Если бы я почувствовал нерешительность в ее руках, если бы она хоть немного отстранилась, я бы заметил. Я сверхчувствителен, я наблюдаю. Но ее тело прижимается к моему, ее руки сжимают мои руки, ее рот такой же теплый и жаждущий, как всегда. Еще больше, когда она чувствует, что я отвечаю.
Она все еще жаждет меня.
Я прижимаюсь к ней, тепло заливает мою грудь. Моя рука скользит вокруг ее талии; я кладу голову ей на плечо и поворачиваю лицо к ее шее, вдыхая.
Ее запах возвращает меня на много миль назад.
— Сегодня годовщина.
— О, — говорит Блейк.
В этом слоге заключена вся тяжесть мира. Она обнимает меня, обхватывая руками так далеко, как только может дотянуться.
Я притягиваю ее к себе на колени и целую, запустив руки глубоко в ее волосы.
— Моя мама приехала ко мне за несколько дней до свадьбы. Ты должна понять, что до того, как она уехала… мы с отцом чертовски обожали ее.
Образы приходят, быстро и болезненно. Все мы нарядились в свои лучшие одежды, чтобы пойти в "Blue Marble" на мороженое. Вечерние киносеансы по вторникам по ценам утренника, пронося попкорн в кармане пальто. Танцы на потертом ковре в гостиной, мама поправляет мою руку на своей талии: — Будь джентльменом, Рамзес.
Я закатываю глаза: — Что такое джентльмен?
Она улыбается мне, потому что в свои двенадцать лет я уже был выше ее: — Джентльмен — это терпеливый волк….
Я говорю: — Единственный ребенок — интимный участник брака своих родителей. Мой отец боготворил мою маму, и я тоже. Когда она расстраивалась — а она часто расстраивалась, потому что мой отец был ненадежным, лжецом, интриганом, — я ввязывался в его грандиозные планы, чтобы добиться ее прощения. Меня учили угождать ей. Я хотел сделать ее счастливой.
Я думаю о ней в тот день, когда она ушла, все еще находясь в последней стадии тридцатилетия и будучи прекрасной, как кукла. Слишком хрупкая и безупречная, чтобы выглядеть как дома, где мы жили.
Я думаю о доме, мимо которого я каждый день проезжал на автобусе, и который казался мне таким шикарным. Я представлял, как счастлива была бы моя мама, если бы я смог каким-то образом купить его для нее. Ей никогда не придется беспокоиться о дымящейся плите, скрипучих лестницах или жутких стариках, мочащихся в переулке. Она будет гордиться тем, что может приводить сюда своих друзей. Я лихорадочно строил планы, даже когда она уехала, даже когда дом купил кто-то другой, даже когда они вырвали кусты роз. Я думал, что если мне удастся каким-то образом получить его, она все равно вернется домой…
Мое лицо искажается.
Когда она пришла ко мне, она так и сказала: — Разве ты не хочешь, чтобы я была счастлива? Она плакала и умоляла меня приехать на ее свадьбу.
Я вспоминаю ее голубые глаза, которые смотрят на меня, мокрые от слез.
Блейк говорит: — В том, чтобы пойти, не было ничего плохого. У многих людей родители снова женятся. А ваши были в разводе уже много лет.
— Я знаю. Но я также знал, что с моим отцом не все в порядке.
Ты был прав, выбрав ее…
Блейк берет меня за руку. — Это не твоя вина.
Я помню, как вода падает на пол. Я думаю о своем собственном тупом шоке.
Ой.
— Я облажался. Я знал, что он расстроится, но не подумал…
Ленты вокруг моей груди не исчезли. Более того, они затягиваются…
— Это не твоя вина, — повторяет Блейк. — Он сам сделал свой выбор.
— Она не сказала мне. Она знала, что он мертв, когда шла к алтарю, но не сказала мне об этом, пока не закончился прием. Я никогда не прощу ее за это.
— Тебе и не нужно. Прощение переоценивают.
Это почти заставляет меня улыбнуться, но я все еще вижу, как вода впитывается в ковер.
— Мне нужно убрать этот беспорядок. — Я закрываю лицо, впиваясь ногтями. — Не могу поверить, что я это сделал.
Паника все еще присутствует, и теперь, когда я знаю, что это паника, становится только хуже. Сердечный приступ был бы менее унизительным.
— Я все уберу, — говорит Блейк, не оставляя места для споров. — Через минуту.
— Не могу поверить, что я это сделал. Не знаю, почему меня это так расстраивает, я могу купить новое дерьмо…
Мои руки трясутся.
Блейк говорит: — Ты расстроен, потому что ненавидишь быть неуправляемым.
Я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на нее.
— Вот почему ящики тебя так расстраивают, — повторяет она. — Ты можешь купить новое дерьмо, ты можешь купить новые ящики, но ты совершил ошибку. Твоя дисциплина — это то, что делает тебя сильным. Когда ты отвлекаешься и совершаешь ошибки, ты думаешь, что хуже себя контролируешь, и чувствуешь себя менее сильным. И тогда ты чувствуешь…, — ее глаза опускаются, и голос тоже, — …гребаный ужас.
Медленно киваю.
— Именно так.
Блейк понимает, потому что она тоже это чувствовала.
Ничего не изменилось, но изменилось все.
Тепло заливает мою грудь, железные кольца расслабляются.
Блейк целует меня в губы, затем в щеку и легонько в край брови.
