Прочие неотложные дела откладывались. «Горели» следственные и арестантские сроки. Лёвушка Алексеев, усилиями пробивной жены назначенный перед пенсией и.о. начальника районного следствия, с ловкостью фокусника тасовал подчинённых. Если не оставалось резерва, выпивал внеплановых полчекушки и ехал сам.
Утром, около девяти, когда Клыш вошел в кабинет, Лёва как раз вернулся с очередного, ночного выезда. Краснющие слезящиеся глаза его уткнулись в свежее, только поступившее сообщение о новом происшествии. При виде Клыша сочувственно оттопырил нижнюю губу и перекинул сообщение на соседний стол: – По твою душу, дитятко.
Упреждая возражения, уточнил: – Трое наших уже в районе!.. Напасть какая-то! За одну ночь четвёртый пожар!
Клыш всё-таки попробовал поартачиться.
– У меня ж срок по арестантскому делу! – слабо напомнил он. – Может, пожарные без нас протокол составят?
Лёва, не пускаясь в спор, выудил из портфеля початую чекушку, взболтнул:
– Арестантское дело оставляй мне. Сам закончу!.. А не ехать нельзя.
– Трупы? – хмуро предположил Клыш.
– Вроде нет. Но не ехать нельзя, – вопреки традиции, Лёвушка приложился прямо из горлышка, рыгнул. – Колдовской терем сгорел!
Клыш осел:
– Так он же эмигрировал.
– Он-то, может, и эмигрировал, а терем остался, – озадаченно произнёс Лёвушка. Протянул чекушку. – Подзаправишься на дорожку?
Дверь распахнулась. Заглянул Окатов. Увидел бутылку. Повёл носом.
– Пил? – обратился он к Клышу.
– Ещё чего! – возмутился Лёвушка. – С каждым пацаном делиться, самому не хватит. Это я себе позволил. Видите, гарью надышался?.. Или лучше опять на больничный?
Окатов начальственно нахмурился, но препираться не стал, – не до того.
– Спехом в машину! – приказал он Клышу. Кивнул на окно, за которым в клубах парил на морозе дежурный уазик. Машины не глушились, – иначе можно было не завести. – Из облисполкома уж названивают. Управление культуры, видишь ли, планировало включить терем в список областных достопримечательностей. Затянули, заболтали, прошляпили. Теперь требуют доложить. Спохватились, охранители!
Даже неконфликтный Окатов не умел скрыть раздражения.
За авральные дни нахлебались все службы. Потому ехали молча. Дремал замнач розыска Фёдоров, лишь под утро вернувшийся с убийства. Отмалчивался Горюнов – новый участковый, назначенный вместо старика Смородина. Пожинспектор Петя Спиридонов и вовсе похрапывал. Петя был отменным работником и забубённым, не знающим удержу пьяницей. Осенью ему было объявлено последнее предупреждение. И вот уж три месяца он держался. Сам рвался на всякое происшествие. Работа отвлекала от главной страсти и главного страха в его жизни – водки.
За два километра до Чухраевки из-за леса показалось подножье холма. По мере того, как дорога поднималась в гору, открывался и весь широченный, облепленный домами, простроченный улицами холм. Наконец, из тумана проступила верхушка.
Общий вздох прошёл по салону. Кузьмич нажал на тормоза. Даже Саша Фёдоров, человек не сентиментальный, охнул:
– Ёш твою! Такого кенаря сгубили!
На месте яркого и гордого, венчавшего собой поселение красавца-терема вздымался, клубясь, столб едкого бурого дыма. Пробивая тяжёлые облака, терялся где-то в небесных высях.
Спиридонов пробудился, вгляделся.
– Видуха! – изрёк он. У пожарных свои представления о красоте. От души зевнул. – Судя по цвету, там ещё часа два к пепелищу не подойдешь! И на кой с утра пораньше погнали?
Подъехали вплотную. Даже остова не сохранилось, – весь второй этаж с весёлой маковкой провалился внутрь. Пожарные уже уехали, – торопились на новое загорание. Спасти здание не поспели. Лишь густо залили пепелище.
Зато вовремя сбили пламя с соседнего барака, правой, обугленной стеной примыкавшего к забору.
Фёдоров первым выпрыгнул на снег.
– Я займусь сбором оперативной информации, – деловито бросил он Клышу и, не дожидаясь согласия, зашагал к ближайшей избе. Следом, многозначительно выдвинув из папки уголок акта осмотра, нырнул на соседнюю улочку Спиридонов – в сопровождении участкового.
Клыш проводил всех завистливым взглядом. Подобное повторялось из раза в раз. Оперативники и госпожинспектора быстренько разбегались по домам, где в тепле и холе, зачастую – под самогоночку, вели неспешные опросы очевидцев, заполняли бланки. После отчитывались актами и справками о проделанной работе.
Следователю же от места происшествия спрятаться было некуда: пока не осмотришь, не опишешь, не изымешь обнаруженные вещественные доказательства, с пепелища не уйдёшь.
В сущности, время для осмотра оказалось и впрямь неудачным. Остатки терема ещё дымили. А значит, осмотреть его детально, не рискуя отравиться углекислотой, было невозможно. Скрупулёзный осмотр следовало бы отложить. Но где взять для этого время, если следом тебя ждало уже новое, свежее происшествие? К тому же при попытках повторного осмотра возгорания оно, как правило, оказывалось разорённым мародёрами. Потому осмотр производился наскоро, по схожей схеме. Понятые оставались за чертой пепелища. Следователи же, глотнув стылого воздуха и набросив на рот влажную тряпицу, забегали в огороженную зону; шарили в поисках места и причины возгорания. Слегка отогревшись, выскакивали на чистый воздух. Что-то наспех записывали. Потом всё повторялось. На выходе составлялся формальный протокол, который наскоро подписывали понятые, в задымлённую зону вовсе не заходившие.
