В окружении Мамонтова я нашел исключительно талантливых людей, которые в то время обновляли русскую живопись и у которых мне выпало счастье многому научиться.
Это были: Серов, Левитан, братья Васнецовы, Коровин, Поленов, Остроухов, Нестеров и тот самый Врубель, чья “Принцесса Грёза” мне казалась такой плохой».
Особо подчеркнул Шаляпин влияние Врубеля на свое творчество: «И странный Врубель вспоминается. Демон, производящий впечатление педанта! <…> И писал же он своих демонов! Крепко, страшно, жутко и неотразимо. Я не смею быть критиком, но мне кажется, что талант Врубеля был так грандиозен, что ему было тесно в его тщедушном теле. И Врубель погиб от разлада духа с телом. В его задумчивости в действительности чувствовался трагизм. От Врубеля мой Демон. Он же сделал эскиз для моего Сальери, затерявшийся, к несчастью, где-то у парикмахера или театрального портного…».
Савва Иванович Мамонтов не только помогал Шаляпину в приобретении хорошего художественного вкуса, но и в повышении исполнительского мастерства. М. О. Янковский, биограф Шаляпина, писал:
«Одно было ему ясно: Сусанин – герой, великий в своем подвиге человек. На репетициях он стал изображать его как лицо значительное, исполненное торжественной важности, готовя зрителей к тому, как поступит этот человек в решительную минуту своей жизни. Одет он был по-крестьянски, а повадки у него были какие-то иные. Неожиданно на одной из репетиций он услыхал реплику Мамонтова, сидящего где-то в конце неосвещенного зала:
– А ведь Сусанин-то не из бояр!
Эта фраза встревожила артиста, но еще не всё объясняла ему. На следующий день он прочитал в газете “Волгарь” следующий отзыв:
“Из исполнителей мы отметим г. Шаляпина, обширный по диапазону бас которого звучит хорошо, хотя недостаточно сильно в драматических местах. Может быть, это объясняется акустической стороной нового театра и нежеланием артиста форсировать звук. Артист играет недурно, хотя хотелось бы поменьше величавости и напыщенности”.
Теперь он понял, что значит фраза Мамонтова: “А ведь Сусанин-то не из бояр!”
Как и всегда в дальнейшем, Шаляпину нужен был исходный толчок, который у другого проскочил бы мимо сознания. За этими словами Шаляпин расслышал ответ на мучивший его вопрос, объяснение самого главного, что не приходило ему в голову: величие Сусанина в том именно и заключается, что он – простой крестьянин, всем существом простой крестьянин, и для того, чтобы стать героем, он вовсе не должен выделяться из ряда, быть боярином, то есть, проще говоря, принадлежать к числу избранных.
Отсюда движение мысли к образу. И Сусанин ожил в воображении артиста. Он был не просто спет, он был сыгран»[4].
Эстетическое воспитание Шаляпина, начатое в Нижнем Новгороде и Москве, Мамонтов летом следующего года продолжил в Париже – в Лувре. Певец остановился, восхищенно глядя на корону, украшенную драгоценными камнями. Савва Иванович улыбнулся и сказал: «Кукишки, кукишки это, Федя. Не обращайте внимания на кукишки, а посмотрите, как величествен, как прост и ярок Пол Веронез». Шаляпин всё понял. Позднее он написал: «Никакая работа не может быть плодотворной, если в ее основе не лежит какой-нибудь идеальный принцип. В основу моей работы над собой я положил борьбу с этими мамонтовскими “кукишками” – с пустым блеском, заменяющим внутреннюю яркость, с надуманной сложностью, убивающей прекрасную простоту, с ходульной эффектностью, уродующей величие…».
В Нижнем Новгороде произошла еще одна важная для Фёдора Ивановича встреча – с будущей женой итальянской балериной Иолой Игнатьевной Торнаги. Дочь певца Ирина записала рассказ матери:
«В 1896 году я танцевала в Милане. На зимний сезон у меня уже был подписан контракт в Лион, как вдруг я получила через агентство Кароцци предложение выехать с балетной труппой в Нижний Новгород. Приглашал С. И. Мамонтов.
Для нас, итальянцев, это было событием. Россия казалась нам далекой и загадочной страной.
Вид на нагорную часть Нижнего Новгорода с Ярмарки
Наконец мы прибыли в Нижний Новгород…
Волга поразила нас своими просторами. У нас в Италии таких рек нет. Вдруг мы увидели какое-то странное сооружение, похожее на мост. На нем уже было много людей и, что особенно удивило, – телеги, запряженные лошадьми, коровы, какие-то корзины с курами… Нам предложили войти на этот мост. И вдруг мост, к великому нашему изумлению и страху, поплыл… Это был паром.
Переправившись на другую сторону Волги, мы, смеясь и перекидываясь шутками, всей ватагой двинулись пешком к Николаевскому театру, который, как оказалось, был не достроен. <…>
Вдруг видим, издали, направляясь к нам, идет высоченный мужчина. Он приветствовал нас, размахивая шляпой, и беспечно и весело улыбался.
Артист Малинин, который встречал нас на вокзале, подвел к нам этого человека. Он был худ, немного нескладен из-за огромного роста, у него были серо-зеленые глаза, светлые волосы и ресницы, его широкие ноздри возбужденно раздувались, а когда он улыбался, обнажались крепкие и ровные зубы.
