– Да говори же, чертов сын, говори что-нибудь!
– Окаянная рожа, говори!
– Дайте ему по шее!
– Ткните его чем-нибудь!
Перед глазами у меня всё вертелось, многогласно хохотала чья-то огромная, глубокая пасть; сцена качалась. Я ощущал, что исчезаю, умираю.
Опустили занавес, а я всё стоял неподвижно, точно каменный, до поры, пока режиссер, белый от гнева, сухой и длинный, не начал бить меня, срывая с моего тела костюм жандарма. Клеенчатые ботфорты снялись сами собою с моих ног, и, наконец, в одном белье, я был выгнан в сад, а через минуту вслед мне полетел мой пиджак и всё остальное. Я ушел в глухой угол сада, оделся там, перелез через забор и пошел куда-то. Я плакал.
Потом я очутился в Архангельской слободе у Каменского и двое суток, не евши, сидел у него в каком-то сарае, боясь выйти на улицу. <…>
Наконец я решился пойти домой и вдруг дорогою сообразил, что уже три дня не был на службе. Дома меня спросили, где я был? Я что-то соврал, но мать грустно сказала мне:
– Тебя, должно быть, прогонят со службы. Сторож приходил спрашивал, где ты?
На другой день я все-таки пошел в управу и спросил у сторожа Степана, каковы мои дела?
– Да тут уж на твое место другого взяли, – сказал он».
Через некоторое время мальчику удалось поступить на новое место службы. Фёдор Иванович позднее рассказал:
«Кто-то надоумил меня подать в судебную палату прошение о зачислении писцом. Меня зачислили. И вот я, сидя в душной, прокуренной комнате, переписываю определения палаты и – странно! – почему-то всё по делам о скотоложстве и изнасиловании!
Тут чиновники ходили не в пиджаках, как в уездной управе, а в кителях со светлыми пуговицами и в мундирах. Всё вокруг было строго, чинно и, внушая мне чувства весьма почтительные, заставляло меня думать, что не долго я прослужу во храме Фемиды».
Так и оказалось. Летом 1888 года случилось несчастье. Вот как о нем позднее рассказал Шаляпин:
«Не успевая переписать бумаги за часы службы в палате, я брал работу на дом. Однажды, получив жалованье, я отправился по лавкам покупать чай, сахар и разные припасы для дома; купил для себя какие-то книжки у букиниста. Еду домой и вдруг с ужасом замечаю, что сверток определений палаты я потерял. Это было ужасно. Я почувствовал, что земля разверзлась подо мной и я повис в воздухе, как ничтожное куриное перо. Бросился в лавки, где покупал припасы, ходил по улицам, спрашивал прохожих, не поднимали ли они сверток бумаг, не нашел. Остаток дня я провел в оцепенении, ночь не спал, а утром, придя в палату, сказал о несчастье моем сторожам, которые поили меня кофе. На них это произвело очень сильное впечатление. Покачивая головами, почесываясь, они многозначительно сказали:
– Мм… да! Это, брат, того!
– У-у!
Пришел мой знакомый, Зайцев, человек, который научил меня подать прошение в палату. Когда я сказал ему о потере, он произнес:
– Да-а-а…
И сделал такое лицо, что я понял: если меня не сошлют немедленно в Сибирь, на каторгу, так тюрьмы уж ни в коем случае не избежать мне.
В палату я не пошел, а торчал внизу у сторожей, под лестницей. <…>
Просидев у сторожей минут пять, я услышал на верху лестницы прекрасный, бархатный голос экзекутора:
– Где эта анафема? Где этот… этот…
Он ругался, не стесняясь выбором слов, не щадя ни языка, ни глотки. <…>
– Вон! – гремел экзекутор и обращался к сторожам, вытянувшимся у стены, за спиною моей. – Что вы стоите, черт вас возьми! Бейте его, дьявола, гоните его! Не заставляйте меня спуститься вниз – убью! Вон, треклятая морда!
Я догадался, наконец, что, пожалуй, действительно лучше будет для него, если я уйду, и, как мог быстро, выскочил на улицу».
Жить без театра молодой человек уже не мог. В начале сентября 1888 года Фёдор попытался поступить в хор оперы, которую в Казанском городском театре организовал Александр Александрович Орлов-Соколовский. Мальчика в хор не приняли из-за возрастной мутации голоса. Зато членом хора стал Алексей Пешков. И он встретился на сцене с Федором Шаляпиным, устроившимся в театр статистом. Биограф певца историк театра Эдуард Александрович Старк после бесед с Шаляпиным и, возможно, с Горьким в своей книге «Шаляпин» (Пг., 1915) написал: «И он, после долгих размышлений, с трудом поборов природную робость и застенчивость, поступил статистом в Казанский городской театр, и впоследствии сам рассказывал, с каким восторгом забрался в эпилоге оперы “Жизнь за царя” на кремлевскую стену, с каким азартом кричал “ура”… Профессия статиста увлекла его страстную натуру целиком, и кто знает, какие мысли роились у него в голове под впечатлением всего, что приходилось ему видеть на сцене. Были тут и весьма любопытные совпадения. Так, однажды, когда облаченный в кавказский наряд Шаляпин готовился выползать диким зверем из-за кулис во втором действии “Демона”, Максим Горький в этом же спектакле запевал “Ноченьку”, а Александр Амфитеатров гремел на весь театр: “Хочу свободы я и страсти”… Каким образом они сошлись все трое? Очень просто. Амфитеатров, раньше чем выйти на широкую литературную дорогу, которая привела его к громкой славе, пробовал себя в совершенно другой отрасли искусства и под псевдонимом Амфи подвизался на провинциальных сценах, исполняя первые баритонные партии. Кочуя из города в город, Амфи попал в Казанский городской театр как раз, когда Шаляпин фигурировал там в качестве статиста. Максим Горький в это же время претерпевал одно из очередных испытаний, уготованных ему судьбой, которая сулила будущей литературной знаменитости долгие годы нескончаемых лишений, вечного трепета за свое существование. В ту пору он пробовал хоть каким-нибудь способом приткнуться к пристани и, пользуясь тем, что обладал недурным тенором, устроился в оперный театр»[9]. Составители «Летописи жизни и творчества Ф. И. Шаляпина» Ю. Ф. Котляров и В. И. Гармаш установили, что встреча Шаляпина и Пешкова на сцене Казанского городского театра случилась 14 октября 1888 года[10]. Однако знакомства не произошло. Вскоре Пешков вместе с народником М. А. Ромасём уехал в село Красновидово под Казанью[11].
Еще одна возможность познакомиться у Шаляпина и Пешкова была в Тифлисе. Федор из Баку приехал в Тифлис в середине февраля 1892 года и находился там, с перерывом, до середины мая 1894 года.
Около 20 февраля 1892 года Шаляпин при содействии С. Я. Семёнова-Самарского поступил в оперную антрепризу Р. Ключарёва (Рискганье) и вскоре в составе «итальянской оперы» отправился в Батум. В «Страницах из моей жизни» певец рассказал:
«Каким-то образом я узнал, что в городе Семёнов-Самарский и что офицер Ключарёв собирает оперную труппу в Батум. В эту труппу вступали: Вандерик и Флята-Вандерик, были выписаны: Вальтер, Люценко, Круглов. Среди хористов я встретил Нейберга и двух товарищей, бросивших меня в Баку.
Был великий пост. По-русски петь запрещалось, а потому опера приняла название итальянской, хотя итальянцев в ней было только двое: флейтист в оркестре и хорист Понтэ, мой знакомый по Баку, очень славный человек. Вскоре меня заставили петь Оровезо в “Норме”, для чего я должен был переписать свою партию по-итальянски русскими буквами. Воображаю, как сладостно звучал итальянский язык в моих устах».
В Тифлис Шаляпин вернулся в середине мая того же года. Он вспоминал:
«Я воротился в Тифлис с хористами Нейбергом, Кривошеиным и Сесиным. Все четверо мы поселились на одной квартире. <…> Товарищи мои вскоре устроились куда-то, а я, более ленивый и не так ловко умевший приспособляться к жизни, остался один и голодный. Хозяйка квартиры, добрая женщина, не очень настаивала на уплате денег за квартиру, и я, отупевший от неудач, спал. Когда спишь, не хочется есть. <…>
Я приходил в отчаяние, в исступление, готов был просить милостыню, но не решался и, наконец, задумался покончить с собою. Я задумал сделать это так: войду в оружейный магазин и попрошу показать мне револьвер, а когда он будет в руках у меня, застрелюсь. <…>
Когда я стоял у двери оружейного магазина, меня окликнул знакомый голос. Я обернулся и узнал итальянца Понтэ.
– Что с тобою? – тревожно спрашивал он. – Почему у тебя такое лицо?
Я ничего не мог ответить ему. Я заплакал. Узнав, что я голодаю четвертые сутки, Понтэ увел меня к себе. Его жена тотчас же накормила меня макаронами. Съел я их невероятно много, хотя мне было стыдно перед женою Понтэ.
Эта встреча с итальянцем, его радушие и макароны подкрепили мои силы. На другой же день я прочел афишу, которая извещала, что в таком-то саду будет разыгран любительский спектакль. Я пошел в этот сад, встретил у входа в него человека, одетого эксцентрично, как цирковой артист. Он почему-то обратил на меня внимание, стал расспрашивать, кто я, что со мною? Я рассказал. Тогда этот человек, оказавшийся актером Охотиным, увел меня в отдаленную аллею сада и предложил спеть что-нибудь и, послушав, сказал, что дает мне русский костюм, в котором я буду выступать на открытой сцене сада.
Садик был плохонький, тесный. Публика посещала его неохотно. Но я усердно пел, получая по 2 рубля за выход, раза два в неделю».
В Тифлисе произошла очень важная для певца встреча – с бывшим солистом Большого театра в Москве Дмитрием Андреевичем Усатовым. У него Фёдор Иванович получил первые серьезные уроки профессионального мастерства. Встреча произошла в конце августа 1892 года. Шаляпин вспоминал:
«Давно уже сослуживцы говорили мне, что у меня хороший голос и что мне следовало бы поучиться петь у местного профессора пения Усатова, бывшего артиста императорских театров. И вот, в день отъезда из Тифлиса, я вдруг решил:
– Пойду к Усатову! Чем я рискую?
Пошел. Когда меня впустили в квартиру певца, прежде всего под ноги мне бросилась стая мопсов, за ними явился человек низенького роста, круглый, с закрученными усами опереточного разбойника и досиня бритым лицом.