— Иди в душ, — говорит она. — Я уберусь в ящиках — нет, не спорь, я могу сделать это быстро. Мы не выходим, а остаемся здесь.
Я улыбаюсь, наслаждаясь суровостью ее лица, когда она берет на себя ответственность. — Ты включишь для нас музыку?
— Обязательно. — Она подпрыгивает, довольная тем, что я дал ей добро на создание настроения.
Когда я встаю под струю душа, из динамиков доносится знакомая песня, та самая, которую я включил, когда впервые прикоснулся к Блейк в костюме кошки. Мой член, до этого момента тревожно мертвый, наконец-то оживает.
Я сжимаю его в руке, чувствуя, как он отзывается, становится чувствительным, теплым и набухшим вместо ненавистного онемения. От одного этого у меня в горле встает комок. Я чертовски не люблю, когда мой член чувствует себя не так, как надо.
Я включаю горячую воду. Пар заполняет стеклянный бокс. Я слышу, как Блейк двигается, но больше не вижу ее. Я намыливаю свое тело, поглаживая член и думая о том моменте, когда я распахнул костюм и впервые увидел ее голую киску…
Следующая песня, которую она играет, звучала по радио в тот вечер, когда мы ехали в дом Эйприл. Следующую мы слушали по дороге в Хэмптон. Пока я смываю воду, играет песня, которую мы вместе пели на игре "Янки". Блейк составила целый плейлист из музыки, которую мы слышали на наших свиданиях.
Каждый отрывок припева напоминает мне о какой-то нашей шутке, о вкусе вишневой колы на ее губах. Каждый яркий момент навсегда связан с этими песнями, которые проносятся через мой мозг, сверкая, как праздничные огни.
Я вытираюсь полотенцем и брызгаю на себя одеколоном, который, кажется, больше всего нравится Блейк, и который заставляет ее прижиматься ко мне сильнее всего. Она выскользнула из ванной так, что я не заметил, я не знаю, куда она пошла.
Я поставил флакон на пол, понимая, что Блейк успела убрать воду из ящиков, вымыть столешницу и пол, а также высушить мои туалетные принадлежности. Все, что еще оставалось мокрым, например кисточка для бритья, было аккуратно разложено на воздухе для просушки. Стопка мокрых полотенец стекает в ванну.
Я оглядываю чудесным образом восстановленную ванную комнату, затем в каком-то оцепенении натягиваю на себя мягкую, удобную одежду.
Блейк ждет меня в гостиной, с яркими глазами и взъерошенным видом, словно она только что приехала сюда. На ней уши, ошейник и свежий кошачий костюм.
Она выглядит так чертовски соблазнительно, что мне хочется броситься к ней. Но я медлю в дверях, с болью осознавая, что мой член все еще не реагирует так, как должен. Если она прикоснется ко мне, а я не буду полностью твердым…
Я отгоняю эту мысль и направляюсь к дивану. У меня нет проблем с выступлением.
Я сажусь и притягиваю мою маленькую шалунью к себе на колени, проводя руками по ее телу. Гладкий костюм под моими ладонями заставляет мое сердце подпрыгивать, и мой член тоже, хотя и не так быстро, как хотелось бы. Задержка вызывает горячую колючую боль на затылке.
Шалунья чувствует напряжение в моих руках. Она поворачивается у меня на коленях, заглядывая мне в лицо. Я пытаюсь улыбнуться, но у меня не получается; я все испортил. Но она все равно улыбается мне в ответ.
Нежно протягивает руку в черной перчатке. Она прикасается скрюченными пальцами к пустому стакану с водой, стоящему на подставке на журнальном столике, и медленно надавливает на него, пока стакан не доходит до края. Она делает паузу, затем нажимает еще немного, пока стакан не опрокидывается и не падает на толстый ковер внизу.
Улыбка растягивает мои губы. — О, так вот как ты собираешься быть?
Шалунья смотрит на меня расширенными немигающими глазами, медленно сдвигая со стола небольшую стопку книг. Они быстро падают на пол, туд, туд, туд.
— Это восхитительно, — говорю я. — Ты очаровательная засранка.
Она дотрагивается рукой до полного стакана с водой, стоящего рядом с пустым.
— Даже не думай об этом, — рычу я.
Она приостанавливается. Ждет две секунды. Затем отпихивает его прямо с края.
Я прыгаю на нее, рычу и целую ее во все места, заставляя ее кричать. Она хихикает, и я забываю о своем члене. Пока она не достает его из моих штанов и не пытается засунуть в рот, и я понимаю, что, несмотря на то, что ее язык чувствует себя чертовски феноменально и я хочу быть внутри нее, как дышать, я все еще тверд только на шестьдесят процентов.
— Прости, — бормочу я. — Дело не в тебе, я…
Она целует меня, ее язык влажно и жадно проникает в мой рот.
— Ты идеален, — говорит она. — Чертовски совершенен.
Она впервые заговорила во время сцены с Шалуньей — обычно мы ждем окончания.
Я рад, что она заговорила сейчас. В этот момент она чувствует себя абсолютно правильно. Правила — это всего лишь правила, пока ты не придумаешь лучшие.
— Ты идеальна, — говорю я, целуя ее везде, куда могу дотянуться. — Я не хочу, чтобы ты думала, что я не хочу тебя, потому что я, черт возьми, умираю по тебе.