Вскоре, в декабре 1884 года, Фёдор впервые принял участие в спектакле, в опере «Африканка». Мальчик вышел на сцену в качестве статиста. Шаляпин вспоминал: «Меня одели в темный, гладкий костюм и намазали мне лицо жженой пробкой, обещав дать пятачок за это посрамление личности. Я подчинился окрашиванию не только безбоязненно, но и с великим наслаждением, яростно кричал “ура” в честь Васко да Гама и вообще чувствовал себя превосходно. Но каково было мое смущение, когда я убедился, что пробку с лица не так легко смыть. Идя домой, я тер лоб и щеки снегом, истратил его целый сугроб и все-таки явился домой с копченой физиономией негра! Родители очень серьезно предложили мне объяснить, – что это значит? Я объяснил, но их не удовлетворило это, и отец жестоко выпорол меня».
В июне 1885 года Фёдор с похвальным листом окончил занятия в 6-м городском двухклассном училище. Позже он вспоминал:
«Говоря по совести, я немножко надул учителей. Дело в том, что к выпускному экзамену ученикам было предложено написать какой-нибудь рассказ из личной жизни. Я был твердо уверен, что не сумею написать такого рассказа, и решил, что будет гораздо лучше, если я спишу его из какой-нибудь книжки. И вот я откуда-то списал рассказ о том, как маленький мальчик ехал со своим дедом в лес за дровами и увидел на дороге змею, как они убивали эту змею и что при этом чувствовал мальчик, что говорил дед, где было солнце и прочее. За этот рассказ, поданный мною учителю с великим трепетом и почти с уверенностью, что я буду пойман на обмане, – за этот рассказ мне поставили высший балл – 5! <…>
– Ну, – сказал мне отец, – теперь ты грамотный! Надо работать. Ты вот всё по театрам шляешься, книжки читаешь да песни поешь! Это надобно бросить…
Пьяный, он подзывал меня к себе, долбил череп мой согнутым пальцем и всё внушал:
– В двор-рники!
И, наконец, он объявил мне:
– Я тебя пристроил в ссудную кассу Печенкина[6]! Сначала без жалованья, а после получишь, что дадут».
Но служба у Печенкина продолжалась недолго. Уже в сентябре 1885 года мальчика отправили в Арское двухклассное училище. Он был принят в первое отделение второго класса. Фёдор Иванович в «Страницах из моей жизни» рассказал:
«Вскоре я ушел от Печенкина. Не помню точно – почему, но уверен, что из-за театра, который убивал мое радение к службе. Отец, разумеется, жестоко изругал меня и тотчас же отправил учиться в заштатный город Арск, в двухклассное училище с преподаванием ремесел. Думаю, он сделал это не только из желания видеть меня мастеровым, но главным образом потому, что знал: в Арске нет театра. <…>
Первый раз я покинул родителей и ехал куда-то один, с земским почтарем евреем Гольцманом, очень милым человеком. Стояла чудесная, сухая осень. Дорогу караулили золотые деревья. В синем прозрачном воздухе носились нити паутины – “русалочья пряжа”. Мне думалось, что я еду в какую-то прекрасную страну, и я тихо радовался, что уезжаю из Суконной слободы, где жизнь становилась всё тяжелее для меня.
Я избрал для себя столярное ремесло. Мне понравилось, что ученики старших классов сами для себя делают шкатулки. Но вскоре это ремесло показалось мне отвратительным, потому что учитель-мастер бил учеников, – а меня чаще других, – всеми инструментами и всяким материалом, бил угольниками и досками, толкал в живот фуганком, стукал по голове шерхебелем. Я попросил, чтобы меня перевели в переплетную: там меньше тяжелых инструментов и удар книгой по голове не вызывает такой боли, как удар доской в полвершка толщины. Переплетать книги я научился очень быстро и довольно искусно.
Кроме обучения ремеслу, нужно было еще заниматься работами в огородах училища. Мы срезали капусту, рубили ее, солили огурцы. Но всё это было скучно. С товарищами я как-то не сходился. Было только одно удовольствие: по субботам мылись в бане. Распарившись до красного каления, мы выскакивали голые из бани, валялись в снегу, раннем и очень обильном тою зимой. <…>
Однажды, кажется, в день зимнего Николы, я сидел на лавке у ворот, думая о Казани, о театре, поглядывая на этот ничтожный, пустой Арск. В кармане было несколько копеек, и я как-то сразу решил уйти в Казань. Будь, что будет! Встал и пошел. Но не успел отойти и десятка верст, как меня нагнали двое верховых – сторож училища и один из учеников старшего класса. И повели меня, раба божьего, обратно. А в училище дали мне трепку, – не бегай!»
Через восемнадцать лет о побеге из училища и о его причине рассказал читателям «Волжского вестника» журналист Д. Туков:
«В сентябре 1885 года в училище прибыл новичок. Из его ответов мы узнали, что он из Казани, что его отец занимает должность писца в уездной земской управе, сам же он будет содержаться здесь на земский счет, а фамилия его Шаляпин.
Новичок Шаляпин, как прошедший уже курс городского приходского училища, на следующий день зачислен был в число учеников первого отделения второго класса и с особым усердием принялся за свое ученическое дело. Способный ученик, порядочный певец, хороший гимнаст, искренний сотоварищ и довольно по своим летам развитой мальчик, он не замедлил сделаться душой нашего ученического кружка, живущего при общежитии училища. Заметно было, что и сам Шаляпин был доволен своим новым положением; однако судьба готовила ему совершенно новое, нежели он желал.