Обычно этого хватало, поскольку едва не все причины пожаров были однотипны – неосторожное обращение с источниками огня. Но даже такой поверхностный, на скорую руку осмотр, не проходил для следователя безнаказанно. Через час – полтора голова начинала раскалываться. Подступали одышка, головокружение, тошнота.
Прежде чем начать осмотр, Клыш обошел пепелище по периметру.
На сердце было тяжело. Ещё и оттого, что хорошо помнил не только прежний, весёлый, цветов радуги терем, но и заботливо обихоженный участок. Ныне деревья стояли искалеченные. Лишь кое-где из стволов торчали почерневшие обрубки.
Лёд на пруду обильно присыпало сажей.
Начисто сгорела рабочая бытовка вместе с заготовленными для обработки чурками. Души, что умел разглядеть в них Колдун, умерли, не родившись.
Клыш вышел за ворота – оглядеть соседние здания. Возле пострадавшего барака суетились жильцы. Затаскивали внутрь скарб: баулы, сундуки, утварь, – то, что было вытащено или выброшено из окон в спешке ночью. Кто-то силился втиснуть в окно кожаное кресло, раза в полтора шире, чем само окно. На скамеечке у барака притоптывал в подшитых валеночках Боря Першуткин. Пожал руку Клышу:
– Среди ночи крикнули выносить самое ценное. Что успел, то и вынес.
У ног его, на коричневом снегу, стояли обтянутые шпагатом книжные стопки, в том числе журналы «Бурда моден». Европейский изыск начали выпускать в СССР.
Удивительно, но погорельцем Боря не выглядел. Напротив, пребывал в приподнятом настроении.
– Не знаешь, отчего загорелось? – спросил его Данька.
– Как не знать? Подожгли!
Клыш аж подскочил:
– Кто?!
– А кто угодно. Даже не сомневался, что этим кончится. С той минуты, как граф съехал, дом был обречён.
– С чего бы? – Данька удивился. – Для чего жечь пустой дом? В чём выгода?
– Умом Россию не понять, – Боря едко усмехнулся. – Выгоды нет. Зато удовольствие какое!.. Вся революция из зависти родилась и завистью всё вокруг пропитала. До сих пор в ней живём, как мухи в патоке…
Клыш удивленно вслушался: впервые на его памяти робкий, опасливый Першуткин высказывался, не таясь. Похоже, пласты сместились.
– Я другому удивляюсь, почему раньше не сожгли? – хлестанул Боря.
– Может, всё-таки слышал, кто именно? – на всякий случай уточнил Клыш.
– Говорю же, – любой! Это ж край непуганых идиотов… Да ты сам глянь хоть на этого!
Першуткин зашёлся в мелком, издевательском смехе. Не в силах говорить, тыкал пальцем.
Данька недоумённо скосился, – владелец кресла на пару с приятелем на «раз-два взяли» двинули кресло в окно и вместе с рамой вбили-таки внутрь, оставив комнату без тепла.
– И ты хочешь, чтоб он не сжёг. Да при первой же возможности… Господи! Хорошо-то как, – Борис отёр слезы. И вообще, на удивление, пребывал в благодушном настроении.
– А уезжаю, – объяснился он. – Меня в областной Дом моделей художником-технологом берут. Немыслимая перспектива!
Он аж зажмурился в предвкушении.
Данька попрощался. Пора было начинать осмотр места происшествия. После сомнения, что посеял в нём Першуткин, работать предстояло тщательно, не считаясь со временем.
Клыш мысленно разбил пожарище на сектора и начал обход.
Это было тем легче, что он хорошо помнил расположение помещений. Двигался по периметру жилой территории. Мысленно восстанавливал то, что хранила память. Иногда в обгорелых деталях узнавал знакомые фрагменты уникальной антикварной мебели. Время от времени выскакивал, смачивал носовой платок, делал несколько глубоких глотков, рискуя подхватить воспаление лёгких, возвращался. Так и прыгал кузнечиком из чадящего дыма на студёный воздух и обратно.
Поиски, наконец, дали результат. В гостиной, в районе окна, примерно там, где составлял протокол обыска Гутенко, на Клыша пахнуло до одурения знакомым горелым запахом. С тяжёлым чувством кочергой приподнял металлическую заслонку, передвинул массивные головешки. Под ними возле оконной фрамуги обнаружился обуглившийся до неузнаваемости массивный спёкшийся кусок. То, что называется останками биологического существа. Тошнота подступила к горлу.
Клыш выскочил на воздух, к притопывающим на морозе понятым.
– Понятые, приготовить влажные тряпки для дыхания! – спёртым голосом крикнул он. Вытащил из УАЗа обрезок брезента. – По моей команде!.. Пошли!
…Клыш с тяжёлой брезентовой котомкой за плечом вошёл в избу, куда нырнул перед тем зам начальника угро.
В доме было натоплено. Печь потрескивала. За дощатым, плохо обструганным столом, на котором стоял котелок с картошкой в мундире и блюдо с грибочками и солеными огурчиками, в компании с хозяином, раскинулся полнотелый, раскрасневшийся Саша Фёдоров. Из-за занавески на кухне доносилось шебуршение, перестук ухватов.