В историю Савва Иванович вошёл как меценат и покровитель художников и артистов. У него был настоящий дар находить таланты. В. Васнецов называл Савву Ивановича «творцом художественной среды» России рубежа веков. Мамонтов открыл первую русскую частную оперу, поддерживал русских художников, актеров и музыкантов, создал сеть средне-технических учреждений в Костроме и Художественно-промышленное общество при Строгановском училище, поддерживал Московское товарищество художников, журнал «Мир искусства». Свою усадьбу в Абрамцеве он превратил в точку притяжения для художников, актеров, музыкантов.
На деньги Мамонтова ставились спектакли, которым отказали в постановке государственные театры. Музыка М. Мусоргского, С. Рахманинова, Римского-Корсакова постоянно звучала в его театре. Оперные партии появились в репертуаре Ф. Шаляпина, Т. Любатович и еще многих талантливых молодых солистов. В создании костюмов и декораций участвовали М. Нестеров, В. Поленов, И. Суриков, К. Коровин, М. Врубель, В. Васнецов, И. Левитан. Одной из главных идей мамонтовского театра стала постановка русских опер с русскими актерами наравне с господствовавшими тогда повсеместно итальянскими произведениями.
В 1897 году было закончено строительство железной дороги Москва – Архангельск. Через два года, в сентябре 1899 года, Савва Иванович, не сумевший расплатиться с кредиторами, был арестован и заключён в Таганскую тюрьму. В суде Мамонтова защищал известный адвокат Федор Плевако. Он был другом Саввы Ивановича еще с юридического факультета. Адвокат доказал, что его клиент преступных намерений не имел, никаких денег себе не оставлял и желал только одного – принести пользу обществу. Его оправдали. Но Савва Иванович был фактически разорен.
Из старых друзей Савву Ивановича навещали В. Поленов, В. Серов, В. Васнецов.
Умер Мамонтов в 1918 году. Похоронен в Абрамцево.
Савва Иванович, член правления, а потом директор Общества Московско-Ярославской железной дороги, был хорошо знаком с тогдашним министром финансов Сергеем Юльевичем Витте (ранее бывшим министром путей сообщения). Через него предприниматель и меценат, минуя Академию художеств, добился права на оформление художественного отдела Нижегородской выставки 1896 года. Для этого отдела Мамонтов заказал Врубелю два панно – «Микула Селянинович» и «Принцесса Грёза». Эти панно были восторженно встречены передовыми художниками. В. Д. Поленов, которого Мамонтов попросил помочь Врубелю для того, чтобы панно были закончены в срок, написал жене 30 мая 1896 года: «…Панно Врубеля очень интересны, а северный павильон с Константиновыми фресками чуть не самый живой и талантливый на выставке». Ей же через четыре дня сообщил: «…Савва и Константин упросили меня взять на себя окончание врубелевских панно. Они так талантливы и интересны, что я не мог устоять». Однако жюри художественного отдела выставки, состоящее из членов Академии художеств, забраковало оба панно. Дело было не только в том, что члены жюри не воспринимали живопись Врубеля и были обижены тем, что оформитель отдела был назначен без учета мнения Академии художеств, возможно, главная причина была в отрицательном мнении о панно Николая II. 13 августа 1896 года Врубель написал Мамонтову:
«Многоуважаемый, дорогой Савва Иванович,
сейчас только получил письмо от Шехтеля, из которого узнал, что Ваши хлопоты с моими панно продолжаются. Стало быть, их печальная Одиссея не кончилась? Государю не понравилось».
Из художественного отдела панно пришлось удалить. Для них Мамонтов за свой счет построил специальный павильон, где публика могла ими любоваться. Сюда Савва Иванович однажды привел Шаляпина и стал объяснять, что он видит не мазню, а высокохудожественные произведения. В автобиографии «Страницы из моей жизни» Фёдор Иванович рассказал:
«В другой раз он предложил мне:
– Поедемте на выставку!
Я знал, что Мамонтов – строитель какой-то железной дороги, и поэтому ожидал, что им выставлены машины, вагоны. Но каково было мое удивление, когда он привел меня в большой тесовый барак, на стенах которого были как бы наклеены две огромные картины, одна против другой.
Одна картина изображала Микулу Селяниновича и Вольгу-богатыря. Написана она была в высшей степени странно: какими-то разноцветными кубиками, очень пестро и как-то бессвязно. До сей поры я видел картины, выписанные тщательно, раскрашенные, так сказать, изящно и напоминавшие гладкую музыку итальянских опер. А это какой-то хаос красок.
Однако Савве Ивановичу эта картина, очевидно, нравилась. Он смотрел на нее с явным удовольствием и всё говорил:
– Хорошо! А, черт возьми…
– Почему это хорошо? – спросил я.
– После поймете, батюшка! Вы еще мальчик…
Он рассказал мне сюжет другой картины. Это была “Принцесса Грёза” Ростана. И затем, по дороге в город, он горячо рассказал мне, как несправедливо отнеслось жюри художественного отдела выставки к Врубелю, написавшему эти странные картины.
– Красильщики, – говорил он о членах жюри.
Всё это очень заинтересовало меня, и в свободное время я стал посещать художественный отдел выставки и павильон Врубеля, построенный вне ограды ее. Скоро я заметил, что картины, признанные жюри, надоели мне, а исключенный Врубель нравится всё больше».
Интересные воспоминания о восприятии Шаляпиным творчества Врубеля оставил Константин Коровин:
«Приехав из Киева, Врубель поселился у меня в мастерской.
Врубель был отрешенный от жизни человек – он весь был поглощен искусством. Часто по вечерам приходил к нам Шаляпин, иногда и после спектакля. Тогда я посылал дворника Петра в трактир за пивом, горячей колбасой, калачами.
На мольберте стоял холст Врубеля. Большая странная голова с горящими глазами, с полуоткрытым сухим ртом. Всё было сделано резкими линиями, и начало волос уходило к самому верху холста. В лице было страдание. Оно было почти белое.
Придя ко мне, Шаляпин остановился и долго смотрел на полотно.
– Это что ж такое? Я ничего подобного не видал. Это же не живопись. Я не видал такого человека.
Он вопросительно посмотрел на меня.
– Это кто же?
– Это вот Михаил Александрович Врубель пишет.
– Нет. Этого я не понимаю. Какой же это человек?
– А нарисовано как! – сказал Серов. – Глаза. Это, он говорит, “Неизвестный”.
Ну, знаешь, этакую картину я бы не хотел у себя повесить. Наглядишься, отведешь глаза, а он всё в глазах стоит… А где же Врубель?
– Должно быть, еще в театре, а может быть, ужинает с Мамонтовым.
Шаляпин повернул мольберт к стене, чтобы не видеть головы Неизвестного.
– Странный человек этот Врубель. Я не знаю, как с ним разговаривать. Я его спрашиваю: “Вы читали Горького?”, а он: “Кто это такой?” Я говорю: “Алексей Максимович Горький, писатель”. – “Не знаю”. Не угодно ли? В чем же дело? Даже не знает, что есть такой писатель, и спрашивает меня: “А вы читали Гомера?” Я говорю: “Нет”. – “Почитайте, неплохо… Я всегда читаю его на ночь”.
– Это верно, – говорю я, – он всегда на ночь читает. Вон, видишь, под подушкой у него книга. Это Гомер.
Я вынул изящный небольшой томик и дал Шаляпину.
Шаляпин открыл, перелистал книгу и сказал:
– Это же не по-русски.
– Врубель знает восемь иностранных языков. <…>
Отворилась дверь, и вошел М. А. Врубель. <…>
– Послушайте, Михаил Александрович, вот вы образованный человек, а вот здесь стояла картина ваша, такая жуткая, что это за человек, Неизвестный?
– А это из лермонтовского “Маскарада”, вы же знаете, читали.
– Не помню… – сказал Шаляпин.
– Ну, забыть трудно, – ответил Врубель.
– Я бы не повесил такую картину у себя.
– Боитесь, что к вам придет такой господин? А может прийти…
– А все-таки какой же это человек – Неизвестный, в чем тут дело?
– А это друг ваш, которого вы обманули».
Развитие художественного вкуса (в этом в 1896 году в Нижнем Новгороде и позднее Шаляпину очень помог Мамонтов и живописцы его круга) оказало благотворное влияние на развитие таланта певца. Фёдор Иванович в своей мемуарной книге «Маска и душа», выпущенной на русском языке в 1932 году парижским издательством «Современные записки», несколько иначе, чем в «Страницах и моей жизни», описал встречу с панно Врубеля:
«Вкус, должен я признаться, был у меня в то время крайне примитивный.
– Не останавливайся, Феденька, у этих картин, – говорит, бывало, Мамонтов. – Это всё плохие.
Я недоуменно пялил на него глаза.
– Как же плохие, Савва Иванович. Такой ведь пейзаж, что и на фотографии так не выйдет.
– Вот это и плохо, Феденька, – добродушно улыбаясь, отвечал Савва Иванович. – Фотографии не надо. Скучная машинка.
И вел меня в отдельный барак, выстроенный им самим для произведений Врубеля.
– Вот, Феденька, – указывал он на “Принцессу Грёзу”, – вот это вещь замечательная. Это искусство хорошего порядка.
А я смотрел и думал:
“Чудак наш меценат. Что тут хорошего? Наляпано, намазано, неприятно смотреть. <…>”. <…> И вот однажды в минуту откровенности я спросил его:
– Как же так, Савва Иванович? Почему вы говорите, что “Принцесса Грёза” Врубеля хорошая картина, а пейзаж – плохая? А мне кажется, что пейзаж хороший, а “Принцесса Грёза” – плохая.
– Вы еще молоды, Феденька, – ответил мне мой просветитель. – Мало вы видели. Чувство в картине Врубеля большое.
Объяснение это не очень меня удовлетворило, но очень взволновало.
– Почему это, – всё время твердил я себе, – я чувствую так, а человек, видимо, образованный и понимающий, глубокий любитель искусства, чувствует иначе?
Этого вопроса я в Нижнем Новгороде так и не разрешил».
Далее Шаляпин признался:
«В Москве мне предстояло… решить спор между аппетитной яблоней в цвету, нравившейся мне, и неудобоваримой “Принцессой Грёзой”, нравившейся С. И. Мамонтову. <…> Дело в том, что этот московский период, в течение которого я нашел, наконец, свой настоящий путь в искусстве и окончательно оформил мои прежние бессознательные тяготения, отмечен благотворным влиянием замечательных русских художников. После великой и правдивой русской драмы влияние живописи занимает в моей артистической биографии первое место. Я думаю, что с моим наивным и примитивным вкусом в живописи, который в Нижнем Новгороде так забавлял во мне Мамонтова, я не сумел бы создать те сценические образы, которые дали мне славу. Для полного осуществления сценической правды и сценической красоты, к которым я стремился, мне было необходимо постигнуть правду и поэзию подлинной живописи.