Его стал преследовать один педагог. Начались антипедагогические придирки. Бедный Шаляпин пускается в слезы, а вместе с тем – начинает грустить по Казани, родителям и тяготиться школьной дисциплиной. И всё это в конце концов приводит к тому результату, что следующего 1 октября Шаляпин на глазах у всех и в одном только нижнем платье убегает из училища, оставив здесь весь свой багаж.
За ним немедленно командируется погоня, состоящая из двух-трех учеников, кои и настигают его уже за городом, на дамбе, за рекой Казанкой. Под конвоем товарищей Шаляпин снова вступает в покинутый им было “храм науки” и снова видит перед собой своего “наставника” <…> Мститель-педагог еще яростнее наступает на своего “ученика-нелюбимца”, а последний начинает уже не уступать в словесной полемике и своему “наставнику”, ничуть не опасаясь последствий этого. Последствий, правда, не произошло через это, но они были весьма возможны, если бы Шаляпину пришлось прожить здесь хотя бы несколько долее, нежели он прожил. <…> Тем не менее терпеливость и послушание бедному Шаляпину, к его счастью, пришлось выносить недолго: в последних числах того же октября у Шаляпина серьезно заболела мать, и по этой причине отец потребовал его на некоторое время домой»[7].
Евдокия Михайловна Шаляпина оказалась одной из последних пациенток выдающегося врача-терапевта Николая Андреевича Виноградова. Он умер от воспаления легких 1 января 1886 года.
Мать выздоровела. Мальчика в Арск не отправили. Он снова стал петь в церковном хоре. А 24 января Фёдору, хоть и не в полной мере, удалось поучаствовать в театральном представлении – в опере Дж. Мейербера «Пророк» на сцене Казанского городского театра. Шаляпин вспоминал:
«На представлении “Пророка” я сделал открытие, ошеломившее меня своей неожиданностью. На сцене я увидал моих товарищей по церковному хору! Их было одиннадцать мальчиков с избранными голосами. Так же, как старшие певцы, они вдруг становились в ряд на авансцене и вместе с оркестром, сопровождаемые палочкой дирижера, которую он держал в руке, облаченной в белую перчатку, – пели:
– Вот идет пророк венчанный…
Насилу дождался я конца спектакля, чтобы выяснить эту поразительную историю.
– Когда это вы успели? – спросил я товарищей. – Как ловко вы научились петь в театре. Отчего же вы это мне не сказали и не взяли с собой?
– Ты опять будешь врать, – ответил мне невозмутимо старший из приятелей. – Ну, а если хочешь, мы возьмем и тебя. Учи.
Он дал мне ноты. Пения было всего несколько тактов. Я, как мог, постарался выучить. Приятель привел меня вскоре за кулисы, готовый посвятить меня в хористы, но, к глубокому моему огорчению, для меня не оказалось лишнего костюма. Так я остался за кулисами, а все-таки подтягивал хору из-за кулис, чтобы по крайней мере запомнить как можно лучше эту несложную мелодию. Нехорошо радоваться чужой беде, но не скрою, что, когда в одно из представлений мне сказали, что один из хористов заболел и что я могу облачиться в его костюм и выйти вместе с хором на сцену, я соболезновал болящему весьма умеренно».
Последнее представление «Пророка» на сцене Казанского городского театра состоялось 21 февраля.
20 июня 1886 года мальчик поступил на службу в Казанскую уездную земскую управу. Шаляпин вспоминал: «Отец устроил меня писцом в уездную земскую управу, и теперь я ходил на службу вместе с ним. Мы переписывали какие-то огромные доклады с кучей цифр и часто, оставаясь работать до поздней ночи, спали на столах канцелярии». Через пять месяцев молодого человека зачислили в штат. В постановлении Казанской уездной земской управы говорилось: «…Определить для постоянных занятий в канцелярии в помощь двум писцам, сил которых недостаточно, мальчика Шаляпина, занимающегося уже в управе бесплатно с 20 июня, определив ему жалованье по 10 рублей в месяц».
В 1887 году Фёдор, служа в уездной земской управе, продолжал петь в различных церковных хорах, преимущественно в хоре регента Константинова в Екатерининской церкви в Плетенях и в церкви Московских чудотворцев за Булаком. У молодого человека начал «ломаться» голос. Возможно, этим объясняется его неудача, когда он в июле попытался выступить в маленькой роли жандарма во французской мелодраме «Бродяги» (русский текст Павла Востокова[8]) в любительской постановке режиссера Я. Г. Владимирова на летней сцене Панаевского сада. Шаляпин писал об этом так:
«Настал спектакль. Я не могу сказать, что чувствовал в этот вечер. Помню только ряд мучительно неприятных ощущений. Сердце отрывалось, куда-то падало, его кололо, резало. Помню отворили дверь в кулисы и вытолкнули меня на сцену. Я отлично понимал, что мне нужно ходить, говорить, жить. Но я оказался совершенно не способен к этому. Ноги мои вросли в половицы сцены, руки прилипли к бокам, а язык распух, заполнив весь рот, и одеревенел. Я не мог сказать ни слова, не мог пошевелить пальцем. Но я слышал, как в кулисах шипели разные голоса: