ости. – Заводите!
Конвоир поколебался. Но Завидонов был тем самым следователем прокуратуры, которому Клыш передал дело об убийстве и поджоге терема и сам до сих пор числился в его бригаде. Несколько раз они проводили совместные допросы в СИЗО, и конвоир об этом помнил.
– Ну, если что… Сами объясняйтесь, – решился он.
– Кругом! Вперед марш, – подал он команду.
В кабинет с заложенными за спину руками шагнул Гранечка. Дверь захлопнулась снаружи.
Секунды стояла ошарашенная тишина. Первым пришёл в себя Данька.
– Быстро говори, как здесь оказался, – потребовал он.
Губы Оськи задрожали. Клыш разглядел нижнюю, неестественно выпяченную губу и тускнеющую желтизну под правым глазом. Явно следы побоев в камере. Из глаз потекли слёзы, грозившие истерикой.
Данька подскочил, ухватил его за плечи, тряхнул, приводя в чувство:
– Ося! Живо!
Граневич закивал, отчаянно пытаясь взять себя в руки.
– Я ничего… Тебя вот увидел… А так ничего.
Он опустился на привинченный к полу табурет. Прежде чем сесть, рукавом счистил пыль, – всегда и всюду оставался чистюлей. Кое-как заговорил.
Осипа Граневича арестовали позавчера, как раз в то время, когда сам Клыш улетел в Таллин. Арестовали утром, в рабочем кабинете. Накануне в стройцехе ОКСа произошло ЧП. По недосмотру кладовщика Филёного не закрепили надёжно поступившее оборудование для станков – в ящиках. При попытке их перемещения стеллаж из ящиков обрушился. Хрупкое оборудование оказалось уничтожено или повреждено. Одним из ящиков бригадиру такелажников сломало ключицу и руку в локте. Комиссия в лице начальника ОКСа Башлыкова с участием представителя завкома и заместителя главного инженера по технике безопасности Хоменко составила акт. Заключение было однозначно: ЧП произошло по халатности кладовщика Филёного, но, поскольку происшествие не относилось к 1-й или 2-й категории, причинённый ущерб незначителен, решение о взыскании должно принять руководство комбината. Докладную передали Граневичу, замещавшему директора. От него зависело дальнейшее решение.
Кладовщик Филёный ввалился в кабинет Главного инженера, прилюдно буквально бросился в ноги. Беременная жена, вот уж месяц лежащая на сохранении, и больной ребёнок, нуждающийся в ежедневном уходе. Работал Филёный на комбинате более пятнадцати лет, по работе характеризовался положительно, пострадавшему в травмпункте зафиксировали руку, подтвердили, что перелом в течение месяца срастётся – без последствий. Сам пострадавший после этого подписал заявление об отсутствии претензий, с частичным признанием собственной вины. Граневич решился ограничиться выговором с занесением – с компенсацией причинённого ущерба.
Неуместная жалость вышла ему боком.
На другое утро, едва Граневич открыл кабинет, следом зашла группа сотрудников ОБХСС с понятыми, вскрыла ящик стола, в котором обнаружилось две тысячи рублей. Приглашённый тут же Филёный, отводя глаза, показал, что именно эту сумму главный инженер затребовал с него за «отмазку». Деньги передал накануне из рук в руки.
Прямо из служебного кабинета Граневич был доставлен в прокуратуру, где и арестован.
– Почему именно две тысячи? – уточнил Клыш. – Откуда цифрища такая взялась? С потолка?
– Я на маму собирал, – Оська замялся. – В завкоме, у друзей. Коля Моргачёв через однокурсников договорился в Москве в Институте кардиологии, чтоб ей вживили клапан, – они начали такие операции делать. Но только за большие деньги. Очень дорогой материал. У кого мог спрашивал. Так что все на комбинате знали.
– У кого мог! А мы с Алькой не в счет? – упрекнул Данька.
– Алька где-то в Москве тусуется. А ты… У тебя-то откуда?
– У Филёного тоже?..
Оська вспыхнул от обиды.
– Извини, неудачно пошутил. Кто подложил деньги? – поторопил Клыш. – Не сам же Филёный… Башлыков?!
О конфликте Оськи с начальником ОКСа он, конечно, знал.
Оська поморщился:
– Вряд ли. Он – видный. Кто-нибудь да заметил бы. Да и откуда бы ключ от кабинета? Я на работе был, как обычно, – до десяти вечера. Значит, кто-то, у кого есть круглосуточный допуск в заводоуправление. Кто туда-сюда с бумагами шуршит.
– На кого хотя бы думаешь? – настаивал Данька.
– Как стану утверждать, если наверняка не знаю. Обижу невиновного, – Оська сокрушенно вздохнул.
Из коридора донеслись голоса. Времени на препирательства не было.
Клыш ухватил товарища за плечи.
– Только ни под каким предлогом не признавай вины, – как можно внушительней произнёс он. – Никому и ни под каким предлогом.
– Плохо мне, Данька! – выдохнул Оська.
– Вытащу, – пообещал Клыш. – Сутки потерпи.
Данька рванул к двери. Выскочил и неспешно пошёл навстречу запыхавшемуся следователю прокуратуры Завидонову. Сорокалетнему Завидонову Данька симпатизировал. Рослый, костистый, с вытянутым, будто обуженным лицом. Неспешно-вдумчивый. Уставший от профессии, но всё ещё добротный следователь.
Клыш протянул руку. Будто ненароком, перегородил путь.
– Куда с утра пораньше торопишься, Завидоныч? Какое-нибудь новое фуфло слепили? – лениво подковырнул он.