– Фёдор Шаляпин, – представился он. У него был приятный грудной голос. Малинин объяснил нам, что это молодой бас, которого С. И. Мамонтов пригласил на летний сезон. Нам было очень трудно запомнить его фамилию, и мы стали называть его: “Ильбассо”.
Молодой Шаляпин сейчас же принял горячее участие в нашей судьбе. Проводив нас в гостиницу, он заявил, однако, что здесь дорого, неудобно, что он советует нам переехать на частную квартиру, где живет сам, где замечательная хозяйка и где он, конечно, будет всячески ухаживать за нами. Всё это объяснялось жестами, мимикой и было очень смешно. Всё же мы с подругой Антоньеттой Барбьери решили остаться в гостинице. <…>
К открытию сезона готовили оперу “Жизнь за царя”. Наш балет усиленно репетировал мазурку и краковяк. Но итальянец Цампелли, хотя и прекрасный балетмейстер, поставил танец в неверных темпах. На закрытой генеральной репетиции мы разошлись с оркестром и в смущении остановились; остановился и оркестр.
Скандал!!!! <…>
После этого случая нам предложили ехать домой – в Италию. Но тут уже заговорила во мне национальная гордость.
– Неужели, – думала я, – эта неудача опозорит всю нашу труппу?..
Я пошла в дирекцию и попросила дать нам русского балетмейстера. Дирекция согласилась, и мы исполнили мазурку с большим “брио”.
Вскоре я заболела. Шаляпин спросил Антоньетту, почему я не прихожу на репетиции. Она жестами объяснила ему, что я больна. Тогда он сразу закричал:
– Dottore, dottore! (Доктора, доктора!)
На следующий день ко мне явился артист нашего театра, врач по образованию.
Я уже начала поправляться, как вдруг Антоньетта заявила мне, что “Иль-бассо” пристает к ней с просьбой разрешить навестить меня.
И вот в один прекрасный день раздался громкий стук, и на пороге появился “Иль-бассо” с узелком в руке. Это оказалась завязанная в салфетку кастрюля с курицей в бульоне.
Как всегда жестами, он объяснил мне, что это очень полезно и что всё это надо съесть. И эта трогательная “нижегородская курица” навсегда осталась у меня в памяти.
В ту пору Фёдор был беден. Всё его имущество заключалось в небольшой корзине, обшитой клеенкой. Здесь хранилась пара белья и парадный костюм: светлые брюки и бутылочного цвета сюртук. В особо торжественных случаях он надевал гофрированную плоёную сорочку и нечто вроде манжет а-ля “Евгений Онегин”. Этот странный костюм ему очень шел.
Но самое интересное в его имуществе были две картины – пейзажи – подарок какого-то товарища. Он бережно возил их с собой. Гордился он и самоваром, выигранным за двадцать копеек в лотерее.
Однажды в ссоре со своим товарищем – артистом Кругловым – он порвал свой парадный сюртук. С виноватым видом пришел “Иль-бассо” ко мне с просьбой зачинить дыру в рукаве. Я была возмущена этой дракой, но сюртук всё же починила».
Рассказала мать дочери и о том, как ее отец объяснился в любви:
«Театр готовился к постановке “Евгения Онегина”. Роль Гремина была поручена Шаляпину. В этом спектакле я не была занята, и Мамонтов пригласил меня на первую генеральную репетицию, на которой присутствовали лишь свои. Савва Иванович рассказал мне о Пушкине, о Чайковском, и я с волнением смотрела спектакль. Но вот и сцена на петербургском балу. Из дверей, ведя под руку Татьяну, вышел Гремин – Шаляпин. Он был так значителен, благороден и красив, что сразу завладел вниманием всех присутствовавших.
Мамонтов, сидевший рядом со мной, шепнул мне:
– Посмотрите на этого мальчика, – он сам не знает, кто он! – А я уже не могла оторвать взора от Шаляпина. Сцена шла своим чередом. Вот встреча с Онегиным и, наконец, знаменитая ария “Любви все возрасты покорны…”. <…>
Я внимательно слушала Шаляпина. И вдруг среди арии мне показалось, что он произнес мою фамилию – Торнаги. Я решила, что это какое-то русское слово, похожее на мою фамилию; но все сидевшие в зале засмеялись и стали смотреть в мою сторону.
Савва Иванович нагнулся ко мне и прошептал по-итальянски:
– Ну, поздравляю вас, Иолочка! Ведь Феденька объяснился вам в любви…
Лишь много времени спустя я смогла понять всё озорство “Феденьки”, который спел следующие слова:
Онегин я клянусь на шпаге,
Безумно я люблю Торнаги…
Тоскливо жизнь моя текла,
Она явилась и зажгла…».
Городской театр
Поженились молодые люди в 1898 году. Это лето Шаляпин проводил в Путятине (Владимирская губерния), имении Т. С. Любатович. Венчание состоялось 27 июля в церкви расположенного поблизости села Гагино.
Нижегородский городской театр вскоре был достроен. 12 мая 1896 года произошло его торжественное освящение, на котором присутствовал Шаляпин. Первое выступление труппы Русской частной оперы состоялось через два дня – 14 мая. Была представлена опера М. И. Глинки «Жизнь за царя». Шаляпин исполнял роль Сусанина. Вот что о первом представлении спустя много лет написал Константин Коровин: