Но Лёвушка, сам сотканный из человеческих слабостей, охотно прощал их другим. И ненавязчиво внушал Клышу, что в любом человеке, даже оступившемся всерьез, даже пошедшем против совести, остается запас прочности, чтобы выправиться. Надо только помочь ему в этом. Раздавить презрением легко. Труднее – помочь подняться. И Клыш, хоть и иронизировал над Лёвушкиным всепрощенчеством, исподволь пропитывался его мудростью.
Новый Клыш, всё такой же насмешливый, колючий, но и снисходительный, не прилагая усилий, приумножал число добрых, искренне привязанных к нему сослуживцев. Его компании искали, его похвалу передавали далее, будто медаль. В общем, разношерстное милицейское братство признало в нём лидера.
Высокого мнения о Клыше-следователе было областное руководство. По прошествии времени Клыша выдвинули на должность начальника следственного отделения. Осталось дождаться официального назначения.