Обидчивый Завидонов запыхтел.
– У тебя всё, что не твоё, – фуфло! Главного инженера «Химволокна» по взятке сажаю. Взял за то, чтоб покрыть аварию. Неслабое фуфло? Сейчас предъявлю обвинение, через полчаса очную ставочку с взяткодателем замастырю. Это тебе покруче пожаров вспыхнет. На всю область! А то и на Москву!..
– Может, подложили? Сейчас это модно.
– Ты меня за простачка не держи. Как же, подложили, – Завидонов хмыкнул. – Я уж косвенными подпёр. Как он матери на операцию где можно и нельзя занимал… То-то что. А то разговариваю на комбинате. Все вокруг – честный, честный! Вот и цена нашей честности. Пока всё своим чередом – честный. А как аж под горло прижало, – тут тебе и выбор. Либо честность холить, либо мать спасать. Даже не осуждаю. Неизвестно, как каждый из нас себя б повёл. Но раз попался, так уж попался.
– А может, и впрямь просто пожалел? – попробовал зайти с другого боку Клыш. – Если авария без серьёзных последствий…
– Ага, как же! Попробуй, найди такого дурака. Кому другому пусть на уши льёт.
Завидонов перехватил портфель и устремился к кабинету, где его поджидал несчастный Осип Граневич.
«Невероятный дурак», – согласился с ним Клыш. Впрочем, таков Оська был и в школе. Запросто мог из жалости взвалить на себя чужую вину. И, что бы потом ни делали учителя, стоял на своём.
Клыш, холодно яростный, поспешил к выходу из СИЗО. Он уж знал, что станет делать. Главный Оськин обличитель Филёный был тем самым кладовщиком ОКСа, что якобы сгрузил товары на территории терема – перед самым пожаром.
Прямо из оперчасти Клыш затребовал в райотделе машину – для транспортировки преступника. Когда УАЗик подъехал, забрался внутрь – в ожидании кладовщика. Тот появился со стороны площади Гагарина, от жилых домов. Клыш с ненавистью следил, как неспешно, брезгливо огибая баки с мусором, идёт через двор сорокапятилетний бодрячок. Гладкий, холёный. Идёт нехотя, будто через силу. Но ведь идёт. Идёт, мурло, гнобить невинного!
Когда Филёному остался десяток шагов до проходной, Клыш выбрался из машины, перегородил дорогу. При виде следователя райотдела тот посерел.
– Карета подана, – Клыш кивнул на милицейский УАЗ. – Поехали, поджигатель!
Он подтолкнул Филёного к УАЗу.
Тот беспомощно заозирался:
– Так я уж пришёл. Меня Завидонов… На очную ставку. Даже повестка. И почему какой-то поджигатель?..
Он выудил из кармана паспорт с вложенной повесткой.
Паспорт Клыш тут же отобрал.
– Будет тебе очная ставка, – пообещал он. – Здесь же, в СИЗО, будет. Прямо из камеры доставят.
– Из какой ещё камеры? – выговорил Филёный, безуспешно пытаясь протиснуться к проходной.
– В которую я тебя сегодня же упакую, – сладко, холодея от ненависти, пояснил Клыш.
Из-за руля выбрался Кузьмич, принялся открывать пассажирскую дверцу.
– Не-не-не! – остановил его Клыш. – Нам заднюю, с решёточкой, пожалуйста! На пассажирском сиденье этому ухарю теперь долгонько не ездить.
Подвёл перепуганного кладовщика к зарешёченной дверце и – всё-таки не удержался – вогнал внутрь коленом под зад.
Машина отъехала от СИЗО. Не дождаться следователю Завидонову главного обличителя.
В коридоре райотдела мотался меж дверями Фрайерман. При виде Клыша бросился:
– Даниил, беда у нас! Тебя уж все наши ищут.
Лицо его сделалось оторопелым, – он увидел Филёного.
– Знаю! Жди, – оборвал Клыш. Ввёл доставленного в кабинет, любезно указал рукой на стул.
– Это беспредел. Требую, чтоб сообщили прокурору или следователю Завидонову. Мне пообещали, что если добровольно заявлю, то вина снимается. И вообще у меня право на один звонок, – стараясь выглядеть твердым, потребовал Филёный.
– И виски с кока – колой!.. Ну что ты будешь делать с этими любителями западных детективов, – посетовал Клыш. Достал из сейфа папочку.
– В прокуратуру, конечно, сообщу, как положено. У нас и впрямь не дикий Запад… Сесть! – рыкнул он другим голосом – без ёрничества. Развернул папочку. Отделил сколотую пачку.
– Это, разлюбезный Яков Моисеевич, ваше заявление о том, что Вами накануне пожара в терем сгружены рулоны вискозного корда. С приложенной схемой, что и куда сгружал, – с Вашей подписью. А также накладная и сумма прописью. Очень немалая сумма.
Переложил налево.
– А это десяток показаний поджигателей. Насмерть стоят, что никаких товаров перед поджогом ни в сарае, ни возле него не было вовсе.
– Это ещё надо через очную ставку… – буркнул Филёный.
– Отличная мысль, – одобрил Клыш. – Я обеспечу, чтоб вы в камере встретились. Там и вопросы зададите, и ответы получите. Бандиты любят отвечать на вопросы. Особенно, когда на них чужое вешают.
Он переложил пачку следом – справа налево.
Поворошил оставшееся.
– А это копии приписок на 260 тысяч рублей. Не все, допустим, ваши. Но и того, что пытался на пожар списать, на расстрельную статью достаточно. Так что письма прокурору теперь будете писать из камеры.